новую силу, и я пошел спать  более
примиренный с собой и с обстоятельствами вообще.  В  продолжение  нескольких
минут, пока я раздевался, я даже  был  в  состоянии  размышлять  о  вечерней
трагедии с меньшим сожалением и с большим спокойствием, так как, безусловно,
терзаться над непреложным было бесполезно. И, в конце концов, какой  интерес
представляла для меня жизнь виконта? Никакого.
   Я начал смеяться над своей слабостью и возбужденностью и, будучи  страшно
утомленным, повалился в постель и моментально уснул.  К  утру,  может  быть,
часов в пять, я вдруг проснулся, точно от прикосновения  невидимой  руки.  Я
весь дрожал, обливаясь холодным потом. Обыкновенно темная комната освещалась
странным светом, точно облаком белого дыма или огнем. Я  поднялся,  протирая
себе глаза, - и один момент смотрел с ужасом вперед,  сомневаясь  в  ясности
своих чувств, так как совершенно явственно и отчетливо, на расстоянии  шагов
пяти от постели, я видел три стоящие фигуры, закутанные в  темные  одежды  с
выдвинутыми капюшонами. Они были  так  торжественно  неподвижны,  их  черная
драпировка так тяжело падала вокруг них, что не  было  возможности  сказать,
были ли они мужчины или женщины;  но  что  парализовало  меня  изумлением  и
ужасом - это  был  странный  окружавший  их  свет:  прозрачное,  блуждающее,
холодное сияние освещало  их,  как  лучи  бледной  зимней  луны.  Я  пытался
крикнуть, но мой язык отказался мне повиноваться,  и  мой  голос  застрял  в
горле.
   Все трое оставались абсолютно  неподвижными,  и  снова  я  протер  глаза,
дивясь, был ли это сон или галлюцинация. Дрожа всем телом, я протянул руку к
звонку с намерением неистово звонить на помощь, как  вдруг  голос,  тихий  и
звучащий невыразимой тоской, заставил меня в смятении  откинуться  назад,  и
моя рука бессильно упала.
   - Горе!
   Слово резким неприятным звуком потрясло воздух, и я почти лишился  чувств
от ужаса, так как теперь одна из фигур пошевельнулась, и ее  лицо  светилось
из-под закутывавших его покрывал, - белое лицо, как самый белый мрамор, и  с
таким страшным выражением  отчаяния,  что  моя  кровь  заледенела  в  жилах.
Послышался глубокий вздох, более  похожий  на  предсмертный  стон,  и  опять
слово: "Горе!" - нарушило тишину.
   Обезумевший от страха и едва сознавая, что я делал, я соскочил с кровати,
бешено кинулся к этим фантастическим замаскированным фигурам, решив схватить
их и спросить, что значит эта глупая и неуместная шутка. Как неожиданно  все
трое подняли головы и повернули лица в мою сторону!  Какие  лица!  Неописано
страшные в своей бледной агонии. И шепот, более ужасный,  чем  пронзительный
крик, проник в самые фибры моего сознания: "Горе!".
   Бешеным прыжком я бросился на них; мои руки ударили пустое  пространство.
Между тем, там, так же явственно, они стояли, грозно смотря  на  меня,  пока
мои сжатые кулаки бессильно били их кажущиеся телесными образы!  И  затем  я
вдруг увидел  их  глаза  -  глаза,  следящие  за  мной  зорко,  безжалостно,
презрительно, - глаза, которые, как волшебные огни, медленно жгли мое тело и
дух. Потрясенный, почти разъяренный от  нервной  напряженности,  я  предался
отчаянию; я думал, что это ужасное  видение  предвещало  смерть  -  наверно,
пришел мой последний час! Затем я увидел, что губы одного их  этих  страшных
лиц шевельнулись... Мною овладела какая-то сверхъестественная жажда жизни...
Странным образом я знал или угадал ужас того, что будет сказано... И, собрав
все свои оставшиеся силы, я крикнул:
   - Нет! Нет! Не надо еще того вечного суда! Нет!
   Борясь с пустым воздухом, я старался оттолкнуть эти  неосязаемые  образы,
которые, возвышаясь надо мной, съедали мою душу пристальным  взглядом  своих
гневных глаз, и с подавленным зовом  на  помощь  я  упал  как  бы  в  темную
пропасть без чувств.

