е не нуждалось в
Берджессе  и что его карьера идет к закату. Все  сомнения рассеяли советские
друзья,  решив, что ему лучше удалиться со  сцены, где его присутствие могло
стать опасным для других.
     Такова  была моя версия, и я  твердо  придерживался ее. Ее преимущества
заключались  в  том,  что она  основывалась  на  известных  фактах  и  почти
неопровержимых  предположениях.  Единственными  людьми,  которые   могли  ее
опровергнуть, были те двое исчезнувших и я сам.
     Я с удовольствием заметил,  что эта версия оказалась вполне  приемлемой
для ФБР. Она понравилась и Лэдду, и Лэмферу. И  сам Гувер  в короткой беседе
со  мной  ухватился за  эту  версию.  В  его  глазах  высшее достоинство  ее
заключалось в том, что  всю вину можно было свалить на  МИ-5. Не сомневаюсь,
что он нажил на этом деле  большой политический капитал как в Капитолии, так
и  в  последующих  сделках  с  МИ-5.  Гувер  одержал  немного  побед  своими
собственными силами,  но он был  не  из тех людей,  которые  смотрят  в зубы
дареному коню.
     В отношении ЦРУ положение было более неопределенным. Поскольку это дело
являлось прерогативой ФБР, я  не  мог обсуждать все его  тонкости  с ЦРУ, не
подвергаясь  риску  вызвать  гнев  Гувера и Лэдда,  которых я  всеми  силами
старался не сердить. Исходя из этого в  своих  беседах с сотрудниками ЦРУ  я
ограничивался  общеизвестными  деталями  дела,   которые  искаженными  и   с
запозданием  появились  в прессе. Я  не  боялся  формалиста  Даллеса;  через
несколько лет я был  удивлен ошибкой  президента Кеннеди, принявшего всерьез
планы Даллеса по подготовке авантюры в заливе Кочинос.  Другое  дело  Беделл
Смит. У него были  холодные рыбьи глаза и мозг, подобный тончайшему прибору.
При нашей  первой  встрече я представил ему на рассмотрение и отзыв документ
из  двадцати  с  лишним  параграфов, касавшийся  англо-американских  военных
планов. Он пробежал  глазами по страницам и,  отбросив  документ  в сторону,
стал детально обсуждать  со  мной  излагавшиеся  в нем  вопросы, безошибочно
ссылаясь  по  памяти на номера параграфов. Я успевал за ним лишь потому, что
вызубривал  все утро  документ наизусть. Тревожное чувство подсказывало мне,
что Беделл Смит  сумеет понять, что дважды  два - четыре, а  не пять. Прошло
еще несколько томительных дней. Когда новость  появилась в широкой прессе со
всеми  присущими ей прикрасами, я начал чувствовать себя неловко в обществе.
На одном из  приемов у посла жена  какого-то  сотрудника посольства  одарила
меня презрительным ледяным взглядом.  Но Лондон зловеще  молчал. Пришла лишь
одна телеграмма, в которой говорилось: "есть основания полагать", что я знал
Берджесса лично, и не  могу  ли я пролить свет на его поведение. Но я ожидал
от   самого  шефа   телеграмму  с  грифом   "Срочно,  расшифровать   лично",
предлагающую  мне  выехать  в  Лондон.  Наконец  вызов пришел,  но в  весьма
любопытной, наводящей  на размышление форме. В Вашингтон прилетал по текущим
делам   один   сотрудник   разведки,  специализировавшийся   на   фабрикации
дезинформационных  материалов.  Он  нанес  мне  визит  вежливости, во  время
которого вручил письмо от Джека Истона. Письмо было написано рукой Истона. В
нем сообщалось, что вскоре я получу телеграмму с  вызовом в Лондон в связи с
делом  Берджесса- Маклина.  Очень важно, чтобы  я быстро выполнил требования
телеграммы.  Хотя смысл  этого  сообщения  был  достаточно  ясен,  форма его
поставила меня в тупик. Почему Истон предупреждал меня о  предстоящем вызове
и  почему он  написал  письмо лично,  если приказ  так  или иначе придет  по
обычным  телеграфным каналам?  Вообще в  секретной  службе  часто  возникают
причины для  необычных действий; возможно, была причина и в этом случае. Мне
подумалось тогда, что, если  бы я отказался от  идеи побега,  письмо  Истона
явилось бы для меня сигналом поскорее начать сборы в дорогу.
