девушка вышла,  сказал:  -  Вот
говорил с вашим директором, вы его давно знаете?
     Я сказал, что год. Он уволился из  армии  примерно  через  месяц  после
того, как я поступил в музей. Тут Мирошников слегка нахмурился.
     - А почему вы думаете, что он уволился из армии?
     "Не трепись", - вспомнил я и сказал:
     - Он пришел к нам в военной форме. Замнаркома хмуро посмотрел на меня и
объяснил:
     - В военизированной... Он же работник  Осоавиахима.  А  военизированная
форма присвоена отнюдь не только армии, но, - и дальше,  как  печатая,  -  и
войскам внутренней охраны, работникам НКВД, лесной охране и кое-каким другим
организациям специального порядка. Это вам не мешало бы  знать.  Так!  -  Он
распахнул папку, вынул оттуда какую-то бумагу и стал ее читать.
     Я сидел и ждал.
     - Кто такой Родионов? - спросил он, не поднимая головы.
     "Вот окаянный старик", - подумал я и сказал:
     - Археолог-любитель. Кроме того, вырезает по дереву.
     - И такие профессии есть? - замнаркома остро посмотрел на меня. -  Быть
археологом-любителем и вырезать по дереву.
     "Любит точность", - вспомнил я и ответил:
     -  Сейчас  он  пенсионер,  кажется,  работает  еще  и   счетоводом.   В
общественном порядке.
     - Ага, вот это другое дело, - удовлетворенно кивнул головой замнаркома.
- Значит, Родионов пенсионер? Ну а какую он  получает  пенсию?  За  что?  Не
знаете?
     - Кажется, он партизанил, - ответил я.
     - То  есть  был  партизаном,  -  строго  поправил  меня  замнаркома.  -
Партизанить и быть партизаном - это  вещи  разные.  Вы  с  ним  знакомы?  Он
приходил в музей?
     Я кивнул.
     - Зачем?
     Я ответил, что он приносил кое-какие находки, ныне  мы  в  этих  местах
производим поиски.
     - Поиски или раскопки? - поправил или спросил меня замнаркома.
     Было очень неприятно. Оба они - тот на  портрете,  этот  за  столом,  -
одинаково одетые,  подтянутые,  подстриженные,  смотрели  на  меня:  один  с
издевочкой, другой неподвижно и строго.
     - Поиски -  это  и  есть  разведочные  раскопки,  -  ответил  я,  -  на
поверхности ведь ничего не валяется, копать надо.
     Замнаркома побарабанил пальцами по столу.
     - Так? - сказал он, о чем-то  размышляя,  -  так!  Надо  копать.  И  вы
копаете! Отлично! Это что же, Корнилов копает?
     Он назвал это имя так просто, как будто Корнилов только  что  вышел  из
комнаты.
     Я ответил, что да, копает Корнилов.
     - Тот самый, - спросил он, - что был уволен из публичной библиотеки?
     - По-моему, он не был уволен, - ответил я. - Он попросту не  поладил  с
научным руководством и ушел.
     - И вы его сейчас же приняли в музей? Я вздохнул.
     - Принимает только директор.
     - А он даже не посоветовался с вами? - покачал головой замнаркома.
     Меня все это уже  начало  злить,  и  я  довольно  резко  ответил,  что,
конечно, директор со мной советовался и я сказал,  что  такой  работник  нам
нужен.
     - Ах, вот как, - кивнул головой замнаркома. - А не сказал вам директор,
за что именно его уволили? Ведь, как я слышал, тут что-то и с вами связано.
     "Под кого же из нас троих он подкапывается?" - подумал я  и,  чтобы  не
сказать лишнего, только хмыкнул что-то.
     Он посмотрел на меня, понял, наверно, что во мне происходит,  и  сказал
уже иным тоном:
     - Хорошо, положим, что к вам это не  имеет  отношения.  А  вот  что  за
конфликт у вас вышел в музее?
