луй, пора отпереть сейф и сделать обгорелую Библию достоянием 
гласности. Да. Пора. Давно пора.


	Во дворе приюта, особняком от всех, стоял под ударами ледяного 
ветра Ваал.
	Он смотрел, как к нему через площадку идут двое. Один хромал. 
Они дрожали в своих пальтишках, сутулясь, чтобы уберечь от ветра хоть 
каплю тепла. Он ждал, не шевелясь.
	Погода была отвратительная. Сплошной облачный покров то 
светлел до грязноватой белизны, то наливался чернотой бездонной 
пропасти. Ребята подошли к Ваалу. Ветер ерошил им волосы.
	Молчание.
	Ваал посмотрел им в глаза.
	-  Сегодня вечером, -  сказал он.


10

	Сестра Розамунда вся взмокла. Она резко откинула одеяло, хотя в 
окна комнаты скребся резкий холодный ветер. Только что сестра 
Розамунда ворочалась и металась в сырой от пота постели: ей снились 
прекрасные звери, они расхаживали по клетке из угла в угол, но о них 
забывали, и их плоть превращалась в тлен. О Боже мой, Боже, как я 
ошиблась, как я ошиблась, где моя вера? Где моя вера?
	~Твоя вера~, послышался чей-то голос, ~сейчас ищет, как спасти 
тебя. Твоя вера крепнет, крепнет. Вне этих стен ты будешь сильна и 
свободна~.
	Неужели? Возможно ли?
	~Да. Но не здесь. О заблудшая, о сбившаяся с пути истинного, 
приди ко мне~.
	Она зажала уши руками.
	Кто-то, теперь совсем близко, продолжал:
	~Ты пытаешься спрятаться. Твой страх взлелеет новую ошибку. 
Есть тот, кому ты нужна. Он хочет забрать тебя отсюда. Его зовут...~
	Кристофер.
	~Кристофер. Он ждет тебя, но он не может ждать долго. Его срок 
отмерен, как и твой. А в этой обители тлена, в этих мрачных стенах тебе 
и вовсе не отпущен срок. Приди ко мне~.
	Липкие простыни опутали ее, не пускали. Сестра Розамунда 
рванулась, и треск полотна разбудил ее. Она лежала неподвижно, пока 
дыхание не выровнялось, не стало размеренным. Кто зовет меня? Кто?
	Ответа не было.
	Она знала, что голос шел из противоположного крыла здания, где 
спали дети. Поднявшись с постели (тихо, чтобы не разбудить 
остальных), она потянулась к выключателю, но одернула себя. Нет, нет, 
подумала она. Они станут допытываться, в чем дело, помешают мне, 
скажут, что я сошла с ума, что по ночам надо спать. Сестра Розамунда 
нашарила в ящике комода свечу и спички и запалила фитиль. Маленький 
огонек вытянулся белым острым язычком. Босиком, в одной серой 
сорочке, держа перед собой свечу, она двинулась по коридорам к детской 
спальне, к... Кристоферу. Да, да. К Кристоферу, который пришел, чтобы 
увести ее отсюда. Свеча трещала, горячий воск капал на руку, но сестра 
Розамунда не чувствовала боли.


	Отец Робсон допечатал последнюю страницу своих заметок и 
потер глаза. Он потянулся за кофе и, к своему разочарованию, 
обнаружил, что чашка пуста. Однако он не зря засиделся в своем 
кабинете допоздна; обобщающая докладная о поведении Джеффри 
Харпера Рейнса и сестры Розамунды закончена и утром ляжет на стол к 
отцу Данну. Он заранее знал, как отреагирует отец Данн: что? Вздор! И 
тогда придется убеждать его, что лучший способ помочь сестре 
Розамунде -  это перевести ее из приюта и что мальчику необходимо 
тщательное обследование у специалистов. В его пользу будет 
свидетельствовать обгорелая Библия -  поистине, с фактами не 
поспоришь. Даже такой твердолобый упрямец как Данн при виде 
отпечатка руки на Библии поймет: необходима помощь извне. Им 
придется на несколько недель отправить мальчика в город; обследование 
займет не один день. Отец Робсон почувствовал облегчение от того, что 
наконец решил эту проблему положительно. В то же время он с 
неудовольствием сознавал, что не имеет возможности заняться ею так, 
как хотелось бы. Впрочем, нет, лучше прибегнуть к услугам 
специалистов и отослать мальчика в город. Тогда, возможно, мрачное 
уныние, спустившееся на приют с приходом зимы, отчасти рассеется. Да, 
наконец сказал он себе, выключая свет и запирая двери кабинета, так 
будет правильно.
