шись за грудь, где 
болталась камера с разбитым объективом. Следующий камень попал 
Каспару в голову, и репортер упал на колени.
	Оборванцы пошли в наступление. Кто-то размахнулся, чтобы 
метнуть очередной камень, и Нотон понял, куда тот ударит: в лоб над 
его правым глазом; он десятки раз видел это во сне и просыпался в поту. 
Он прижался спиной к раскаленной жестяной стене.
	Между Нотоном и оборванцами с ревом промчался длинный, 
блестящий черный лимузин. На ноги Нотону посыпался песок. Он 
услышал глухое "бум!" -  предназначавшийся ему камень отскочил от 
окна машины. Нотон бессильно опустился на песок и увидел, что Каспар 
едва дышит.
	Дверцы машины распахнулись. Два кувейтца в белых просторных 
одеяниях отогнали нищих. Те забормотали какие-то угрозы, но тем не 
менее подобострастно подчинились. Кто-то взял Нотона за руку и помог 
ему подняться.
	-  Вы ранены? -  спросил этот человек. Из-под традиционного 
головного убора смотрели быстрые темные глаза, над полными 
женственными губами топорщились тонкие усики.
	Нотон тряхнул головой, чтобы прийти в себя.
	-  Нет. Нет, я в порядке. Но еще полминуты, и ответ мог бы быть 
иным.
	Мужчина хмыкнул и покивал. Он заметил старика, но не сделал 
попытки прийти на помощь.
	-  От этого сброда одни неприятности. Будем знакомы: Хайбер 
Талат Мусаллим. Вы американец?
	-  Да. Тут мой друг... боюсь, он сильно пострадал.
	Мусаллим мельком взглянул на Каспара, лежавшего в луже крови.
	-  От этого сброда одни неприятности, -  повторил он и повел 
пухлой рукой: -  Прошу в машину...
	Обессиленный, потрясенный Нотон кивнул и, тяжело опираясь на 
Мусаллима, побрел к лимузину. В пропахшей пряными духами машине, 
где работал кондиционер, сидели шофер в белой форме и бледный 
блондин в темно-синем деловом костюме. Нотон заплетающимся языком 
пробормотал: "Моего друга ранили. Я должен им заняться", -  и 
попытался вылезти из машины, но Мусаллим удержал его за плечо.
	Блондин в синем костюме отсутствующе смотрел на него. Вдруг он 
медленно открыл дверцу, поднялся и сказал: "Я займусь вашим другом".
	Нотон запротестовал:
	-  Нет, я...
	-  Я займусь вашим другом, -  повторил бледный человек в темно-
синем костюме и пошел к лежавшей на земле фигуре. Нотон заметил, что 
он заметно хромает, словно с его бедром что-то было не в порядке.
	Мусаллим похлопал Нотона по руке:
	-  Все будет хорошо. Вы теперь среди друзей.
	Лимузин с ревом помчался сквозь лабиринт сверкающих стен и 
истощенных, чахлых, изнуренных болезнями тел. Нотон повернулся на 
сиденье, вдруг окончательно обессилев: ему показалось (он был почти 
уверен в этом) что он увидел, как оборванцы вновь подбираются к 
Каспару -  крадучись, медленно, крепко зажав в кулаках новые камни.
	А мужчина в темно-синем костюме спокойно наблюдает за этим.


13

	-  Прошу, -  сказал Мусаллим, снимая с подноса, который держал 
слуга в белой форме, две серебряные чашечки величиной с наперсток. -  
Чай освежит вас. Я знаю, иностранцы с трудом переносят нашу жару. 
Что до меня, я родился в пустыне.
	Нотон взял предложенную ему чашечку и пригубил. Чай был 
черный, очень крепкий, с привкусом гвоздики. Они сидели в 
великолепном, расшитом золотом шатре Мусаллима на краю лагеря. 