     Через несколько дней пришла  телеграмма. Я взял билет на следующий день
и приготовился навсегда распрощаться  с Вашингтоном. Встретился с Энглтоном,
чтобы провести  с ним  часок в баре. Он, по-видимому, не понимал серьезности
моего положения и  попросил заняться  некоторыми вопросами,  представляющими
общий интерес, когда я буду в Лондоне. Я даже не стал запоминать их. Затем я
нанес визит Даллесу, который попрощался со мной и пожелал удачи. Следующим в
моем списке был  Лэдд,  с  которым мы провели часть вечера. Он, видимо,  был
искренне  озабочен  моим  затруднительным  положением  и  посоветовал,   как
избежать  неприятностей  в Лондоне.  Отчасти его  озабоченность  можно  было
объяснить Сознанием личной замешанности в  деле Берджесса, но в то  же время
было искреннее  чувство, за что я благодарен ему.  Каким  бы безжалостным ни
был Лэдд, он все же был человеком.
     Я  прибыл  в Лондон  около  полудня  и  сразу же стал участником весьма
странного эпизода. Я вошел в автобус аэропорта и занял место у самой  двери.
Когда автобус заполнился, на подножке  появился  какой-то взволнованный тип.
Он  начал лихорадочно  осматривать  пассажиров. Посмотрел  через  мое  левое
плечо, потом  через правое,  попытался взглянуть  через мою голову и наконец
посмотрел мне прямо  в лицо. Его физиономия выражала растерянность. Потом он
исчез.   Это  был  Бил   Бремнер,  занимавший  довольно   высокий   пост   в
административном аппарате СИС. Я понял, кого он искал. Если бы я был от него
на расстоянии двух ярдов, а не двух футов, он, конечно, сразу  же заметил бы
меня. Раньше меня  никогда официально  не встречали.  Учитывая письмо  Джека
Истона  и  назначение  в качестве  "комиссии  по  встрече" офицера  в  ранге
Бремнера, я не мог пожаловаться, что меня не предупредили. Пока автобус  шел
в Лондон, красные огни сверкали для меня очень ярко!
     Я отправился на квартиру матери и после ленча позвонил Истону. В трубке
явственно послышался  вздох  изумления.  После  паузы  Истон спросил, где  я
нахожусь. Я сказал ему. Не слишком ли я устал, чтобы сразу прийти в Бродвей?
Конечно  нет. Иду. Дорогой  я  с удовольствием думал о  том, какая поднялась
паника, когда Бремнер сообщил, что я не  прибыл. Истон выглядел растерянным,
когда я вошел к нему в кабинет. Он сказал, что мой звонок удивил его, потому
что он  посылал  Била Бремнера в аэропорт, чтобы помочь мне. Объяснение было
неубедительным,  и я почувствовал, что выиграл первый раунд. Он, конечно, не
представлял никакой  ценности, но чувство  победы  ободрило меня.  Позже мне
пришла  в голову  фантастическая  мысль,  что Бремнера  послали  в  аэропорт
отчасти  для того,  чтобы МИ-5 не обошла СИС,  арестовав  меня  по прибытии.
Дальнейшие   события   показали,  что   это  предположение   в   общем  было
необоснованным, так что я упоминаю о нем шутки ради.
     Истон сказал мне, что нас обоих с нетерпением ждет Дик Уайт. Мы поехали
через парк к Леконфилд-хаус на Керзон-стрит, где располагалась штаб-квартира
МИ-5.  Это был первый из многих допросов, хотя вначале пытались сделать вид,
что  это  не допрос,  а беседа.  Истон сидел молча, пока  Уайт  задавал  мне
вопросы. Роль  Истона,  по-видимому,  заключалась  в том, чтобы  следить  за
соблюдением правил справедливой игры.  Можно  представить, что у  меня  были
некоторые  опасения,  а собеседники мои  были  несколько  смущены. Я  не мог
считать Уайта близким другом, однако  наши личные и служебные отношения были
всегда  превосходными,  и  он,  несомненно, с  удовольствием  воспринял  мое
назначение вместо Каугилла. Он не умел притворяться, но старался, чтобы наша
беседа протекала в дружеской форме. Он сказал, что нуждается в моей  помощи:
надо разобраться в этом ужасном деле Берджесса-Маклина. Я сообщил ему многое
о прошлом  Берджесса  и свои впечатления о нем, проводя при этом  линию, что
представляется  почти  непостижимым,  чтобы  такой  человек,  как  Берджесс,
любивший  быть  на  виду,  а  не  прятаться,  к  тому  же  известный  двоими
неразумными поступками,  мог  оказаться  иностранным и  тем более  советским
разведчиком,  от  которого   требуется   самое  строгое   соблюдение  правил
конспирации.   Я  не  рассчитывал,  что  это  мнение  будет   сколько-нибудь
убедительным в свете имеющихся фактов, но  надеялся создать впечатление, что
косвенно защищаюсь против невысказанного обвинения в том, что меня, опытного
сотрудника контрразведки, Берджесс обвел  вокруг пальца. В отношении Маклина
я  сказал,  что  ничего  не знаю. Разумеется,  я  слышал о  нем и, возможно,
встречал его где-нибудь, но не мог вспомнить даже его лица. Поскольку с 1937
года  я  встречался с  ним  только дважды по полчаса,  причем  оба  раза  на
конспиративной основе, я мог  спокойно  позволить  себе это легкое искажение
истины.