     Я ответил, что если речь идет о моем столкновении с  Зоей  Михайловной,
то все получилось из-за того, что она  начала  хозяйничать  в  моем  отделе,
сняла с экспозиции портрет одного ученого, а мне это не понравилось.
     - Кто же этот ученый? - спросил замнаркома. Я ответил ему, что снят был
портрет археолога Кастанье.
     - Кого, кого? - спросил он быстро. Я повторил по слогам:
     - Ка-ста-нье.
     - Никогда не слышал. А чем он замечателен? - снова спросил  замнаркома.
Я ответил:
     - Работами по древнейшей истории. Он усмехнулся.
     - Первый раз слышу. Вот работы  Моргана,  академика  Марра  по  древней
истории читал и даже сдавал, а о Кастанье слышу первый раз. Ну, хорошо.  Век
живи - век учись. А вообще он что?  Прогрессивный  ученый?  Он  в  советское
время работал или был сослан сюда еще при царизме?
     Я ответил, что  ссыльным  Кастанье  не  был,  в  советских  учреждениях
никогда, кажется, не работал, да и большим ученым  его  тоже,  вероятно,  не
назовешь. Но для древнейшей истории Семиречья  он,  как  я  понимаю,  сделал
все-таки чрезвычайно много.
     - Даже чрезвычайно, - усмехнулся замнаркома.  -  Ну,  хорошо!  Кастанье
сделал чрезвычайно много для истории Семиречья, а вот, скажем, такой ученый,
как Фридрих Энгельс, сделал чрезвычайно много для  древней  истории  вообще.
Его портрет у вас висит?
     Я ответил, что портреты Энгельса у нас висят в разных отделах.
     - А в вашем? - спросил он.
     - У нас нет.
     - Жаль-жаль. - Замнаркома выдвинул ящик стола,  вынул  оттуда  книгу  в
бумажной обложке и протянул ее мне. - Вот, пожалуйста, дарю. В  этой  книжке
все работы Энгельса по древнейшей  истории.  Сидите  и  читайте.  На  работу
можете сегодня не выходить. Читайте!  Скажите,  что  я  разрешил.  Сотрудник
музея, историк, образованный человек! - вдруг взорвался он.  -  И  не  читал
Энгельса. Это же позор! Вы понимаете, по-зор! И для  вас,  и  для  нас,  для
всех.
     - Энгельса я читал, - ответил я.
     - Значит, плохо читали, - обрезал он меня. - Вы занимаетесь  древнейшей
историей Семиречья? Так вот, читайте о ней! Читайте! Здесь все,  что  нужно,
есть.
     - Хорошо.
     Я взял книгу и спрятал. Замнаркома посмотрел на меня и вдруг заворчал:
     - А то нашел кого показывать - Кастанье...  Преподаватель  французского
языка в кадетском корпусе. Никто,  мол,  его  не  знает,  а  я  вот  знаю  и
выставляю. Ведь это же самое у вас получилось и с библиотекой. Что,  неужели
вы ничего еще не поняли?
     Я покачал головой.
     - Лежали в библиотеке какие-то книги, никто ничего о них не знал, никто
ими не  интересовался.  А  вот  пришел  такой  просветитель-ценитель  и  все
разъяснил и показал, какие ценности валяются под полкой.  Вот  ведь  на  что
бьет ваша статья. А вот что эта библиотека обслуживает тысячи человек, что у
нас в республике пятнадцать  вузов,  несколько  тысяч  студентов  и  каждому
студенту нужно сунуть в руки учебник, что любое задание читателя выполняется
за двадцать минут - об этом вы писали? Нет!  Вам  редкости  нужны...  А  что
редкости, что? Они и есть редкости! Привезли их в  библиотеку,  положили  на
полку, они и пролежали там  пятнадцать  лет.  А  вот  то,  что  каждый  день
читальные залы посещают сотни человек и уходят удовлетворенные, это не  ваша
тема? Верно?