XI

   Как протекли часы от этого страшного эпизода до утра - я не знаю.  Я  был
мертв для всех впечатлений.  Наконец  я  проснулся  или,  скорее,  пришел  в
чувство, чтоб увидеть солнечный свет, весело  лившийся  сквозь  полуоткрытые
шторы, и найти себя на постели в покойном положении, как будто бы я  никогда
не покидал ее. Было ли то видение простой галлюцинацией, страшным  кошмаром?
Если  так,  то,  без  сомнения,  это  была  самая  отвратительная   иллюзия,
когда-либо посланная страной сна! Здесь не мог быть вопрос здоровья, так как
я чувствовал себя лучше, чем когда-нибудь в жизни! Я лежал  некоторое  время
неподвижно, размышляя о виденном и пристально смотря на  ту  часть  комнаты,
где, как мне тогда казалось, стояли три  фигуры;  но  я  уже  так  привык  к
холодному самоанализу, что к тому времени, когда мой лакей принес мне  чашку
кофе, я решил, что все случившееся было не больше, как фантазией,  созревшей
из  моего  собственного  воображения,  возбужденного  историей  самоубийства
виконта Линтона.
   О смерти молодого  человека  не  оставалось  никакого  сомнения:  краткое
известие о ней было помещено в утренних газетах, хотя  трагедия  разыгралась
так поздно ночью, и ни о каких подробностях не  упоминалось;  лишь  в  одной
газете был намек на "денежные затруднения", но кроме этого и объявления, что
тело перенесено в  дом  покойника  в  ожидании  следствия,  ничего  не  было
сказано.
   Я нашел Лючио в курительной комнате, и он первый мне указал  на  короткий
параграф, озаглавленный "Самоубийство виконта".
   - Я говорил вам, он отличный стрелок!
   Я кивнул. Меня это как-то перестало  интересовать.  Волнения  предыдущего
вечера, по-видимому,  истощили  весь  мой  запас  симпатии  и  сделали  меня
холодно-равнодушным.  Погруженный  в  самого   себя   и   свои   собственные
беспокойства, я  чувствовал  потребность  высказаться  и  принялся  подробно
рассказывать о галлюцинациях, тревоживших меня  в  продолжение  ночи.  Лючио
слушал, странно улыбаясь.
   - Старое токайское, очевидно, было слишком сильно для вас! -  сказал  он,
когда я кончил свой рассказ.
   - Вы дали мне старого  токайского?  -  спросил  я  смеясь,  -  тогда  вся
таинственность объясняется. Я был уже возбужден и не нуждался в возбуждающих
средствах.  Но  какие  шутки  играет  с  нами  воображение!  Вы  не   имеете
представления, насколько явственны были эти призраки,  насколько  живо  было
впечатление!
   - Безусловно!  (И  его  темные  глаза  испытующе  остановились  на  мне).
Впечатления  часто  весьма  живы.  Например,  какое   удивительно   реальное
впечатление производит на нас мир!
   - Да, но ведь мир реален! - ответил я.
   - Реален? Вы принимаете его так, но вещи кажутся разно каждому отдельному
индивидууму. Нет  двух  человеческих  существ,  думающих  одинаково;  отсюда
происходят противоположные мнения относительно реальности  или  нереальности
мира. Но не будем углубляться в бесконечный вопрос о том,  что  есть  и  что
кажется. Вот несколько писем для вашего рассмотрения. Вы недавно говорили  о
покупке поместья. Что вы скажете о Виллосмирском  замке,  в  Варвикшейре?  Я
присмотрел это место для вас, и  мне  кажется,  это  именно  то,  что  надо.
Великолепный замок был построен еще при Елизавете и находится  в  прекрасном
состоянии; сады удивительно живописны, классическая река Авон вьется широкой
лентой через парк, и все это включая обстановку, продается за  бесценок;  за
пятьдесят тысяч  фунтов  стерлингов.  Я  думаю,  вам  стоит  приобрести  это
поместье:  оно  как  нельзя  больше  подойдет  к  вашему   литературному   и
поэтическому вкусу.
   Послышалось ли мне, или в самом  деле,  его  голос  прозвучал  насмешкой,
когда он произносил последние слова? Я  не  мог  допустить,  чтоб  это  было
возможно, и быстро ответил:
   - Все, что вы рекомендуете, должно заслуживать  внимания,  и  само  собой
разумеется я поеду и посмотрю.  По  описанию  мне  оно  нравится,  и  страна
Шекспира всегда привлекала меня, но не хотите ли вы сами купить его?
   Он замялся.