     Я  предложил  коротко  изложить  на  бумаге  все  то, что сказал.  Я не
исключал, что наша  беседа  записывалась  на  пленку,  и поэтому хотел иметь
письменную  запись,  чтобы  исправить  неточности, которые мог зафиксировать
микрофон. Когда  через несколько дней я пришел на второй  допрос, Уайт бегло
просмотрел мои  записи, а затем перешел к тому, что интересовало его  больше
всего.  Он  сказал,  что мы можем  внести ясность  в положение дела,  если я
расскажу  ему  о своих  отношениях  с  Берджессом. При  этом  будет  полезно
подробно рассказать  и  о  моей  собственной  карьере.  Как было  сказано  в
предыдущей главе, в моей карьере имели место некоторые сомнительные зигзаги,
но  я  постарался  объяснить  их  как  можно  лучше.  При  этом  я  нечаянно
проговорился Уайту об одном обстоятельстве, в чем потом  горько раскаивался.
Однако со временем  они наверняка раскопали  бы эту деталь,  и,  может быть,
даже к лучшему, что вначале я сам рассказал о ней.
     Вопрос касался моей поездки во франкистскую Испанию, которую я совершил
еще до того, как "Таймс" послала меня туда в качестве своего корреспондента.
По-видимому, МИ-5 не имела сведений об этой поездке и полагала, что  "Таймс"
отправила меня в Испанию прямо  из  своей  редакции на Флит-стрит.  Когда  я
рассказал об этом Уайту, он сразу же спросил меня, совершил ли я эту поездку
за свой счет или нет. Это был коварный вопрос, поскольку я ездил  по заданию
советской разведки,  которая  и  оплатила все  расходы.  Один взгляд на  мой
банковский  счет за тот  период  показал бы, что  у меня не  было средств на
прогулку по  Испании. В этом эпизоде таилась еще одна опасность: дело в том,
что мои финансы  пополнялись  через Берджесса. Я объяснил, что моя испанская
поездка  была попыткой пробиться в мир большой  журналистики, на что я делал
большую ставку, и поэтому продал все свои личные вещи (главным образом книги
и  пластинки), чтобы оплатить путешествие. Это было довольно  правдоподобное
объяснение. Причастность Берджесса  к моим испанским приключениям  так и  не
была вскрыта. Я заранее  приготовил  версию, но  и без  того  мне предстояло
объяснять слишком многое.
     Когда я  предложил  записать  нашу вторую беседу,  Уайт  согласился, но
заметил при этом, чтобы я меньше  писал  о Берджессе и сосредоточил внимание
на  собственной  карьере. Теперь  почти все выплыло наружу, и я не удивился,
когда  меня  вызвал шеф. Он сказал,  что получил резкое  письмо  от  Беделла
Смита, которое исключает возможность моего возвращения в Вашингтон. Позже  я
узнал,  что письмо было подготовлено Биллом  Харви,  жену  которого Берджесс
однажды сильно оскорбил на праздничном приеме в моем доме. Я извинился тогда
за его поведение, и извинения будто бы приняли, поэтому было трудно  понять,
почему Билл затаил в  душе злобу. Меньше всего  я ждал этого от него. Второй
вызов  к  шефу, когда он  с видимым огорчением  объяснил  мне, что  я должен
подать в отставку, был  простой формальностью. Он проявил великодушие, выдав
мне вместо пенсии 4000 фунтов стерлингов. Однако моя тревога возросла, когда
он тут же добавил, что не выплатит всю сумму сразу.  Сейчас мне выдадут 2000
фунтов,  а  остальные  будут  выплачивать  каждые  полгода  по  500  фунтов.
