Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
раенных сапогах, что с них все время спархивали солнечные зайчики (только
армейцы так умеют чистить сапоги), и улыбался всему, что видел. Вопросов он
сначала не задавал совсем, а потом понемногу стал задавать их все больше и
больше и наконец столько, что мне уже было нечего отвечать. Он много читал,
и память у него была отличная, военная. Он ничего ни с чем не смешивал и
ничего не путал. И поэтому, когда он брал в руки гладко отшлифованный, серый
или черно-синий кусок кремня и коротко говорил: "Неолит" - спорить не
приходилось. Это был неолит. Точно так же, когда я ему однажды показал
разукрашенный сосуд, где все гребни, круги, пучки тончайших пунктирных
излучений чередовались в какой-то дикой гармонии взлета и падения, в
круговом вихре уравновешенных и в то же время взорванных и взметенных линий,
он сказал: "Вот только-то сегодня обнаружил в отделе хранения, смотрите,
какой чудный андроновский сосуд", - образованно воскликнул: "А-а-а! Из
Ачинска" - и прошел мимо.
Его уже все труднее и труднее было удивить чем-нибудь.
И все-таки раз я его не только удивил, но даже, пожалуй, потряс. Я
показал ему цветы. В маленькой фанерной коробочке со стеклянной крышкой (в
таких продавали чернослив) на вате, уже совсем серой, лежали желтые, белые,
кремовые, почти черные свернувшиеся лепестки. Каждый с ноготь. Были они
сморщенные, ветхие, легчайшие и какие-то очень, очень древние. И
чувствовалась в них великая боль увядания. Это была насильственная, грубая
смерть цветка. Коробка была наглухо запечатана и лежала в дубовом ящике. Я
нашел этот ящик на чердаке среди волчьих и медвежьих черепов.
- Что же это такое? - спросил директор в растерянности.
Я не ответил и сунул коробочку ему в руки. Он бережно, почти робко взял
этот крошечный стеклянный гробик с привешенными к нему огромными черными,
как пломба, печатями, положил на ладонь и стал рассматривать.
- Сколько лет всему этому? - спросил он тихо. Я ответил, что не меньше
трех тысяч.
- Что? Три?.. - воскликнул он в ужасе. - Что же это такое?
Я ответил, что это белая акация. Когда-то целую ветвь ее сорвали с
дерева и возложили на грудь, умершего фараона Аменхотепа II. На лбу его, уже
пустом, как горшок, лежал венок из лотосов, голубых и белых, а на груди эта
акация. Тело этого фараона, сухое, желтое и звонкое, как чурка, отыскал в
1899 году французский археолог Поре в так называемой Долине царей, что около
Фив, и снял с груди фараона цветы и еще какой-то амулет. Все это он поднес
мадемуазель Ольге Козловой в день ее ангела 5 декабря. Обо всем этом было
написано тушью по-французски на обороте ящика.
- А амулет где? - спросил директор.
- А амулета не было, были только эти цветы. Три тысячи лет тому назад
их кто-то положил на грудь покойника - буйного, сильного человека, искусного
воина, лук которого никто не мог натянуть, кроме него самого, - так
хвастался он даже в своей надгробной надписи. Три тысячи лет они пролежали у
него на груди.
- Отдай, отдай в отдел хранения, - сказал директор, - пусть запрут в
шкаф вместе с фарфором. Ведь три тысячи лет этой белой акации.
Белые акации цвели в ту пору во всем городе. Это были высокие, гибко
изогнутые деревья. От них исходил сладкий, пряный запах, и было под ними
всегда темновато. К ним прилетали большие, таинственные, мохнатые сумерницы.
Над ними, там, где уж не было ветвей и сияло солнце да небо, кружились
золотистые бронзовки. Верно, все так же было и в Египте в тот день, когда
кто-то сорвал с дерева эту ветку и возложил на грудь фараона.
А кем он был, этот человек? Жрецом, женой, любимым рабом? Рабыней? Кто
же это знает? Никто ничего не может знать про эту смешную малость, про
засохшие цветы, найденные в старинной книге или на груди покойника.
- Так ты съезди возьми горшок, - повторил директор и встал из-за стола.