   - Нет! Я никогда долго не живу. Я из породы скитальцев и  не  люблю  быть
привязанным к одному месту. Но я рекомендую вам Виллосмир по двум  причинам:
во-первых, он очарователен и в прекрасном виде;  во-вторых,  это  произведет
значительное впечатление на лорда Эльтона, когда он узнает о вашей покупке.
   - Как так?
   - А так, что Виллосмир был его собственностью, - спокойно возразил Лючио,
- пока не попал в руки жидов. Он дал его  им  как  гарантию  для  займов,  и
только недавно они вступили в него как владельцы,  продав  очень  многое  из
картин, фарфора,  bric-a-brac  <Хлам,  подержанные  вещи  (фр.).>  и  прочих
ценностей.
   Его глаза сверкнули презрением. Тотчас он продолжал:
   - Как  результат  неудачных  спекуляций  лорда  Эльтона  и  удивительного
лукавства жидов, Виллосмир назначен в  продажу,  и  пятьдесят  тысяч  фунтов
стерлингов сделают вас завидным владельцем поместья, стоящего сто тысяч.
   - Мы сегодня вечером обедаем у Эльтонов? - спросил я в раздумье.
   - Непременно! Вы, конечно, не забыли это приглашение и  леди  Сибиллу!  -
ответил он смеясь.
   Я немного помолчал и наконец проговорил:
   -  Я  хочу  во  что  бы  то  ни  стало  купить  Виллосмир.  Я  сейчас  же
протелеграфирую инструкции моим  поверенным.  Вы  мне  дадите  имя  и  адрес
агентов?
   - С большим удовольствием, мой милый мальчик.
   И  Лючио  протянул  мне  письмо,  содержащее   подробности   относительно
поместья.
   - Но не слишком ли скоро вы решили? Не лучше ли  сначала  осмотреть  его?
Вам может что-нибудь не понравиться.
   - Если б даже оно было бараком, наводненным крысами, то и тогда б я купил
его! - решительно сказал я. - Я немедленно примусь за  дело.  Я  хочу,  чтоб
сегодня же вечером лорд Эльтон узнал, что я будущий владелец Виллосмира!
   - Хорошо!
   И мой приятель взял меня под руку,  и  мы  вместе  вышли  из  курительной
комнаты.
   - Мне нравится ваша быстрота действий, Джеффри! Она удивительна! Я всегда
уважаю решимость. Даже если человек порешит идти в ад, я чту его за то,  что
он держит свое слово и прямо идет туда после смерти.
   Я засмеялся, и мы расстались в самом хорошем расположении духа: он - чтоб
отправиться в  клуб,  я  -  чтоб  телеграфировать  точные  инструкции  своим
приятелям мистерам Бентаму и Эллису, для  немедленной  покупки  на  мое  имя
поместья, известного как Виллосмирский замок в графстве Варвик, невзирая  ни
на цену, ни на риск, ни на затруднения.
   В этот вечер я одевался с особенной тщательностью, причиняя почти столько
же хлопот Моррису, как если б я  был  суетливой  женщиной.  Но  он,  однако,
прислуживал мне с примерным терпением, и только, когда я был  совсем  готов,
он решился высказать то, что очевидно уже давно засело у него в голове.
   - Извините меня, сэр, - сказал он, - но я полагаю, вы сами заметили нечто
неприятное в княжеском лакее, Амиэле?
   - Да, он скорей малый угрюмый, если это то,  что  вы  хотите  сказать,  -
возразил я. - Но я думаю, в этом нет никакого вреда.
   - Не знаю, сэр, - ответил Моррис серьезно, - но  уверяю  вас,  он  делает
много странного. Внизу с прислугой он говорит нечто поразительное,  поет,  и
представляет, и танцует, как будто бы он был целым театром.
   - В самом деле! - воскликнул я, удивленный,  -  я  бы  никогда  этого  не
подумал.
   - И я, сэр, но это факт.
   - В таком случае, он очень занимателен, - продолжал я, дивясь, почему мой
человек придает такую предосудительную форму талантам Амиэля.
   - О, я ничего не говорю против его занимательности. (И Моррис потер  свой
нос.) Пусть себе прыгает и забавляется,  коли  ему  это  нравится,  но  меня
удивляет его обманчивость, сэр.  Вы  его  считаете  за  скромного,  угрюмого
малого, не думающего ни о чем, кроме своих обязанностей, но он этому  полная
противоположность, сэр, если вы мне  поверите.  Язык,  которым  он  говорит,
когда делает свои представления внизу, поистине ужасен! А он  клянется,  что
выучился ему  у  одного  господина  на  скачках,  сэр!  Прошлым  вечером  он
передразнивал всех великосветских господ,  затем  стал  гипнотизировать,  и,
честное слово, моя кровь заледенела.