Предлогом для рассрочки платежа было опасение, что я  могу растратить деньги
в  необдуманных спекуляциях  на  бирже.  Но  поскольку я никогда в жизни  не
спекулировал,  этот предлог  выглядел наивным. Более вероятной причиной было
стремление застраховаться  на  случай,  если в течение  этих трех  лет  меня
упрячут в тюрьму.
     Итак,  я остался с  двумя тысячами фунтов в кармане  и черной тучей над
головой. Я провел лето в поисках жилья и наконец устроился в деревушке около
Рикмен-суорта. Был уже  ноябрь,  когда  мне позвонил шеф  и попросил зайти к
нему в десять часов утра следующего  дня. Я ехал  в Лондон прекрасным зимним
утром,  любуясь  инеем, покрывшим изгороди.  Шеф объяснил  мне,  что  начато
официальное   расследование  обстоятельств   побега   Берджесса  и  Маклина.
Расследование  возглавляет  королевский  советник Мильмо, который  во  время
войны работал в МИ-5. Я должен был дать  показания; шеф выразил надежду, что
я не  буду возражать. Упоминание  имени  Мильмо  означало, что  приближается
кризис. Я знал Мильмо и слышал о нем. Этого опытного следователя МИ-5 обычно
привлекала  в  особо  важных   случаях.  Пока   мы   ехали  с  шефом   через
Сент-Джеймс-парк в  Леконфилд-хаус, я готовился к большому испытанию, втайне
надеясь,  что  выдержу  допросы,  основанные лишь  на  тех  доказательствах,
которые мне  известны, какими бы трудными они  ни  были.  Но я не  мог  быть
уверен,  что  в руки  Мильмо не  попали новые доказательства, которые  могут
погубить меня.
     По прибытии в  Леконфилд-хаус  меня представила начальнику юридического
отдела  МИ-5, а  затем провели к Мильмо. Это был дородный мужчина  с румяным
круглым лицом. Слева от  него сидел Артур Мартин, спокойный молодой человек,
один из  главных следователей по делу Маклина. В  течение  всего допроса  он
молча  наблюдал за мной. Когда я  выглянул в окно, он сделал  пометку, когда
покрутил  пальцами,  сделал другую. Сухо  поздоровавшись,  Мильмо перешел на
официальный  тон и  попросил  меня  воздержаться  от курения, поскольку  это
"судебное расследование".
     Разумеется,  это был вздор.  У меня мелькнула мысль попросить  у Мильмо
официальное  разрешение  на  допрос  или  заявить,  что  штаб-квартира  МИ-5
является  неподходящим   местом  для  судебного  расследования.  Но  это  не
соответствовало  бы той роли,  которую я решил играть, то есть роли  бывшего
сотрудника СИС, который  так  же,  как  и  сам Мильмо,  очень  хочет  помочь
установить  истину  о  Берджессе  и Маклине.  В течение почти  трех часов  я
отвечал  на вопросы  или довольно мягко парировал их,  позволяя  себе слегка
рассердиться лишь в  тех случаях,  когда делался прямой выпад против меня. Я
знал,  что   бесполезно   пытаться  убедить  в  чем-то  бывшего   сотрудника
контрразведки Мильмо,  и  поэтому  видел свою задачу  лишь  в том,  чтобы не
делать признания, которого он требовал как юрист.
     Я был  слишком  заинтересованной стороной  в  допросе,  поэтому не могу
высказать  объективного  мнения   о  профессиональных  достоинствах  Мильмо.
Большая часть  вопросов была уже мне знакома, и мои  ответы,  подготовленные
заранее,  оставляли  ему  возможность  лишь  кричать.  В  начале допроса  он
обнаружил  слабость  своей  позиции,  обвинив  меня  в  том,  что  я доверил
Берджессу  "личные  конфиденциальные  документы".  Обвинение было  настолько
абсурдным, что  мне не  пришлось даже разыгрывать  недоумение. Оказалось, во
время обыска в квартире Берджесса  после его побега был найден мой диплом из
Кембриджа. Много  лет назад  я вложил  этот  бесполезный  документ  в книгу.
Каждый мог бы сказать Мильмо, что Берджесс был неисправимым в одном деле: он
одалживал книги как с разрешения хозяина, так и без такового. Цель обвинения
заключалась в  том, чтобы показать, что я сознательно принижаю степень своей
близости  с  Берджессом. Это была попытка с негодными  средствами, и  она  в
значительной степени укрепила мою уверенность в исходе дела.