- Возьми! "Возьми себе шубу, да не было б шуму", как говорит Александр
Сергеевич, а то видишь, что он пишет? - Он достал из папки две тетрадные
страницы и подал мне. - Вот тут, где отчеркнуто, читай.
"Хранитель этого отдела, - прочел я, - человек еще молодой, но гонор у
него непомерный. Все-то он знает лучше всех. А как проговоришь с ним десяток
минут - видишь, что он полный Профан и Невежда - (оба слова с большой
буквы). - И вот думаешь: да как же можно поручить изучение Родного Нашего
Края - (все с большой буквы) - человеку, у которого нет к нему интереса?! Я
очень прошу вас, уважаемый товарищ нарком, посмотреть на эти дела с
серьезной точки зрения. Кроме того..."
Я бросил письмо на стол.
- Ты на почерк-то, на почерк-то обратил внимание? - сказал директор.
- Почерк потрясающий, - ответил я. - Прямо высший класс! И в остальном
он тоже во всем прав. Никакого интереса я к нему не имею и говорить с ним
тоже не буду. Начни - и дня не хватит. А он, видать, жук! Вот монету
античную откопал где-то в огороде да принес в институт, так ведь какой шум
там затеяли - римский легион в Алма-Ате! Дворец проконсула Санабара на месте
колхоза "Горный гигант". Золотые орлы, императорские могилы. Ведь это все с
большого похмелья и то не выдумаешь. И ничего - сошло. Здесь напечатали, в
Москве промолчали. Кому охота связываться с психами! Так вот он теперь к нам
пришел, экспедицию просит туда послать! Гоните вы его в шею!
- Да, просит, просит, - задумчиво согласился директор. - Даже докладную
подал. Ну, экспедицию не экспедицию, конечно, а эти... как они у вас там
называются? Разведочные раскопки, что ли? Ну, разведочные раскопки сделать
можно бы было.
Я хотел огрызнуться, но сдержался и только спросил: какой же смысл он
находит в этих разведочных раскопках? Поехать-то, конечно, можно - лето,
погода отличная, яблоки поспели, карточки у меня все равно кончились, так
почему же не поехать, но смысл-то какой во всем этом? Ну, привезем еще
десяток корчаг да черепков, а делать что с ними будем? Их у нас и так с
десяток ящиков на чердаке, и все из одного и того же места. Так и простоят,
пока кто-нибудь не догадается снести их в мусорную яму.
- Дело не в черепках, - сказал директор. - Да ты что с ним, вовсе не
разговаривал? На этом месте под землей находится древнейший город Алма-Ата,
вот что он говорит. Есть, есть тут город, это и я слышал. Так вот он
толкует, что нашел его. Сколько, мол, ни искали, никто найти не мог, а он
нашел. Видишь, как он повернул.
Я усмехнулся.
Как все-таки легко завести директора, когда начнешь говорить ему о
непонятных вещах! Но я ничего не сказал ему. Я только спросил: кого же он
думает послать на эти разведочные раскопки. Я бросить отдел не могу, у меня
на носу юбилейная выставка Хлудова, целый месяц придется копаться в
запасниках музея, отыскивать его картины и рисунки и составлять каталог. Или
он думает, что выставку можно отложить? Если отложить, то тогда другое дело,
я поеду, поживу с недельку-другую на чистом воздухе.
- Нет-нет, ни в коем случае, - встревожился директор, - занимайся,
занимайся, пожалуйста, Хлудовым, это наше первоочередное дело.
Мы помолчали.
- Вот если б еще хоть был один работник, - сказал я вскользь. - Да вы
ведь все только обещаете, и до вас у меня был такой же разговор со старым
директором, и она мне тоже обещала...
- И она тоже обещала, - горько усмехнулся директор и покачал головой. -
Она обещала, и я обещаю, а толку все нет. Да? Голубчик, да откуда же я тебе
его возьму, работника-то? Наркомпрос никого не дает, а так с улицы взять
тоже боязно. Вот у нас сколько всякого добра и ничего не учтено и не
записано, все так и валяется навалом. Я третью докладную пишу, требую
категорически.
- И что же?
Он пожал плечами.
- Ну вот, когда дадут, тогда и поедем в горы, - сказал я.
Он вздохнул.
- Да, видно, что уже так. - Он встал, прошелся по комнате. - Видно, так
и придется. Он покачал головой и засмеялся.
