душа  сама
приготовила себе муки и продолжала еще эту работу,  усиливая  свою  огненную
агонию. Большинство восторгалось этой сценой за ее  рембрандтовские  эффекты
освещения и тени, но я лично был доволен, когда занавес скрыл  ее  из  вида;
что-то в ужасном лице осужденного грешника неприятно напоминало мне  те  три
призрака, которые привиделись мне в ночь самоубийства виконта Линтона.
   "Семена разврата" были следующей картиной, которая показывала нам молодую
красивую девушку, лежащую на роскошной кушетке  в  дезабилье,  с  романом  в
руках, заглавие которого было ясно видно всем: хорошо  известный  роман  для
всех присутствующих и произведение  восхваляемого  автора.  Вокруг  нее,  на
полу, брошенные небрежно на стулья, валялись другие романы этого  же  самого
типа; все их заглавия были повернуты к нам, равно как и имена их авторов.
   - Какая смелая идея! - сказала сидевшая сзади меня дама. -  Желала  бы  я
знать, как бы к ней отнеслись те авторы, если бы они были здесь?
   - Они бы не обратили никакого внимания! - ответил ее сосед, подавив смех.
- Писатели этого сорта приняли бы ее только как первоклассную рекламу.
   Сибилла смотрела на картину с побледневшим лицом и серьезными глазами.
   - Это правдивая картина! - прошептала  она.  -  Джеффри,  она  мучительно
правдива!
   Я не отвечал; я знал, на что она  намекала,  но,  увы,  я  не  знал,  как
"Семена разврата" были посеяны в ее собственной  душе,  и  какие  плоды  они
принесут. Занавес упал, чтобы почти немедленно подняться и открыть нам  "Его
последню покупку".
   Нашим взорам представилась роскошная современная гостиная, где находились
человек десять мужчин в модных фраках. Они, по-видимому, только  что  встали
из-за карточного стола, и один из них, имеющий  вид  мота  со  злой  улыбкой
иронии и торжества на лице указывал на свою "покупку" - прекрасную  женщину.
Она была одета как невеста, в белое  платье,  но  она  была  привязана,  как
бывают привязаны пленники, к высокой колонне, на  которой  мраморная  голова
Силена скалила зубы и лукаво смотрела.
   Ее руки были связаны вместе бриллиантовыми цепями, ее талия  была  обвита
толстой веревкой из жемчугов; широкий ошейник из рубинов охватывал ее горло,
и с головы до ног она была окутана и связана нитями из золота и каменьев.
   Ее голова была вызывающе откинута назад, с  гордым  презрительным  видом;
только ее глаза выражали стыд и отчаяние за свою неволю.
   Человек, обладающий этой белой рабыней,  был  представлен,  судя  по  его
позе, как исчисляющий и оценивающий ее "пункты", чтобы вызвать одобрение  со
стороны его товарищей, чьи лица  художественно  выражали  различные  чувства
сластолюбия, жестокости, зависти, отупения и насмешки.
   - Славный образец модного брака! - заметил кто-то.
   - Скорее, - ответил другой голос, - счастливая пора в жизни!
   Я посмотрел на Сибиллу. Она была  бледна,  но  улыбнулась,  встретив  мой
вопросительный взгляд. Чувство утешения обдало теплотой мое сердце, когда  я
вспомнил, что теперь, как она сама сказала мне, она  "научилась  любить",  и
что поэтому ее брак со мной больше не был только материальным расчетом.
   Она не была моей "покупкой", она была моей любовью, моей  святыней,  моей
царицей, - так я думал  в  моем  безумии  и  честолюбии.  Последняя  картина
называлась "Вера и материализм" и была самой изумительной из всей серии. Зал
постепенно погрузился во мрак, и поднявшийся занавес  открыл  восхитительный
вид на берегу моря. Полная луна бросала сильный свет на зеркальные воды,  и,
поднимаясь на радужных крыльях от земли к  небесам,  одно  из  прелестнейших
созданий, о которых разве только могут мечтать поэты  и  художники,  подобно
ангелу, возносилось вверх; ее руки, держащие пучок лилий,  были  сложены  на
груди, ее лучистые глаза были полны божественной радости, надежды и любви.
   Слышалась чарующая музыка, вдали хор нежных  голосов  пел  о  блаженстве,
небо и земля, море и воздух - все, казалось, поддерживало Духа,  уносящегося
все выше и выше, и мы все  следили  за  этим  воздушным  летящим  образом  с
чувством восторга и удовлетворения;  вдруг  раздался  громовой  удар,  сцена
потемнела, и послышался отдаленный рев  рассвирепевших  вод.  Померк  лунный
свет, прекратилась музыка. Блеснул  красный  огонек,  сначала  слабо,  потом
более явственно, и показался "Материализм" - человеческий скелет, белевший в
темноте и скаливший весело зубы на нас  всех!  И  на  наших  .глазах  скелет
рассыпался в куски, и длинный извивающийся червь выполз из обломков  костей,
другой  показался  из  глазных  впадин  черепа.  В  зале  послышался   шепот
неподдельного ужаса,  публика  встала  с  мест;  один  известный  профессор,
протолкнувшись мимо меня, сердито проворчал: "Это, может быть, очень забавно
для вас, но, по-моему, это отвратительно!"