     Теперь  он  говорил  со  мной  хоть  и  ворчливо,  но,  пожалуй,   даже
благожелательно, так, как взрослый человек разговаривает с недорослем. "Экий
же ты болван, братец, однако." Это мне в конце концов надоело, и я сказал:
     - Я выполнил задание редакции, вот и все. Он сразу подхватил  брошенную
перчатку.
     - Нет, не все, - зло повысил он голос. - Далеко  не  все.  Работаете  у
меня вы, а не редакция и не редактор. Вот я вам даю указания, а вам надлежит
их слушать и делать выводы. И  еще:  будьте  вы,  пожалуйста,  повежливее  с
посетителями, ведь на вас же жалуются.  Пришел  к  вам  старик,  заслуженный
партизан, герой, а как вы с ним обошлись?  Даже  читать  неприятно,  что  он
пишет. Вот, пожалуйста. - И он протянул мне то самое прошение, которое я уже
видел в музее.
     - Да сколько же он их разослал?.. - невольно вырвалось у меня.
     - А что, вы уже видели это? Директор показывал? - быстро  спросил  меня
замнаркома. - И что он вам сказал? Ничего не сказал. Зря. Ну, так вот я  вам
говорю и очень прошу, чтобы такие жалобы больше  не  повторялись.  Пришел  в
учреждение старый, заслуженный человек, сделал рациональное  предложение,  а
сотрудник, молодой человек, на него и смотреть не хочет. Отвернулся и  цедит
что-то через зубы.  Ваш  товарищ,  пожилая  женщина,  говорит  вам:  зря  вы
повесили на самом видном месте какого-то генерала.
     Я открыл было рот.
     - Ну, хорошо, хорошо, - пусть статского советника,  пусть.  Ведь  никто
эти формы не помнит и не знает. А царские  ордена  да  погоны  -  они  сразу
бросаются в глаза и вызывают недоуменные вопросы.
     - Ну и что ж? - спросил я. Он пожал плечами.
     - Да ничего особенного, но  только  зря  все  это.  Повторяется  та  же
история, что и в библиотеке, - все-то вам хочется чем-то  блеснуть,  кого-то
удивить, поразить. Несерьезно это.
     Я сидел на диване и слушал его. Все его доводы, в  общем,  слагались  в
достаточно стройную систему. Возразить мне было нечего. Просто у нас с  ним,
как говорят физики, были совершенно  разные  системы  отсчета,  и  я  ползал
где-то на другой плоскости. Вот и все.
     Он замолчал и посмотрел на меня.
     - Вижу, что вы никак не согласны.
     - Нет, - ответил я, - никак.  Но  понимаю,  что  кому-то  и  так  можно
думать.
     - Потому что дураку закон не писан, - улыбнулся он.
     - Нет, - ответил я искренне, - вы умный человек и говорите умно. Вот  я
даже не сразу соображу, что же вам ответить, хотя вы и не правы.
     Он вдруг засмеялся.
     - Ладно, идите работайте. Только подумайте, о чем я говорю. Связывайте,
связывайте свою древность покрепче с нашим временем, - крикнул он весело.  -
Знаете, был такой поэт Безыменский. Так вот он очень хорошо написал  как-то:
"Только тот наших дней не мельче,  кто  за  любою  мелочью  может  революцию
мировую найти". Вот и ищите мировую революцию во всех ваших мелочах.  Каждый
экспонат должен напоминать только  о  ней.  А  вот  того  генерала...  -  Он
засмеялся. - Да сбросьте вы его к бесу. Ну зачем вызывать лишние вопросы  да
недоумения? Сбросите?
     - Нет, - ответил я, - не сброшу.
     - Вот как? - Его лицо сразу застыло, глаза потухли. - Так вот как вы за
него, выходит, держитесь? - спросил он задумчиво  и  насмешливо.  -  Хорошо.