Песок устилали дорогие ало-золотистые ковры. Мусаллим сидел за 
широким резным бюро, а Нотон расположился в одном из двух 
полотняных шезлонгов под благословенной сенью шатра.
	-  Отличный чай, -  похвалил Нотон.
	-  Когда-нибудь вся пустыня станет моей, -  сказал Мусаллим. -  Я 
уже режу ее, точно искусный хирург. Водопроводы, газопроводы... я 
протянул их по пескам, как... -  он сделал такой жест, словно сшивал что-
то в воздухе, -  ...как накладывают швы. Народ оценит это.
	Нотон кивнул. Издалека сквозь монотонный голос Мусаллима 
пробивался многоголосый гвалт: лагерь бурлил, точно огромный котел.
	-  Вы не могли бы навести справки о моем друге? -  спросил он.
	-  О вашем друге?
	-  Да, о том человеке, с которым я был. О мистере Каспаре.
	Мусаллим взмахнул рукой и откинулся на спинку своего кресла. 
На фоне ослепительно-белой ~дишдаши~ его кожа приобрела ржавый 
оттенок.
	-  Он в хороших руках... Здешний сброд способен кого угодно 
вывести из терпения! Жарко, не правда ли?
	Нотон допил чай, поставил чашку на круглый столик у шезлонга и 
заглянул в полуприкрытые сонные глаза своего собеседника.
	-  Я не понимаю, что здесь происходит, -  признался он. -  Я уже 
несколько недель собираю материал для своей книги, я видел, как росла 
эта толпа. Теперь, кажется, они окончательно распоясались. Не знаю... -  
Он провел ладонью по лбу, стирая капли пота, которые собрались над 
бровями, готовые закапать вниз. -  Я никогда еще не видел ничего 
подобного. Это отвратительно. Это... не знаю.
	Мусаллим помолчал, поглаживая тяжелыми от золотых перстней 
пальцами позолоченные завитушки, украшавшие резные подлокотники 
его кресла.
	-  Мистер Нотон, -  сказал он наконец, -  в жизни есть много 
такого, что кажется отвратительным. Безобразным. Но если 
приглядеться повнимательнее, начинаешь видеть своеобразную красоту. 
То, что здесь происходит, тревожит вас оттого, что вы еще не поняли. А 
я спокоен -  я понимаю. Я не позволил бы использовать свою землю в 
подобных целях, если бы не чувствовал, как это важно и что игра стоит 
свеч. Вот увидите, мистер Нотон, эта песчаная унылая равнина войдет в 
историю как место проявления божественной воли.
	Нотон резко поднял голову.
	-  Это ваша земля?
	-  Да, и этот клочок, и земли на много миль вокруг. Хотите еще 
чаю?
	-  Нет, спасибо. -  На руке Мусаллима, краем глаза заметил Нотон, 
остро сверкнул бриллиант. -  Тогда объясните мне, пожалуйста. Я вижу 
здесь безумие и смерть. А вы видите еще что-нибудь?
	-  А я вижу все остальное, -  ответил Мусаллим. Несколько секунд 
он смотрел на Нотона, потом взгляд его темных глаз обежал шатер. 
Казалось, он подбирает верные слова. -  Моя семья была из очень 
бедных, мистер Нотон... или так мне тогда казалось. -  Он выразительно 
поднял палец. -  Они были бедуины, кочевники. Мой отец... О, я помню 
отца -  на прекрасном белом коне, зубы блестят на солнце! -  так вот, мой 
отец был человеком необычайно решительным, брал что хотел и когда 
хотел, -  он опять взглянул на Нотона и смущенно улыбнулся, -  и, 
бывало, бил жену и детей, если считал, что это необходимо. Он был 
истинным сыном пустыни, мистер Нотон, а главное, он был человеком 
необычайной силы духа.
	-  Силы духа? -  переспросил Нотон.