   - Как ваши теории, мой дорогой профессор! - прозвучал  могучий  смеющийся
голос Лючио, встретившего его на пути, и миниатюрный театр снова  был  залит
блестящим светом.
   - Для одних они забавны, а для других отвратительны!
   - Простите, я говорю, конечно, шутя, но я поставил эту картину специально
в вашу честь.
   - О, в самом деле? - прорычал профессор. - Я не оценил ее.
   - Однако вы должны были бы это сделать, так  как  она  научно  совершенно
правильна, - заявил, все еще смеясь, Лючио. - Вера с  крыльями,  которую  вы
видели радостно летящей к невозможному небу, не научно правильна.  Разве  вы
нам этого не говорили? Но скелет и черви совершенно  ваш  "культ".  Ни  один
материализм не может отрицать правильности того состояния, к которому мы все
придем наконец. Положительно, некоторые дамы выглядят бледными. Как  смешно,
что все, чтобы называться светскими и войти в милость  у  прессы,  принимают
материализм, как единственную веру, а между тем боятся  естественного  конца
жизни.
   - Нельзя сказать, чтоб эта последняя  картина  была  веселого  сюжета,  -
сказал лорд Эльтон, выходя из театра с Дайаной Чесней, доверчиво повисшей на
его руке, - далеко не праздничная!
   - Праздничная для червей! - ответил, смеясь,  Лючио.  -  Пожалуйте,  мисс
Чесней, и вы, Темпест, с леди Сибиллой, пойдемте опять в парк посмотреть  на
мои блуждающие огни.
   Новое  любопытство  было  возбуждено  этим  замечанием;  публика   быстро
освободилась от трагического впечатления, вызванного странными  "картинами",
и повалила из дома в сады, болтая и смеясь с большим шумом, чем всегда. Были
уже сумерки, и когда мы достигли  открытого  луга,  мы  увидели  бесконечное
число маленьких мальчиков, одетых в  коричневое,  бегающих  с  фонарями.  Их
движения  были  быстры  и  совершенно  бесшумны;  они  прыгали,  скакали   и
кружились, как гномы, на клумбах, под кустами  и  вдоль  дорожек  и  террас;
многие из них влезали на деревья с ловкостью и легкостью обезьян, и, куда бы
они ни бежали, они оставляли позади себя хвост блестящего света.  Вскоре  их
стараниями все парки были иллюминованы с таким великолепием,  с  каким  даже
исторические праздники в Версале не могли сравниться; высокие дубы  и  кедры
были превращены в  пирамиды  огненных  цветов,  каждая  ветка  была  увешана
лампами в форме звезд; ракеты со свистом взвивались к небу и  оттуда  сыпали
дождь букетов, гирлянд и лент из пламени. Красные и голубые блестящие полосы
бежали  по  траве,  и  среди  восторженных  рукоплесканий  зрителей   восемь
грациозных огненных фонтанов всевозможных цветов начали бить во  всех  углах
сада, в то время как громадного размера золотой воздушный шар,  ослепительно
иллюминированный, медленно поднялся в воздух и  остался  висящим  над  нами,
посылая из своей лодочки сотни птиц, подобных драгоценным камням, и  бабочек
с огненными крылышками, которые кружились и потом исчезали.  Мы  еще  громко
аплодировали восхитительному эффекту  этого  зрелища,  как  появилась  толпа
прелестных танцовщиц в белом, которые колыхали длинными серебряными жезлами,
кончающимися электрическими звездами, и под звуки странной звенящей  музыки,
по-видимому, разыгрываемой вдали на  стеклянных  колокольчиках,  они  начали
фантастический танец дикого, но, однако, самого грациозного характера.  Тени
опалового цвета падали на их гибкие фигуры, когда они скользили и кружились,
и каждый раз, когда они колыхали своими  жезлами,  огненные  флаги  и  ленты
развертывались и вскидывались высоко в воздух, где они  вертелись  некоторое
время, как движущиеся иероглифы.
   Зрелище было так изумительно, так феерично, так поразительно, что  мы  от
удивления не могли сказать ни слова; слишком очарованные и поглощенные даже,
чтобы аплодировать, мы не заметили, как летело время и как спустилась  ночь,
пока вдруг, без малейшего предупреждения, над нашими головами не  разразился
страшный гром,  и  огненный  зигзаг  молнии  разорвал  в  клочки  светящийся
воздушный шар. Две-три женщины закричали; тем временем Лючио  выдвинулся  из
толпы зрителей и остановился на виду у всех, подняв руку.
   - Сценический гром, уверяю вас,  -  сказал  он  шутливо,  ясным,  звучным
голосом. - Он является и исчезает по моему приказанию. Не более, как забава,
верьте мне. Подобные вещи служат только игрушками  для  детей.  Опять-опять,
вы, незначительные элементы! - крикнул он, смеясь и поднимая  свое  красивое
лицо и искрящиеся глаза к темным небесам. - Греми лучше и громче!  Греми,  я
приказываю! А вы все вперед! Следуйте за мной!