- А бедовый тебе попался старикашка, прямо-таки фырчит от злости.
Говорит, а внутри его что-то рычит. А ты занимайся Хлудовым, занимайся. Это
сейчас наше первоочередное дело... Уже в газетах о выставке объявлено. Беда
только, что старик кляузный, сейчас же жаловаться побежит. Ну, да уж ладно,
пусть бежит. Хлудов для нас сейчас - это самое главное.
На другой день утром я застал в своем кабинете деда-столяра. Дед сидел
за пивным столиком, и, далеко отставив локоть, что-то старательно выписывал
химическим карандашом. Увидев меня, он быстро спрятал лист в карман.
- А я думал, что ты опять не придешь, - сказал он равнодушно.
- Это почему же я не приду? - спросил я, проходя и открывая окно. -
Накурил ты здесь.
- Нет, я сейчас много курить не могу, - ответил дед печально. - Сейчас
у меня задышка и грудь ломит. Скажи, что это вот тут, под лопатками, колет?
Вот тут, тут, смотри.
Дед опять похозяйничал, привел монтера Петьку и они дулись в козла.
Деревянный ящичек с костями торчал из лошадиного черепа (Усуньское
погребение), и я сразу его заметил, как только вошел. И пили они тут,
конечно. Вчера Клара впопыхах не заперла шкаф с запасными спиртовыми
препаратами, когда спохватилась, то недосчитала тигрового ужа.
- Уж не дед ли выпил? - сказала она мне.
- Ну, вы скажете! - ответил я и отошел поскорее от греха подальше.
- Смотри, дед, - сказал я, - ты такое хлебнешь, что ослепнешь. У Клары
гремучая змея пропала, знаешь ты про это?
- Гремучая? - Дед взглянул на меня с неизмеримым превосходством. -
Какой же дурак гремучую тащит! Ну взял бы там лягушку или ужа. А то выдумал
что украсть - гремучую. Нет, ты вот скажи, отчего у меня задышка. Иногда
будто ничего, а иногда так подопрет, вот тут, - он ткнул себя пальцем под
лопатку, - ой-ой-ой!
- Ты у директора спроси, - посоветовал я. - Очень он твоей задышкой
интересуется. Вчера про нее только и разговор был.
Я прошел к шкафу, отпер его, вынул ящик с карточками, поставил его на
стол, придвинул чернила и приготовился работать. Дед сидел, смотрел на меня.
- Ну-ну, - сказал он через минуту. - Что же ты замолчал, рассказывай
дальше: разговор был?.. Ну...
- Что ж дальше? - спросил я. - Лопнет, говорит, дед от водки, в самую
жару ее дует - вот и весь разговор.
Лицо у деда стало нехорошее - усиленно спокойное.
- Да нет, не весь, - сказал он скрипучим голосом, - ты скрываешь.
Я положил ручку и посмотрел на него внимательно.
- Да говори, говори, - крикнул дед, - что ты жмешься, как... Кого вы
там наняли?
- Ну совсем от водки помешался, - сказал я. - Откуда что берет, черт
его знает.
- А почему мне директор приказал освободить один верстак в столярке?
Мол, другой сюда придет по выходным работать. Что же ты скрываешь-то? Ты все
говори.
- Ну и какая тебе беда, пусть работает, выпиливает.
Я снова взял ручку.
Дед недоверчиво покосился на меня, но я сделал вид, что не замечаю, и
продолжал писать. Писал и чувствовал, что огромная льдина свалилась с сердца
деда и он сразу просветлел и обмяк.
"Глупый ты, дед, - подумал я, - ах, какой же ты дурак! Да разве мы
когда-нибудь с тобой расстанемся, старый ты пьяница? Как же этот собор-то
будет жить без тебя? А директор - жук! Тоже хорош! Дразнит старика. Да разве
два медведя в одной берлоге уживутся?"
- Ничего, дед, держись! Три крепче к носу, мы тебя в обиду не дадим! -
крикнул я бодро.
Старик счастливо посмотрел на меня и быстро заворчал:
- Вы уж не отдадите... Вы не отдадите... На вас только понадейся!
Знаешь, как я на вас надеюсь? Вот как!