	Выйдя из кирпичного домика, он пошел на стоянку к своей 
машине. В лицо дул холодный ветер. Утомительные полчаса езды, и он 
дома; взявшись сортировать и записывать свои соображения, он потерял 
счет времени. Отец Робсон вдруг понял, что по-прежнему знает не 
больше, чем в начале работы, только теперь пугающие вопросы были 
черным по белому отпечатаны на бумаге. Он пожалел, что не может 
выпить еще кофе, прежде чем сядет за руль.
	На полпути к машине он вдруг остановился.
	Что это он сейчас увидел? Там, наверху, за окнами? Четвертый 
этаж, спальни детей. Темные окна; в этот ранний предутренний час все, 
разумеется, крепко спят, и все же... все же...
	Кто-то прошел мимо окна, мелькнул огонек. Фонарик? Свеча? И 
сразу -  или это разыгралось его воображение, разбуженное пляской 
теней, которые отбрасывали в лунном свете, качаясь под ветром, голые 
ветки? -  он увидел за темными стеклами стремительное движение 
множества фигур. На миг отец Робсон замер, но сразу озяб и поплотнее 
запахнул воротник пальто. Да! Вот оно! За окном плыл огонек свечи!
	Он снова пересек стоянку, поднялся на крыльцо приюта, где в 
щелястых досках свистел ветер, и отпер дверь универсальным ключом.
	Первый этаж был погружен в тишину. Когда глаза отца Робсона 
привыкли к темноте, пустые классы и коридоры вдруг заполнили 
длинные тени; они внезапно выскакивали у него из-под ног или 
бесшумно скользили по обоям. Он пошел по лестнице, миновал 
площадку третьего этажа, где лежал рваный ковер, пропахший 
нафталином, и поднялся на четвертый этаж. Одной рукой он держался за 
гладкие деревянные перила и осторожно ступал в темноте, стараясь 
производить как можно меньше шума. По некой причине, какой -  он не 
хотел признаваться даже себе, отец Робсон не желал объявлять о своем 
присутствии тому, кто сейчас бродил среди спящих детей.
	На четвертом этаже он сразу определил, где прошел неизвестный 
со свечой; сильный запах воска вел в глубь коридора к закрытым дверям 
спальни. Отец Робсон двинулся вперед. Один раз он, вздрогнув, 
остановился -  под ногой скрипнула половица, -  потом его рука 
коснулась дверей спальни. Снизу не пробивалось ни лучика света, не 
слышно было и движения. Он прислушался. Он надеялся столкнуться 
здесь с сестрой, которая, возможно, поднялась в столь ранний час, чтобы 
взглянуть на прихворнувшего ребенка, но безжалостный стук сердца и 
оглушительный шум крови в ушах напомнили отцу Робсону, что он уже 
знает -  дело в другом.
	За дверью кто-то или что-то ждало его. За дверью был мальчик.
	Отцу Робсону показалось, что руке его передалась слабая дрожь, 
словно кто-то (или их было несколько?) стоял за дверью и слушал, как 
бьется его сердце, считал удары, хихикая в кулак. Уходи, сказал он себе, 
уходи. Уйди от этой двери, из этих стен. Поезжай домой, а утром вернись 
как ни в чем не бывало, словно ты никогда не видел мелькающего в окне 
белого огонька свечи. Уходи. Уходи, пока не поздно.
	Но нет. Нет.
	Отец Робсон открыл дверь и переступил порог спальни.
	Казалось, там было темнее, чем в коридоре. Напрягая зрение, он с 
трудом разглядел лабиринт железных кроватей. По полу змеилась 
тонкая полоска лунного света, разрезанная на трети и четвертушки 
тенями ветвей. Одна ветка мазнула по стеклу, и по спине у отца Робсона 
поползли мурашки: звук был такой, словно кто-то царапнул ногтями по 
классной доске.
	И тут он кое-что заметил -  заметил слишком поздно; от 
нахлынувшего страха глаза его невольно округлились, и он попятился к 
двери. К плотно закрытой двери.
	Кровати.
	~Кровати были пусты~.
	Отца Робсона схватили за ноги; по его телу холодными муравьями 
заползали дюжины рук. Он споткнулся, хотел за что-нибудь ухватиться, -  
но уже падал, падал, падал на пол под тяжестью тех, кто кинулся на него 
из черноты у дверей. Он увидел блеск зубов, круглые безумные глаза, 
угрожающе скрюченные пальцы и хотел закричать, но ему заткнули рот 
кулаком. Его дергали за волосы, пытались выцарапать глаза, не давали 
подняться с пола. Отец Робсон отчаянно забился, пытаясь вырваться, но 
те, кого он стряхивал с себя, налетали снова, как разъяренные осы. 