	-  Когда он был еще совсем молод, ему принадлежали шесть семей 
с их колодцами. С ним приходилось считаться. Конечно, у него были... 
враги. Они презирали его, как трусливый пес из страха презирает 
благородных волков. Даже родня восставала против отца. Я помню, 
однажды ночью мы разбили шатры на каменном утесе, откуда отец мог 
смотреть на залив... Помню, светила полная луна, ветер с моря шевелил 
полог нашего шатра, а внизу шумел залив. Враг отца Асед -  его родной 
брат! -  пришел сказать ему, что он зашел слишком далеко. Слишком 
далеко, сказал Асед. Но это было все равно что велеть морю не 
подтачивать сушу.
	Отец тогда убил хранителя колодца. Тот человек обманывал его, и 
отец насадил его голову на кол, чтобы кровь капала в воду и отравляла 
ее в назидание тем, кто не желал выказывать отцу должного уважения. И 
вот брат пришел сказать отцу, что семья отреклась от него. Ты опозорил 
наше имя, сказал Асед и плюнул отцу под ноги. Я помню это: я видел, 
как слюна блеснула в лунном свете.
	Глаза Мусаллима горели. Он подался вперед, его пальцы рисовали 
в воздухе перед лицом Нотона какие-то загадочные фигуры.
	-  Асед повернулся и пошел к лошади, -  говорил Мусаллим, -  но 
это был еще не конец. О нет. Такого не могло быть. Мой отец, как я уже 
говорил, был необычайно решительным человеком. На поясе у него 
висел нож. Он выхватил его из ножен, и мать закрыла мне глаза руками, 
но я вырвался. При виде ножа мужчины у костра заулыбались. Нож отца 
никогда не возвращался в ножны чистым. И отец ударил своего брата: 
нож вошел ему в спину чуть повыше лопатки. Но Асед тоже был 
сильным человеком, хоть и слабым в житейском смысле. Он обернулся и 
схватил отца за горло. Они стали бороться; отец шипел проклятия, Асед 
хрипел: из его спины торчала черная рукоять ножа. Потом они оказались 
на краю обрыва, и отец, повернув нож в ране (я помню, как лезвие 
царапнуло кость), сбросил Аседа со скал в залив. -  Он вдруг поднял 
голову и заглянул Нотону в глаза: -  Без сожаления.
	Нотона потрясло равнодушие в голосе Мусаллима: тот как будто 
не понимал, что стал свидетелем хладнокровного убийства. Нотон 
спросил:
	-  Он убил своего брата? Почему?
	По губам Мусаллима скользнула слабая жестокая улыбка. В ней 
отразилось какое-то странное удовлетворение.
	-  Почему? А почему лев охотится на ягненка? Почему стервятник 
ждет, чтобы его жертва испустила последний вздох? Такова природа 
зверя, мистер Нотон. Звери-победители выслеживают добычу и, когда 
наступит подходящий момент... -  Мусаллим быстрым движением 
поймал что-то невидимое. -  И им достается награда. Колесо жертв 
вращает мир, мистер Нотон. Кто не выслеживает сам, того 
выслеживают -  третьего не дано. От этого никуда не деться.
	-  Но, -  сказал Нотон, -  все-таки, я надеюсь, человек ушел от львов 
и стервятников достаточно далеко для того, чтобы утратить потребность 
выслеживать жертву.
	-  Ах, -  Мусаллим поднял руку. -  Эту землю со всеми ее 
обитателями создал мудрый Господь. Он создал естественный ритм 
жизни и смерти, круг хищника и жертвы. Не замечать Его священную 
мудрость -  кощунство.
	Нотон сидел совершенно неподвижно. Гам снаружи усиливался. 
Казалось, от крика трепещут складки шатра.
	-  Какие благородные создания -  львы, -  промолвил Мусаллим. -  
Их силу питают тела слабых. Как мудры и добры стервятники, рвущие 
когтями мертвую и умирающую плоть -  они расчищают путь сильным. 