   - Почему? Что же он делал? - спросил я с некоторым любопытством.
   - Вот что, сэр: он посадил на стул одну из судомоек и принялся  указывать
на нее пальцем, скрипя зубами точь-в-точь, как дьявол в  пантомиме.  И  хотя
она - серьезная и скромная девушка, но тут вскочила и начала кружиться,  как
лунатик, потом вдруг стала скакать и поднимать юбки  так  высоко,  что  было
положительно неприлично! Некоторые из  нас  старались  остановить  ее  и  не
могли; она была как сумасшедшая,  пока  не  позвонили  из  двадцать  второго
номера - из комнат князя, и он, схватив ее, посадил опять на стул и ударил в
ладоши. Она тотчас пришла в себя и буквально ничего не помнила из того,  что
только что делала. Раздался опять  звонок  из  двадцать  второго  номера,  и
Амиэль закатил глаза подобно пастору и со словами: "Будем молиться!" - ушел.
   Я засмеялся.
   - По-видимому, у него много юмору, чего я бы никогда не подумал о нем,  -
сказал я. - Но разве  вы  думаете,  что  в  его  кривлянии  есть  что-нибудь
злонамеренное?
   - Эта судомойка больна сегодня, - ответил он, - у нее  "подергивание",  и
никто из нас не смеет сказать ей причину ее болезни. Нет, сэр,  как  хотите,
верьте или не верьте мне, но что-то есть странное в Амиэле.  И  кроме  того,
хотел бы я знать, что он делает с другими слугами?
   - Что он делает с другими слугами? - повторил  я  растерянно.  -  Что  вы
хотите сказать?
   - Хорошо, сэр, князь имеет собственного повара - не правда ли?  -  сказал
Моррис, перечисляя по пальцам, - и двух лакеев,  кроме  Амиэля,  -  довольно
спокойных малых, помогающих ему.  Затем  он  имеет  кучера  и  грума  -  что
составляет шесть слуг. Между  тем,  за  исключением  Амиэля,  никто  из  них
никогда не показывается в кухне отеля. Повар  присылает  кушанья  неизвестно
откуда, и двое других лакеев только появляются у стола: днем они не бывают в
своих комнатах, хотя, быть может, они приходят туда спать, и никто не знает,
где стоят лошади и карета или где живут кучер и грум. Но известно,  что  они
оба и повар столуются вне дома. Это мне кажется очень таинственным.
   Я начинал чувствовать совершенно беспричинное раздражение.
   - Вот что, Моррис, - сказал я, - ничего нет бесполезнее или вреднее,  как
привычка вмешиваться в чужие дела. Князь имеет право жить, как ему нравится,
и делать со своими слугами, что хочет; я уверен, он по-царски платит  им  за
свои привилегии. И живет ли его повар здесь или там, наверху, под  небесами,
или внизу, в подвале, это меня не касается. Он много  путешествовал  и,  без
сомнения, имеет свои привычки, и, вероятно, его требования относительно пищи
весьма прихотливы. Но я ничего не желаю знать о его хозяйстве.  Если  вы  не
любите Амиэля, вы легко можете избегать  его,  но,  ради  Бога,  не  делайте
таинственности там, где ее не существует.
   Моррис посмотрел вверх, потом  вниз  и  с  особенным  старанием  принялся
складывать один из моих фраков. Я увидел, что  я  совершенно  остановил  его
порыв доверчивости.
   - Слушаю, сэр.
   И он больше ничего не сказал.
   Меня скорее забавил рассказ моего слуги о  странностях  Амиэля,  и  когда
вечером мы ехали к Эльтонам, я кое-что из этой истории сообщил Лючио.
   Он засмеялся.
   - Оживленность Амиэля часто переходит границы, - сказал он,  -  и  он  не
всегда может совладать с собой.
   - Какое же ложное представление я составил о нем: я считал его  серьезным
и несколько угрюмым!
   - Вы знаете старую поговорку: "наружность обманчива". Это  сущая  правда.
Профессиональный юморист почти всегда лично неприятный  и  тяжелый  человек.
Что касается Амиэля, то он подобно мне, кажется не тем, что он есть на самом
деле. Его единственной ошибкой можно счесть  склонность  переходить  границы
дисциплины, но в других отношениях он служит мне прекрасно, и  я  не  требую
ничего больше. Что же, Моррис негодует или испуган?