А сам улыбался и улыбался, а потом что-то вспомнил и крикнул:
- Да ведь к тебе красавица приходила!
- Какая еще красавица? - огрызнулся я.
- А Бог тебя знает какая. К тебе, а не ко мне приходила. Если ко мне
красавица приходит, так я знаю, какая она. Старое поколение, знаешь, оно ка-
кое было...
И он рассказал, какое было старое поколение.
"Ожил дед", - подумал я и сказал:
- Ладно, дед, а то прискочит сейчас Клара насчет этого ужа...
- Да она с Кларой и говорила, - сказал дед счастливо, - ей-Богу,
ей-Богу... Ничего ей не открыла, ничего! Та и так, и сяк, и "передать, может
быть, что-нибудь", "дайте телефон, он позвонит" - та ничего! Вся покраснела,
пошла и говорит: "Звонят тут ему всякие!"
И дед хмыкнул.
Он был заводила и озорник, этот семидесятилетний пьяница с толстым
сизым носом. Пил он как дьявол, столярное дело знал ангельски, любил
поозорничать, посмеяться, посплетничать, а может, - кто же его знает? - еще
и вправду погуливал.
- Так, значит, не приходила, а звонила, - сказал я. - Так почему ж ты
знаешь, что она красавица?
- Знаю, - хмыкнул дед, - я раз сам к телефону подходил. Знаешь, какой
голосочек - незабудочка! Вот у барышни Фольбаум был такой голосок. "Скажите,
когда я могу увидеть..." - и тебя по всему артикулу. "Можете, говорю,
увидеть сегодня, его Совнарком вызвал, сейчас ожидаем обратно". - "Ах,
большое, большое вам мерси". - "Пожалуйста, мы всегда хорошим барышням
служить рады". Так что ты в трусах сегодня не сиди, а то она придет, а ты,
как Ванька малый, без брюк, довольно стыдно будет. (Был у него такой
какой-то Ванька малый - предел человеческого падения, серости и дурости.
Меня он с ним сравнивал еще редко и то больше за глаза, зато по отношению к
остальным этот несчастный Ванька так и не слезал у него с языка.)
- Ну, ладно, дед, - сказал я, - иди-иди, а то, верно, она придет, а мы
тут с тобой...
Пришла она только на следующий день. Я сидел и писал карточки и вдруг
поднял голову и увидел привидение! - да, да, это первое, что пришло мне в
голову - привидение! Так она была страшна и так бесшумно появилась на
пороге.
- В чем дело? - закричал я, вскакивая (я был все-таки в одних трусиках,
иначе здесь было невозможно работать). Музей закрыт!
Она чуть улыбнулась и сказала:
- Мне нужны вы. Я похожу по музею, одевайтесь! (Голос был, правда,
мелодичный и молодой.)
Через пять минут она пришла снова и представилась: прозектор
медицинского института, вдова профессора Ван дер Белен.
- У меня к вам дело.
- Садитесь, пожалуйста, - пролепетал я, а сам сесть не смог, да так и
стоял до конца разговора.
Она давила меня всем - своей осанкой, желтым верблюжьим лицом, скулами,
несгибаемым бурым пальто, словно выкроенным из жести, черным пузатым
портфелем, который она сейчас же положила на стол.
- Вот что я хочу вас спросить, - сказала она, чуть кривя тонкие,
высокомерные губы, - нет ли у вас в музее хорошего скульптора?
Я сказал, что и никакого-то нет, есть только мастер по муляжам.
- Му-ляжжи? - переспросила она. - Нет, это мне, конечно, не подходит.
Дело в том, что мне надо вылепить бюст... - Она достала из портфеля
застекленный портрет и поставила на стол. - Вот, смотрите!
Я посмотрел.
- Это что, портрет? - спросил я.
- Да, - ответила она, - это портрет! Это портрет моего любимого
человека доктора Блиндермана. Я его сама сожгла, теперь я хочу вылепить его
бюст.
Я молчал и ошалело смотрел на нее.
- Ну, конечно, он сперва заболел, умер, а потом я его сожгла, -
объяснила она, улыбаясь. - Вы так на меня смотрите, что...
- Да нет, нет, - сказал я поспешно, - ничего особенного. Только, может
быть, вы мне как-нибудь объясните...
- А все очень просто, - сказала она и начала рассказывать.