Борьба жизни со смертью отнюдь не бессмысленна, мистер Нотон, и по-
своему красива. Понимаете?
	Нотон взял чашку и взболтал осевшие на дно чаинки. Ему не 
хотелось смотреть в лицо человеку, сидящему напротив: глаза 
философствующего Мусаллима странно мерцали, и это было жутко.
	-  Отец почти не оставил мне земли, -  говорил Мусаллим, -  но мне 
явились тайны, скрытые от него. Однажды я обнаружил, что мой клочок 
земли плавает в густом темном озере, поднявшемся из недр. Я черпал эту 
влагу ведрами. Я вымазал ею лицо и катался в ней. В тот день я сменил 
свою скромную одежду на роскошное одеяние богача. В тот день я 
наконец узнал, какое могущество досталось мне в наследство. Теперь я 
могу возводить города, двигать горы и поворачивать реки. Теперь я 
наконец могу приобщить мир к логике моего отца.
	-  Не понимаю.
	Мусаллим знаком велел слуге унести серебряные чашечки. Слуга 
поклонился и пятясь выбрался из шатра.
	-  Я встретил человека, -  после непродолжительного молчания 
сказал Мусаллим, -  который научил меня видеть то, что до сих пор мне 
не удавалось увидеть. Благодаря ему я познал очарование власти. Для 
меня все совершенно ясно, мистер Нотон: он -  клык льва, коготь 
стервятника. Я предался ему, чтобы жить в чести и славе.
	Имя, которое назвал старик. Нотон никак не мог его вспомнить. 
Что это было за имя?
	-  Поначалу я видел в нем только пророка. Сейчас я понимаю, что 
он -  нечто большее. Несравнимо большее. Прежние пророки говорили о 
боге, который видел мир таким, каким он никогда не сможет стать. Ваал 
видит то, что есть и будет всегда.
	Нотон невольно напрягся. Ваал. Ваал. Вот оно. Когда-то где-то он 
уже что-то читал об этом. В голове у него промелькнуло: "Ханаан".
	-  Ваал, -  повторил Нотон.
	-  Да, -  сказал Мусаллим. -  Ваал. Живой Мухаммед.
	Нотон вдруг встал и подошел к выходу из шатра. Вдали, в лагере, 
бесновались безумцы; дым, поднимающийся к небу, заволакивал 
закатное солнце. Ему вдруг стало тяжело дышать, и он задумался, не 
опасно ли будет попробовать вернуться в город.
	-  Это безумие, -  сказал он. -  Это... безумие.
	-  Нет, друг мой. Безумие -  не принимать реальный мир таким, 
каков он есть. А вот внезапно понять, что после стольких лет обмана 
впервые по-настоящему видишь жизнь... это значит излечиться от 
безумия. Вы согласны со мной?
	Нотон молчал. В сгущающихся сумерках ему был виден огромный 
овальный шатер за лагерем. Он сказал:
	-  Этот человек взял себе имя языческого бога. Ни больше, ни 
меньше.
	-  Да? -  прошептал Мусаллим, неслышно подошедший сзади. Он 
осторожно притронулся к спине американца чуть повыше лопатки, и его 
прикосновение показалось Нотону странно похожим на укол ножа. -  Я 
так же относился к нему, покуда своими глазами не увидел его чудеса. Я 
видел, как из его пальцев вырывается священное пламя. Я видел, как там, 
где он поцеловал песок, вырос цветок. Скоро вам откроется истина, 
которая заставит умолкнуть все лживые голоса. Толпа ждет Ваала. Его 
ученики скитаются по этой земле, чтобы прошептать его имя тем, кто 
услышит. Я видел, как прибывают обращенные, как с каждым днем 
растет их число. Этой ночью, мистер Нотон, Ваал нарушит свое 
молчание... там. -  Он показал на огромный шатер и гудящий генератор. -  
Завтра будет первый день нового мира.