Избитый, весь в синяках, он затих, понимая, что это еще не конец.
	Кто-то рывком повернул его голову направо.
	В углу, привалясь к стене, стоял мальчик. Он держал свечу; воск 
таял и капал на пол, застывая там круглой лужицей. Пламя бесшумно 
колебалось, отбрасывая красноватые тени на стену вокруг головы 
мальчишки. Тень скрывала и его глаза, тусклое сияние свечи заливало 
лишь плотно сжатые губы. Губы взрослого мужчины, подумал отец 
Робсон.
	Мальчик прошептал:
	-  Мы дожидались тебя, сучий поп. Теперь можно начинать.
	Дети ждали. Блестели в свете свечи глаза. Отец Робсон слышал их 
хриплое дыхание, затуманившее холодные оконные стекла. Начинать? 
Начинать? Он понял, что опоздал. Мальчишка подмял их своей властью, 
заразил безумием, околдовал, и они превратились в бледные тени его 
черной ярости. Отцу Робсону захотелось закричать, громко позвать на 
помощь, звать, звать, звать, не стыдясь. Кого угодно. Господа. Но он 
боялся подать голос; он боялся, что его не услышат, боялся, что поймет, 
какая ему уготована участь, -  и тогда сойдет с ума.
	Ваал наблюдал за бледным лицом человека, простертого перед 
ним на полу. Пламя вдруг вытянулось, как лезвие ножа, и высветило 
глаза, которые хищно растерзали душу священника и вырвали его 
сердце.
	В глубине комнаты, среди кроватей, что-то пошевелилось. Трое 
детей кого-то удерживали там, кого-то вырывающегося, мотающего 
головой, кого-то с огромными блестящими глазами. Женщину. На 
железной койке была распята растрепанная женщина в ночной сорочке. 
Отец Робсон стал вырываться, чтобы увидеть ее лицо, но тщетно. Его 
держали чересчур крепко. Он увидел ее раскинутые руки и ноги, хрупкие, 
белые. Пальцы беспомощно сжимали металлические прутья изголовья.
	Ваал распорядился:
	-  Ричард, сходи запри дверь из крыла сестер на лестницу. Живо. -  
Мальчик кивнул и скользнул в темноту. Через несколько минут он 
вернулся, и Ваал, видя, что приказ выполнен, похвалил: -  Молодец, мой 
славный Ричард.
	Взгляд Ваала уперся в отца Робсона, и священник увидел на 
мальчишкиных губах слабую улыбку, словно тот уже объявил себя 
победителем в этой гнусной игре. Ваал сказал:
	-  Поздно бороться, сучий поп. Что есть, то есть. С каждым днем 
моя сила росла. Теперь это мои чада. Здесь был мой полигон; последним 
испытанием стало это... -  Он поднял свечу. -  Детская душа проста и 
невинна. Взрослые... сложнее. Явился мой ангел света. Он принес дары, 
сучий поп. Дар жизни, дар свободы. Я дарую свободу тем, кто истинно 
верит в меня. Да! Одним касанием я возношу их на царский престол. 
Одним касанием уничтожаю. Они в моей власти. И ты тоже.
	Лицо отца Робсона исказил страх. На глазах выступили слезы, из 
носа закапало на пол. Ваал сказал:
	-  К чему слезы, сучий поп? Ведь тебя ждет вечная награда. Или ты 
грешил, драл по углам сестер? Божий человек, где твой Бог? Где Он? -  
Ваал склонился к подставленному ему мертвенно-бледному лицу. -  Где 
Он сейчас, сукин отец? Я скажу тебе. Съежился от страха и не знает, куда 
деваться. Прячется в темноте, загораживаясь крестом.
	Ваал выпрямился.
	-  А теперь я возлягу с моим ангелом света и познаю его, -  
насмешливо проговорил он, и дети расступились, давая ему дорогу. Отец 
Робсон с трудом повернул голову ему вслед.
	Ваал -  пламя освещало его суровое, решительное лицо -  
остановился у кровати, на которой лежала женщина, и отдал свечу 
одному из детей. Отец Робсон увидел, как женщина замерла. Она не 
шелохнулась, даже когда дети отпустили ее. Ваал неторопливо снял 
трусы и жадными руками развел в стороны ноги женщины. Он 
пристроился сверху и вдруг, вмиг обезумев, царапая до крови, разорвал 
на ней сорочку. Отец Робсон заскрипел зубами и закрыл глаза, чтобы не 
видеть страшного мгновения, но остались звуки: шлепки, шорохи, стоны 
женщины, прерывистое дыхание мальчишки. Наконец Ваал выплеснул 
семя, издавая такие звуки, что отца Робсона чуть не вывернуло. 