Тогда напишите мне подробную докладную: кто он, что сделал и почему  вы  его
считаете нужным выставить. А я пошлю ее в Москву, в Комакадемию  -  и  пусть
там разбираются. Вот так.
     Когда я вышел  из  кабинета,  оба  хозяина  его  глядели  мне  в  спину
одинаково прозорливыми, пронизывающими, беспощадными глазами.


        Глава третья

     Ночью дед постучался ко мне. Я слышал, что он пришел и стоит за дверью,
но так здорово заспался, что мне не  хотелось  подниматься.  Дед  постоял  в
коридоре,  послушал,  потоптался  немного,  потом  кашлянул,  стукнул  одним
пальцем и деликатно спросил:
     - К вам можно? Вы один?
     Я встал и отворил ему дверь. Дед стоял на пороге  под  желтой  угольной
лампочкой и держал в руках что-то большое, четырехугольное, покрытое  черной
клеенкой.
     - Что это? - спросил я.
     Он сурово взглянул на меня и шагнул через порог.
     - Измучился, как черт, - сказал он и сердито поставил ящик на  стол.  -
Что, один? А я думал, кто-то есть. Ух, нечистая сила! - Он бухнулся в кресло
и сорвал картуз. - Ух...  Четыре  версты  вот  эту  музыку  пер,  ну  просто
сварился. Вот, вся спина пристала,  а  тут  ты  не  открываешь.  Ну,  думаю,
наверно, красавица сидит.
     - Что это ты притащил? - прервал я недовольно.
     - Что притащил-то? - Дед вынул из кармана красный платок  в  горошек  и
обтер лицо. - Это, брат, такая хитрая штука, что... И всего-то в нем  фунтов
тридцать, а ведь еле-еле допер, все руки оттянуло. Это, брат, очень  большое
дело, международное. А ну-ка снимай,  снимай  своих  тигров  да  баб.  Будем
Англию, Америку слушать, что они там о нас...
     Тут он сдернул клеенку, и я увидел приемник с  серебристыми  лампами  и
мутным желтым глазом внизу. Приемник был новешенький и блестел.
     - Откуда это у тебя? - спросил я. Дед рассмеялся.
     - Украл, - ответил он счастливо. - Ну, что вытаращился? Правда,  украл.
Вот шел мимо совнаркома, окна открыты, а он на подоконнике стоит орет. Ну, я
его, конечно, в охапку и к тебе. Сейчас милиция придет, скачи в окно... Так!
- Он наклонился над приемником. - Где ж мы его?.. А вот где! Я ведь, пока ты
в горах водку пил да с девками блукал, всю музыку у тебя в комнате  наладил,
вот сейчас и включим.
     Он повозился минут пять, и вдруг резкий, гортанный голос из-под его рук
крикнул что-то короткое и угрожающее, а серебристые лампы ожили и стали, как
рыбьи пузыри, медленно наполняться красно-желтой кровью. Глаз внизу вспыхнул
открыто и чистым зеленым светом резко мигнул, погас и  снова  загорелся  уже
спокойно и глубоко, только слегка сужая и расширяя зрачок. Тот же  голос  из
ящика крикнул еще что-то - и  вдруг  все  оборвалось.  Приемник  задрожал  и
загудел. Послышался треск, шипение, как будто в комнату  внесли  раскаленную
сковороду, - я знал, что это аплодисменты, потом все смолкло, и вдруг запела
женщина.
     - Какая страна? - спросил дед отрывисто.
     - Франция, - ответил я. - Ария Кармен.
     - А, город Париж, сразу угоришь... Послушаем, послушаем.
     Дед сел в кресло, вынул из кармана кисет с  алыми  махровыми  кочанами,
залез в него двумя желтыми, похожими на  лекарственные  корешки  пальцами  и
вывернул целую щепотку "крупки". Потом спросил у меня газету и закурил.