	Нотон обернулся и торопливо сказал:
	-  Мне нужно срочно дать телеграмму. Здесь есть где-нибудь 
телеграф?
	Мусаллим остановил его, подняв руку.
	-  Поздно, мой друг. Поздно. -  И едва он умолк, как где-то в лагере 
громко, гулко заговорил колокол; он звонил и звонил, звонил и звонил, 
пока к его голосу не присоединился стон сперва одного человека, потом 
дюжины, потом сотни и наконец весь лагерь не наполнился звуком.
	-  Он идет! -  сказал Мусаллим дрожащим от волнения голосом. -  
~Он идет!~


14

	День удерживала при жизни тонкая красная нить, прочертившая 
горизонт. Выше чернело беззвездное небо -  словно опустили 
светомаскировку.
	По всему лагерю горели костры: огни города, прилепившегося на 
краю пустынной ничейной земли. С мерными ударами колокола шум 
толпы -  вопли, причитания, проклятия -  внезапно пошел на убыль и 
наконец затих. Слышался лишь лай собак.
	И тогда на глазах у похолодевшего Нотона, замершего у входа в 
шатер Мусаллима, из продымленного лагеря хлынула людская масса. 
Отбросив всякое достоинство, эти люди в грязном тряпье, а кто и 
нагишом (и таких было немало), мчались к овальному шатру, как 
взбесившаяся стая, огрызаясь и рыча друг на друга, снова и снова 
выкрикивая ~имя~, визжа, что-то выпрашивая, о чем-то униженно 
умоляя, а среди шатров, как пустынный смерч, гуляло облако поднятого 
ими песка. Многие гибли под ногами толпы; стоило упасть одному, и о 
него спотыкалось два десятка других, начиналась страшная куча мала, 
хрустели кости, мелькали руки, ноги, головы: каждый отчаянно рвался 
поскорее выбраться и захватить местечко внутри огромного шатра, 
темневшего впереди. Богачи в сверкающих златотканых одеждах, в 
ослепительных драгоценностях бежали вместе с чернью, оглашая воздух 
пронзительными криками; их слуги бежали впереди, расталкивая люд 
прикладами карабинов. Колокол все гудел, точно громоподобный 
повелительный голос, и толпа вторила ему: ~"Ваал, Ваал, Ваал!"~ -  пока 
этот общий стон не стал таким громким и страшным, что Нотон зажал 
уши.
	Где бы ни проходила обезумевшая толпа, на земле во множестве 
оставались искалеченные тела мертвых и умирающих. Следом, увязая в 
рыхлом песке, тянулись больные; одни ковыляли на костылях, другие 
ползли, точно ожившие змеиные скелеты. Собаки со злыми глазами 
хватали их за пятки или, поймав за лохмотья, безжалостно терзали 
увечные тела.
	Мусаллим спокойно сказал:
	-  Пора, мистер Нотон. Нам приготовлено место. -  Он выдвинул 
ящик стола и достал оттуда блестящий, инкрустированный рубинами 
револьвер.
	Нотон наблюдал за дракой, вспыхнувшей у входа в шатер; каждый 
из дерущихся кулаками отстаивал свое право войти раньше других. 
Свалку скрыло облако песка. Мусаллим взял Нотона за локоть и 
вытолкнул из спасительного укрытия в беснующуюся толпу.
	Только приблизившись к шатру, Нотон понял, до чего тот 
огромен. Ветер раздувал исполинские стенки, за пологом исчезали целые 
оравы оборванных фигур. Что-то щелкнуло -  Мусаллим снял револьвер 
с предохранителя. Они попали в круговерть оскаленных зубов, жадных 
рук, голосов, выкрикивавших ~имя~ даже в драке. Мусаллим крикнул 
каким-то нищим, чтобы те освободили дорогу, и один из них, со 
свирепыми жестокими глазами, прыгнул на Нотона. Мусаллим вскинул 
руку с револьвером, и выстрел отшвырнул оборванца прочь.