Скрипнули пружины; мальчишка поднялся и натянул трусы. Вдруг отец 
Робсон в поту и слезах выдрался из державших его рук и рывком поднял 
голову.
	Он услышал потрескивание огня. Мальчишка свечой поджег 
матрас. Огонь подкрадывался к истерзанному нагому женскому телу. 
Повалил темный дым. О Боже, подумал священник, мальчишка убьет 
нас. Он забился, кусая губы, но все было напрасно.
	Ваал отступил от кровати. Языки пламени отражались в его 
красных глазах. Он перешел к другой койке и обеими руками сорвал с нее 
простыни. Отец Робсон в ужасе следил за ним. Ваал поджег кровать не 
свечой, как он подумал. Огонь пришел от рук мальчишки, от его тела. 
Ваал вдруг застыл, и ткань в его пальцах обуглилась. Женщина на 
полыхающем матрасе не шевелилась; пламя лизнуло изорванную 
сорочку, побежало по волосам, и отец Робсон отвернулся.
	Мальчишка с торжественно простертыми руками, точно 
дирижируя симфонией огня, шел по спальне, касаясь одеял, подушек, 
матрасов, отдавая их ненасытному быстрому пламени. Отцу Робсону 
стало трудно дышать, он услышал, как дети вокруг закашляли -  но 
никто не пытался потушить пожар. От жара лопнуло стекло, потолок 
почернел от копоти. Перед лицом отца Робсона кобрами покачивались 
языки пламени. Ему почудился запах горелого мяса -  его мяса.
	Он сознавал, что дым из-под двери сочится в коридор. Вскоре жар 
и запах гари поднимут сестер. Но что-то сдавило ему горло, не давая 
вздохнуть. Он поперхнулся своими нелепыми надеждами на спасение. 
Крыло, где спали монахини, было отрезано от коридора. Они не 
почувствуют запаха дыма, пока огонь не доберется до лестницы.
	Над ним на фоне бушующего пламени встал Ваал. Все смотрели на 
него, их одежда дымилась. Ваал сказал, перекрывая шум: "Разорвите его 
на куски", -  и дети кинулись на отца Робсона, как стая жадных крыс на 
разбухший труп, прокусывая кровеносные сосуды. Когда все было 
кончено, они замерли среди алых луж, искательно протягивая руки к 
Ваалу.
	Мальчишка ходил среди них, не замечая страшного жара, и 
заглядывал каждому в глаза. Иногда он осторожно касался пальцем 
чьего-нибудь лба, оставляя там маленький ожог, затейливый узор 
завитков, и нарекал отмеченного:
	-  Верен.
	-  Кресиль.
	-  Астарот.
	Они, казалось, не чувствовали боли и радовались его 
обжигающему прикосновению. Блестели глаза, опускался палец.
	-  Карро.
	-  Зоннейльтон.
	-  Асмодей.
	От жара в спальне полопались окна. В комнате билось огромное 
огненное сердце.
	-  Оливье.
	-  Веррье.
	-  Карниван.
	Не отмеченные Ваалом падали перед ним на колени. Он бросил 
последний взгляд на коленопреклоненную толпу и распахнул дверь; 
ветер, ворвавшийся через разбитые окна, вынес в коридор дым и искры. 
Девять избранных вышли следом за Ваалом из горящей спальни, и 
последний, хромой Зоннейльтон, которого когда-то звали Питером, 
хладнокровно запер дверь.
	Избранные с Ваалом во главе подошли к лестнице. Из другого 
крыла доносились приглушенные крики о помощи; зазвенело разбитое 
стекло -  кто-то пытался выбраться через окно. Гонимый ветром дым 
втягивался под запертые двери, чтобы задушить угодивших в ловушку 
женщин.
	Дети спустились с крыльца и двинулись через двор. Там, где 
начинались деревья, Ваал поднял руку, остановился и повернулся, чтобы 
увидеть финал устроенной им огненной потехи.
	Ревущий ветер швырял искры в небо. Пламя целиком поглотило 
четвертый этаж; на глазах у детей со страшным треском рухнуло 
перекрытие пятого этажа, и на месте библиотеки, где были собраны 
древние тома, заплясали огненные языки. Занялась двускатная крыша, 
запылала черепица, и на губах Ваала появилась тонкая усмешка. Внутри 
здания кто-то закричал, протяжно, пронзительно, на миг перекрыв треск 
пламени. Другой голос воззвал к Господу, и крики прекратились.