     - Душистый голос, - вздохнул дед и решительно повернул винт.
     Раздался писк, визг, вой, затем широкое и злобное  завывание  какого-то
космического вихря (так, наверно, на  солнце  воют  протуберанцы),  и  вдруг
кто-то по-дурацки хохотнул и быстро-быстро заговорил по-немецки. А  тон  был
одесский, шутовской.
     - Я раньше по-немецки все понимал, - сказал дед. - А  сейчас  вот  звук
знакомый, а ничего  не  разберу.  К  нам,  понимаешь,  сюда  в  шестнадцатом
австрияков пригоняли. Так вот я ими и командовал, сторожил  их.  А  что  там
сторожить? Куда им бечь? Они землю копают или  на  траве  валяются,  а  я  к
станичницам заваливался. Была у меня одна бабенка, погоженькая, вот я к  ней
все и ходил. А им говорю: ну, смотрите, перцы, один убежит - всех пошлепаю и
себя напоследок. Ничего, только смеются, черти. А сейчас вот только один гул
слышу. - Он прислушался. - А что это она сейчас загоготала?
     Я перевел какую-то дурацкую шутку.
     Дед покачал головой.
     - До чего же им весело при Гитлере живется, все не просмеются, - сказал
он и вдруг спросил: - А война будет?
     Я пожал плечами.
     - Наверное, будет, дед.
     - Будет! - Дед твердо и печально кивнул головой. - Обязательно будет. И
директор тоже говорит:
     "Не надеюсь, что все так обойдется". Это ведь он тебе бандуру  прислал.
Пусть хранитель, говорит, слушает и понимает, а то язык у него больно длинен
стал, не по времени немножко.
     - Это он тебе сказал? - испугался я.
     - Нет, это я тебе говорю, - нахмурился дед,  -  ты  что?  Опять  своего
Милюкова повесил?
     - Повесил, - сказал я. - А тебе что, жалко?
     - Ничего мне не жалко, - ответил дед. -  Только  уж  больно  громко  ты
идешь, ну на что он тебе нужен? Никто  и  фамилии  такой  не  слыхал,  а  ты
раскричался, разошелся, хоть яйца пеки, и поставил на своем. Шум, крик - она
к директору побежала, - ну к чему это? А если бы по-умному - полежал бы он у
тебя недельку в комнате, а потом взял бы ты его и повесил - тихо, мирно, без
шума, и никто бы ничего и не знал.
     Дед говорил теперь негромко, задумчиво, сокрушенно, и лицо у него  было
тоже недоуменное и даже слегка растерянное. Это растрогало меня,  никогда  я
его не видел таким.
     - Надо было его обратно повесить, дед, - сказал  я,  -  не  в  генерале
дело, а в том, что дай этой стерве волю,  так  она  всю  страну  запишет  во
вредители.
     - Ишь ты. - Дед усмехнулся и  покачал  головой.  -  Ишь  ты,  как  тебе
некогда... Она, значит, нас запишет, а ты опять выпишешь!  Нет,  не  выходит
что-то так. Она сама тебя, как до зла дойдет, запишет куда следует - вот это
так. Ее никто не осудит. Бдительность - вот и весь разговор.
     В голосе его слышалась теперь горечь и укоризна. Это меня разозлило.
     - Что ты-то горло дерешь? - взорвался я. - Ну, знаешь...
     Я хотел сказать что-то еще очень обидное и вдруг осекся. Совсем  другой
человек - спокойный и печальный - смотрел на меня. Я даже и не понял, что же
в нем изменилось. Даже насмешечка не сошла совсем с его лица, а был  он  уже
совсем иной.
     - Бык вон как глотку дерет, а толку от этого чуть, - сказал дед коротко
и просто. - И я, когда надо, тоже  не  смолчу,  а  так  вот,  попусту  из-за
картонок да картинок... - Он резко отвернулся от меня и снова наклонился над
приемником.