Действительно, история оказалась сумасшедшей, но не очень сложной.
Любимый человек Ван дер Белен был хирургом и работал в городской
больнице. За что-то лет пять тому назад он попал в ссылку и уже кончал ее.
Дома его ждали жена и дети, а он вдруг рехнулся и сошелся с этой страшной,
костлявой, как смерть, старухой. Ван дер Белен была мрачна, юмористична,
деятельна и ничего на свете не боялась. Маленький доктор Блиндерман (он был,
верно, крошечный, я видел его фотографии - чижик-пыжик в пиджаке) боялся
всего и паче всего повторного ареста. Так они жили, работали, встречались.
Потом доктор Блиндерман заболел и слег. Осень 37-го года в Алма-Ате была
очень плохой - дождливой, холодной, гриппозной. И Блиндерман схватил
воспаление легких. Болезнь, как сказала мне Ван дер Белен, сразу приняла
галопирующую форму. Доктор Блиндерман бредил, вскакивал, кричал, чтоб его
спрятали, что за ним пришли, а над ним сидела страшная старуха Ван дер
Белен, меняла ему влажную повязку на голове, поила чаем и уговаривала.
Никого в комнате больше не было, никто не интересовался доктором
Блиндерманом. Через неделю он умер. Старуха сожгла его в анатомической печи
и собрала пепел в жестянку с надписью "Сахар". Затем достала где-то
цветочную рассаду, высадила ее на жестяной поднос, и с тех пор доктор
Блиндерман всегда стоял среди цветов. Так прошло несколько месяцев, старуха
все продолжала думать и выдумывать. И додумалась. Летом 1938 года она стала
посещать квартиры кое-каких алма-атинских художников. Она просила хозяина
уделить ей пять минут, садилась, клала портфель на колени, вынимала банку и
рассказывала всю историю жизни и смерти доктора Блиндермана. Художники
пугались, шарахались, кричали, что она взбесилась, чтоб она немедленно
катилась к чертовой матери, что на нее сейчас спустят собак, милицию
вызовут. Но смутить Ван дер Белен, старую смолянку, урожденную грузинскую
княжну, было просто невозможно. Она засовывала банку опять в портфель,
ласково просила извинения и уходила. Выдержка у нее была железная, а кроме
того, она верила, что скульптор обязательно найдется. Деньги у нее на это
были. Она целые полгода питалась молоком и хлебом и копила. И действительно,
скульптор нашелся. Это был какой-то безумный изобретатель-химик и художник
одновременно. Он сразу же заболел ее мыслью - слепить бюст неизвестного
ссыльного из его же пепла. Он позвонил ей в прозекторскую и сказал, что он
согласен. "Хорошо, - ответила старуха, - завтра я принесу вам его". А ночью
к Ван дер Белен постучались два румяных паренька, третий, - управдом и
предъявили ордер на арест. И первое, что спросили они, было: "А где же
доктор Блиндерман?!" - "А вон, в резеде", - кивнул управдом на подоконник. И
тогда один из пареньков смеющейся походкой (все трое были в отличном
настроении) подошел, взял в руки кругленького застекленного Блиндермана и
сказал весело: "Вы все-таки не ушли от нас, доктор Блиндерман!"
Полностью конец этой невероятной истории я узнал только через несколько
лет. Но все основные элементы ее - смерть доктора Блиндермана, портрет,
бюст, арест - я знал тогда же и рассказал директору. Он выслушал меня, не
перебивая и ничего не спрашивая. И только когда я кончил, бросил ручку,
которой играл, и спросил, правда ли это. Я сказал, что в основном да.
- Нехорошее дело, - вздохнул он, - очень, очень нехорошее.
- Жалко старуху, - сказал я. Он удивленно поднял голову.
- Старуху? Эту ведьму-то? Вот уж кого ни капельки не жалко, старая
психопатка и пакостница. Я бы такую дрянь дальше зеленого ларька не пускал,
а ее, видишь ли, в трупарню допустили, бол-ва-ны!
- Да, - сказал я, - это вы правильно. Шекспировская ведьма! Она и
внешне похожа - посмотрите!
И я открыл том Шекспира, лежащий у меня на столе, и показал ему
рисунок. Он долго смотрел, а потом к