	Кровля с протяжным скрипом обрушилась. В небо полетели 
горящие доски. Огонь перекинулся на крышу административного 
корпуса, и в следующий миг небольшой кирпичный домик запылал.
	Ваал повернулся к девяти избранным. Позади него трещало 
дерево, звенели и лопались стекла, в черном небе клубился белый дым. 
Он не повысил голоса, но его услышали и в реве пожара. Ваал сказал:
	-  Мы теперь мужчины в мире детей. Мы станем учить их, что 
видеть, что говорить, что думать. Они покорятся, ничего иного им не 
остается. А мы, если захотим, предадим огню весь мир.
	Черные глаза Ваала оглядывали спутников: дымящаяся одежда, 
алые отпечатки пальца на лбах. Ваал двинулся в глубь темного леса, и 
новообращенные, не оглядываясь, последовали за ним.
	Приют сотрясался на подточенных огнем ногах; его кровь 
испарилась с дымом, который в бешеной пляске вздымался все выше, как 
дым языческого жертвенного костра. Здание испустило последний 
безнадежный стон, содрогнулось и рухнуло. К небу взметнулось пламя. 
Еще до рассвета оно превратит лес в золу.



ЧАСТЬ ВТОРАЯ

		"...и кто может сразиться с ним?"
Откровение святого Иоанна Богослова, 13:4.


11

	Он проснулся в шесть и сейчас завтракал в уютном уголке своей 
тихой квартиры, просматривая утренние газеты. Вставало солнце; внизу, 
на мощенной булыжником улице, лежали косые лиловые тени.
	Он больше всего любил именно этот утренний час, когда город 
еще спал. Вскоре Бостон начнет свое шумное пробуждение, погонит его 
из дому с набитым бумагами портфелем. А сейчас он прихлебывал из 
чашки крепкий горячий чай и смотрел, как разгорается новый день, 
любуясь пушистыми перистыми облаками над городом -  какими 
прекрасными и далекими они казались! В последние несколько лет 
оказалось, что его стали бесконечно радовать кажущиеся пустяки: 
терпкий вкус чая, облака на оживающей от их белизны синеве неба, 
мирная тишина квартиры с ее книжными полками и гипсовыми Моисеем 
и Соломоном... в такие минуты он жалел, что не может поделиться всем 
этим с Кэтрин. Впрочем, он понимал, что смерть не есть завершение. 
Смерть жены заставила его пересмотреть свою жизнь; теперь он знал, 
что Кэтрин обрела тот благословенный покой, к которому он наконец 
научился приобщаться.
	Он пробежал глазами первую страницу газеты: отчет о том, что 
творилось в мире, пока он спал. Заголовки кричали о ненасытной тяге 
общества то ли к освобождению, то ли к самоуничтожению. Все утра 
были одинаковы; чего греха таить, страшное стало общим местом. В 
одном только Бостоне зарегистрировано больше дюжины убийств. 
Похищения, поджоги, ограбления, драки захлестывали нацию, как кровь 
из рваной раны. От взрыва бомбы в Лос-Анджелесе погибло десять и 
серьезно пострадало втрое больше человек (возможно, он в это самое 
время ворочался во сне), в Атланте произошло массовое убийство (он как 
раз поплотнее закутывался в одеяло), в Нью-Йорке гремела перестрелка 
(покуда его глаза под веками метались в погоне за снами). Верх страницы 
был отдан самоубийству, нижняя колонка -  брошенным детям. Взрыв 
трамвая в Лондоне, самосожжение монаха на улицах Нью-Дели, угрозы 
группы пражских террористов медленно, одного за другим, убивать 
заложников во имя Господа.
	Ночью, пока он спал, мир жил и страдал. Корчился, одолеваемый 
страстями. Открывались старые раны, оживала давнишняя ненависть, и 
становились слышны только свист пуль и грохот взрывов. Да и те нынче 
попритихли. Может статься, очень скоро в ночи грянет самый громкий 
из всех голосов, тот, что потрясет народы и обратит в пыль города. И 
когда, проснувшись поутру, он взглянет на газетные заголовки, то, 
возможно, не увидит их, ни единого, только знак вопроса, ибо тогда все 
слова на свете будут бессильны.
	Он допил чай и отодвинул чашку. Боль минувшей ночи утихла. Но 
боль грядущей ночи уже была нестерпимой. Он знал, что не одинок в 
своих терзаниях: многие его коллеги по университету испытывали такое 
же разочарование от того, что их слова не находили отклика.
	Много лет назад он возлагал большие надежды на свои труды по 
философии и теологии, но, хотя в академических круга