     Снова мы блуждали по эфиру, слушали голоса городов и  станций,  неслись
из Москвы в Копенгаген, из Копенгагена в Капштадт и Гавану. На земле  стояла
ночь, и утро, и полдень, и все это было одновременно. И земля пела, плясала,
проповедовала,  стращала,  угрожала  и  уговаривала.   И   вдруг   отчетливо
отработанный,  мягкий  мужской  голос,  долетавший,  наверно,  из  какого-то
концертного зала Парижа или Тулузы произнес:
     - Там, внизу, у людей, говорит  Заратустра,  все  слова  напрасны:  кто
хочет понять людей, тот должен на все нападать, ибо...
     - Вот это уже не немцы, это кто-то другой, - сказал  дед,  -  по  звуку
слышу. - И он хотел повернуть винт.
     - Стой, стой, - сказал я. - Не трогай, я хочу послушать, это француз.
     Именно потому, что это был француз, я  и  стал  его  слушать.  Если  бы
говорил немец, я бы сразу перешел на другую волну. Мне ведь было уже отлично
понятно, что может сказать о Ницше  какой-нибудь  доктор  юриспруденции  или
философии, скажем, Мюнхенского  университета.  Но  что  мог  о  нем  сказать
француз, и не какой-нибудь, а,  наверно,  именитый,  и  не  когда-нибудь,  а
именно сейчас, в лето 1937 года, мне было совсем не ясно. Я сидел и  слушал,
а дед смотрел на меня и ничего не понимал. Он  зевнул  раз,  зевнул  другой,
потом слегка тронул меня за плечо. ("Брось ты эту музыку"). Тогда я  подошел
к шкафу, вынул оттуда флакон спирту и поставил деду. Дед посмотрел на меня и
покачал головой.
     - Один не  пью,  -  сказал  он  строго.  -  И  ты  меня  в  алкоголика,
пожалуйста, не воспроизводи - раз подносишь, то и сам пей.
     - Пью, пью, - сказал я и налил себе полстакана.
     - Вот это другое дело, - похвалил меня  дед.  -  Это  нормально!  -  Он
поднес стакан ко рту и вдруг закричал и замахал: - Что? Неразбавленный?  Эх,
образованный человек, а такую глупость творишь! Об этом же упреждать  нужно,
а то всю глотку сорвать можно. У нас тут один плотник глотнул, а  потом  три
дня сипел. А мог и совсем задохнуться. Ну, мне ты налил, а себе что?
     - Я сейчас выпью, - ответил я и взял стакан.
     - На-ка вот, разбавь! - И дед налил мне полную крышку от кувшина.
     - Перевод времени, - ответил я.
     И тут мы оба усмехнулись, переглянулись, сблизили стаканы, чокнулись  и
выпили разом.
     - Ладно, дед, - сказал я, - давай еще по одной.
     Он несмело и нерешительно посмотрел на меня.
     - А не повредит? - спросил он  осторожно.  -  Завтра  к  тебе  директор
собирается с утра. Ну, как он тебе?..
     - Ничего, - ответил я. - Директор - человек.
     - Человек-то человек, - согласился дед. -  Вот  видишь,  приемник  тебе
прислал,  пусть,  говорит,  хранитель  сидит  слухает,  может,  и  мне   что
расскажет. Ну вот что ты сидишь слушаешь? - продолжал дед очень  ласково.  -
Француза ты этого все слушаешь,  да?  Ну  что  он  такое  говорит?  К  войне
что-нибудь относящееся?
     Я кивнул головой. Шла французская лекция  о  Ницше.  А  когда  француз,
прямо-таки захлебываясь от восторга, говорит в 1937 году  о  Ницше,  -  это,
конечно, что-то прямо относящееся к войне.
     Повторяю, я слушал только потому,  что  говорил  француз.  Немца  я  бы
слушать не стал. Но вот то, что француз  -  любезнейший,  обаятельнейший,  с
о