     Однако  Мильмо выложил  по  крайней  мере  два  непредвиденных  козыря,
которые показали, что цепь косвенных  улик против меня  была длиннее,  чем я
предполагал.  Через  два дня  после того,  как  информация по  делу  Волкова
достигла Лондона, было  отмечено значительное увеличение объема  радиообмена
по этому делу между  Лондоном и Москвой, за которым  последовало аналогичное
увеличение  обмена  между  Москвой  и  Стамбулом.  Кроме того, вскоре  после
официального  сообщения об  утечке  информации  из  посольства в  Вашингтоне
произошел такой же скачок в объеме радиообмена с Москвой. Взятые в сочетании
с  другими фактами, эти два момента были  изобличающими. Но  для меня в роли
допрашиваемого  они  не  составили проблемы.  Когда  Мильмо громовым голосом
предложил мне  объяснить  эти  совпадения,  я  просто  ответил,  что не могу
объяснить их.
     Я уже начал уставать, когда  внезапно  Мильмо сдался. Он  попросил меня
подождать несколько минут. Меня пригласили в соседнюю комнату; Мильмо исчез,
и вместо него появился советник МИ-5  по юридическим  вопросам.  Он попросил
меня  сдать  паспорт,  сказав,  что  они  могли и  сами  его  взять,  но что
добровольные действия  с  моей  стороны  помогут  избежать огласки. Я охотно
согласился,   так  как  мой   план  побега,  разумеется,  не  предусматривал
использования документов. Мое предложение  послать  паспорт тем  же  вечером
заказным письмом было отвергнуто, так как считалось  слишком рискованным. Со
мной  послали  Джона Скардона, чтобы взять  паспорт у меня  дома. По  дороге
Скардон пытался  читать  мне  проповеди о  целесообразности  пойти навстречу
властям.  Я испытывал слишком  сильное  облегчение, чтобы  их слушать, но  к
этому чувству примешивалось сознание предстоящих больших опасностей.
     В течение последующих недель Скардон несколько раз приходил  продолжать
допрос. Он был исключительно  любезен  и  отличался  прямо-таки  изысканными
манерами, а его внимание к  моим взглядам и  поступкам даже льстило мне. Это
был гораздо более опасный человек, чем неспособный Уайт или шумливый Мильмо.
Воспоминание о том, что именно Скардон сумел войти в доверие к  Фуксу (а это
привело к  гибельному  исходу),  помогало  мне  не поддаваться его вежливому
подходу.  Во время  нашей  первой  долгой  беседы я  обнаружил две маленькие
ловушки, которые он ловко и расчетливо подготовил для меня, и сумел избежать
их.  Не успел  я поздравить  себя,  как  мне  в  голову пришло, что  он  мог
расставить и другие ловушки, которые я не заметил.
     Но даже Скардон допускал ошибки. Один из допросов он начал с  того, что
попросил у меня  письменную доверенность на проверку моих банковских счетов.
Он мог  получить  на это законное разрешение независимо  от  моего согласия.
Поэтому я  не  возражал,  зная,  что он  не найдет  в  этих  счетах  никаких
признаков незаконных  вкладов, потому что  их не  существовало.  Получив мою
доверенность, он  все же  начал  расспрашивать  меня  о моих  финансах, и  я
использовал эту возможность, чтобы хоть как-то дезинформировать его.
     Для  этого  у  меня  была  серьезная цель.  Я  сумел найти  благовидное
объяснение для большинства сомнительных моментов  в моей карьере,  но не для
всех. Поэтому там, где не  помогала изобретательность,  я мог лишь ссылаться
на  провалы  в памяти. Я просто не  мог вспомнить то или иное  лицо, тот или
иной  случай.   Расспросы  о  моих  финансах  предоставили  мне  возможность
подтвердить свою плохую память.  Если  уж  я не  мог помнить свои финансовые
операции, то вряд ли можно было ожидать, чтобы  я  припомнил все детали моей
светской и профессиональной жизни.
     После нескольких таких допросов Скардон перестал приходить ко  мне.  Он
не  сказал, удовлетворил ли его исход дела. Просто оно повисло в воздухе. Он
был, конечно, убежден,  что я скрываю почти  все, что имело значение.  Я  бы
многое отдал, чтобы взглянуть на его заключение. Не было сомнения в