   - Ни то, ни другое, я думаю, - ответил я, смеясь, - он представляется мне
как пример оскорбленной добродетели.
   - А, тогда вы можете быть уверены,  что  когда  судомойка  танцевала,  он
следил за ее  движениями  с  самым  тонким  интересом,  -  сказал  Лючио.  -
Почтенные люди всегда особенно  внимательны  в  этих  делах.  Успокойте  его
чувства и скажите ему, что Амиэль - сама добродетель! Он у меня на службе  с
давних пор, и я ничего не могу сказать  против  него  как  человека.  Он  не
претендует  быть  ангелом.  Особенность  его  речей  и  поведения  -  только
результат постоянного подавления естественной веселости, но, в сущности,  он
прекрасный малый. Гипнотизму он научился, когда был со мной в Индии; я часто
предупреждал его об опасности практиковать эту  силу  на  не  посвященных  в
тайну. Но судомойка! Бог мой! Судомоек так  много!  Нужды  нет,  если  одной
больше или меньше с подергиванием!
   Мы  приехали.  Карета  остановилась  перед  красивым  домом,  и  мы  были
встречены великолепным слугой в красной ливрее, белых шелковых  чулках  и  в
напудренном  парике.  Он  величественно  передал  нас  своему  двойнику   по
наружности  и  важности,  даже,  быть  может,  еще  с  более  презрительными
манерами, который, в свою очередь, проводил  нас  наверх  с  видом,  как  бы
говорившим: "Глядите, до какого позорного унижения жестокая  судьба  привела
великого человека!"
   В гостиной мы нашли лорда Эльтона, стоящего у камина, спиной  к  огню,  и
как раз против него на низком кресле  сидела,  развалясь,  элегантно  одетая
молодая особа с очень маленькими ножками. Я заметил ножки, потому что, когда
мы вошли, они более всего  бросались  в  глаза,  будучи  протянутыми  из-под
бесчисленных оборок к огню, который граф  прикрывал  собой.  В  комнате  еще
сидела другая дама, прямо, как натянутая струна, с изящно сложенными  руками
на коленях, и ей были мы сначала представлены,  когда  покончились  излияния
приветствий графа.
   - Шарлотта,  мои  друзья:  князь  Лючио  Риманец,  м-р  Джеффри  Темпест.
Господа, моя belle-soeur <Свояченица (фр.).>, мисс Шарлотта Фитцрой.
   Мы  поклонились;  дама  с   достоинством   нагнула   голову.   Она   была
внушительного вида старая дева, и черты ее лица  имели  странное  выражение,
какое трудно было определить. Оно было набожно и натянуто, и вызывало мысль,
что, должно быть, она видела раз в жизни нечто чрезвычайно неприличное, чего
она не в состоянии никогда забыть. Сжатые губы, круглые, бесцветные глаза  и
застывший вид оскорбленной добродетели, который, казалось, обхватывал  ее  с
головы до ног, усиливал это впечатление. Нельзя было долго смотреть на  мисс
Шарлотту без того, чтоб не начать  дивиться,  что  такое  было  в  ее  давно
прошедшей молодости, оскорбившее так ее чистоту, что до сих пор оставался на
ее лице неизгладимый след. Но с того времени мне пришлось  встречать  многих
англичанок, выглядящих совершенно так же, особенно между "благовоспитанными"
старыми и некрасивыми из "верхних десяти".
   Совсем в другом роде было  задорное,  хорошенькое  личико  младшей  дамы,
которой затем нас представили, и которая,  слегка  приподнявшись  из  своего
удобного положения, улыбнулась нам с ободряющей фамильярностью.
   - Мисс Дайана Чесней, - сказал граф бегло, - вы, может  быть,  знаете  ее
отца, князь, - во всяком  случае,  вы  о  нем  слышали:  знаменитый  Никодим
Чесней, один из великих железнодорожных королей.
   - Безусловно, я знаю его, - ответил Лючио тепло. - Кто его  не  знает!  Я
часто встречал его: прекрасный  человек,  одаренный  удивительным  юмором  и
жизнерадостностью. Я отлично его помню. Мы нередко встречались в Вашингтоне.
   - В самом деле! - сказала мисс  Чесней  как-то  равнодушно.  -  По  моему
мнению, он большой чудак; скорее что-то среднее между билетным контролером и
таможенным офицером.  Я  не  могу  на  него  смотреть  без  того,  чтобы  не
чувствовать, что я должна отправиться в путь: все  железные  дороги  кажутся
написанными на его