	У запруженного орущей толпой входа в шатер Мусаллим, к ужасу 
Нотона, начал без разбора палить по темной стене тел. В ней возник 
узкий проход, и они смогли проскользнуть внутрь.
	Внутри на песке плечом к плечу стояло на коленях больше тысячи 
человек. С потолка свисали сверкающие позолоченные люстры, 
заливавшие резким белым светом волнующееся море голов. Мусаллим, 
орудуя локтями, размахивая револьвером и выкрикивая угрозы, 
прокладывал себе путь через толпу. Нотон шел за ним, то и дело 
осторожно оглядываясь на случай нападения сзади. Они пробились в 
первые ряды этого кричащего, рыдающего собрания, и Нотон увидел 
огромного идола, которому они молились. На высоком золотом 
пьедестале стояла примитивно изваянная мужская фигура: высокомерно 
сложенные на груди руки, продолговатая, почти треугольная голова, 
узкие щелки глаз, тонкие жестокие губы. Но самой примечательной и, 
бесспорно, самой смущающей особенностью этого диковинного 
произведения древнего искусства были детородные органы: почти 
четырехфутовый торчащий пенис и огромные, черные округлые яички. 
На миг Нотон замер, вглядываясь в эту фигуру; Мусаллим рядом с ним 
упал на колени, и его умоляющий голос слился с общим хором. У 
фигуры, вырезанной давно забытым мастером, под черным камнем 
бугрились живые мышцы, лицо было жестокое и требовательное. 
Казалось, она следила за Нотоном, когда тот отделился от толпы и 
потянулся к холодному камню.
	И чуть не упал, споткнувшись обо что-то, с тихим криком 
метнувшееся в сторону. Нотон поглядел под ноги и увидел оборванного 
арапчонка с огромными испуганными глазами. Ребенок был чудовищно 
худой, кожа да кости; локти были острые как кинжалы, а колени 
плоские, этакие едва заметные утолщения на палочках-ногах. Нотон 
решил, что это мальчик; вероятно, его сбили с ног и помяли в толпе. Но, 
приглядевшись повнимательнее, он увидел на шее ребенка 
металлический ошейник, соединенный тремя футами ненатянутой сейчас 
цепочки с врытым в песок заостренным металлическим колышком. 
Ребенок, казалось, вот-вот отчаянно разрыдается: он сжался в комочек и 
вскинул руки, умоляя возвышавшегося над ним человека пощадить его.
	Нотон отступил на несколько шагов, испытывая странное, доселе 
незнакомое ему чувство собственного могущества: он вдруг понял, что 
одним точно рассчитанным ударом башмака мог бы пришибить 
мальчишку.
	Гулкий звон колокола оборвался так внезапно, что от 
наступившей тишины у Нотона зазвенело в ушах. Собрание притихло; 
одни паломники пали ниц, другие преклонили колена перед изваянием. 
Взмокший от невыносимого страха Нотон огляделся в поисках 
Мусаллима, но того, а с ним и гарантию их безопасности, револьвер, 
давно всосал людской водоворот. Толпа источала кислый запах пота и 
враждебность. Нотон вновь почувствовал непреодолимое желание 
посмотреть в глаза идолу. Взгляд изваяния приковал молодого 
американца к месту. В голове у Нотона зашумело, словно кто-то пытался 
докричаться до него издалека, и у него вырвалось: "Нет, этого не может 
быть!"
	Его приводила в трепет абсолютная власть фигуры, которая 
торжествуя стояла над ребенком. Нотон вдруг подумал: вот он -  
сильный, вечный. Наш господин. Когда все мы умрем и плоть наша, 
истлев, вновь обратится в прах, он, уверенный, величавый, по-прежнему 
будет здесь, в своем каменном теле,