   Идя с остальными, я чувствовал себя в каком-то  волшебном  сне;  все  мои
ощущения спутались в вихре, моя голова кружилась от возбуждения, и я не  мог
ни думать, ни анализировать свое душевное волнение. Если б  у  меня  хватило
силы и желания остановиться и поразмыслить, возможно,  я  мог  бы  прийти  к
заключению,  что  в  чудесах  этого  блестящего  gala  обнаруживалось  нечто
посильнее обыкновенной человеческой власти,  но  я,  как  и  все  остальные,
отдавался минутному удовольствию, не  заботясь,  как  оно  было  достигнуто,
сколько оно стоило мне или какое впечатление оно произвело на других. Многих
я знаю и вижу теперь среди поклонников моды и суетности,  поступающих  точно
так же, как я поступал  тогда.  Равнодушные  к  благосостоянию  всех,  кроме
своего собственного, жалеющие каждое пенни, если  оно  не  тратилось  на  их
собственные удовольствия, и  слишком  притупленные,  чтобы  даже  слушать  о
скорбях, затруднениях или радостях других, если они близко или отдаленно  не
затрагивают их собственных интересов, они проводят свое время день за днем в
эгоистических забавах и настойчиво не  сознают  того  факта,  что  они  сами
приготовляют свою судьбу в будущем - в том  будущем,  которое  покажет  всем
самую ужасную действительность, без всякого сомнения в ее достоверности.
   Больше четырехсот гостей уселись ужинать в громаднейшем павильоне. Я ел и
пил, сидя около Сибиллы, едва сознавая,  в  головокружительном  возбуждении,
что я говорил и делал. Откупоривание бутылок шампанского,  звон  стаканов  и
стук тарелок, громкий  гул  разговоров  перемешивались  со  смехом,  подобно
обезьяньему визгу или лошадиному ржанию, заглушаемому  по  временам  духовой
музыкой и барабанами, от всех этих звуков в моих  ушах  стоял  шум,  как  от
катящихся волн, что делало меня рассеянным и смущенным.
   Я много не говорил Сибилле:  нельзя  хорошо  нашептывать  сентиментальный
вздор в уши своей невесте, когда она кушает ортоланы и трюфели.
   Вдруг среди гама колокол пробил двенадцать раз, и Лючио поднялся с полным
бокалом шампанского в руке.
   - Леди и джентльмены!
   Наступила тишина.
   - Леди и джентльмены! - повторил он, и его  глаза,  как  мне  почудилось,
светились насмешкой. - Полночь пробила, и лучшие друзья должны расставаться.
Но прежде, чем мы это сделаем, вспомним, что мы собрались  здесь  для  того,
чтобы пожелать  счастья  нашему  хозяину  мистеру  Джеффри  Темпесту  и  его
нареченной невесте, леди Сибилле Эльтон.
   Тут раздались оглушительные аплодисменты.
   - Сказано,  -  продолжал  Лючио,  -  составителями  скучных  правил,  что
"счастье никогда не приходит с полными  руками",  но  в  данном  случае  это
изречение ложно -  потому  что  наш  друг  не  только  получил  в  обладание
богатство, но также сокровище любви и красоты. Беспредельная  касса  хороша,
но беспредельная любовь лучше, и оба эти дара ниспосланы на нареченную пару,
которую сегодня мы чествуем. Я хочу просить вас  поздравить  их  от  чистого
сердца, и затем мы скажем друг другу "до свидания", а не "прощайте", так как
с тостом за жениха и невесту я выпью также за время - может быть, недалекое,
- когда я увижу снова если не всех, то некоторых из вас, и буду наслаждаться
вашим чарующим обществом даже больше, чем сегодня!
   Он замолк среди бури аплодисментов, и затем все поднялись и повернулись к
столу, где я сидел с Сибиллой, и, громко провозглашая наши имена, пили вино,
мужчины кричали: "Гип, гип, гип,  ура!"  Между  тем  в  то  время,  когда  я
кланялся в ответ на шумные выражения чувств, и Сибилла наклоняла,  улыбаясь,
свою грациозную голову направо и налево, мое сердце вдруг упало от  ощущения
страха. Было ли это мое воображение, или на самом деле я слышал дикий  хохот
вокруг блистательного павильона, отзывающийся где-то в отдалении?
   Я прислушался с бокалом в руке.
   - Гип, гип, гип, ура! - бушевали гости.
   - Ха-ха! Ха-ха! - казалось, кричали и вопили снаружи.
   Борясь против этой иллюзии, я встал и  за  себя  и  Сибиллу  поблагодарил
своих гостей  в  коротких  словах,  которые  были  встречены  новым  взрывом
аплодисментов, а затем мы увидели, что Лючио вскочил с места и стал выше нас
всех, одной ногой на стол, другой на стул, с бокалом вина в  руке,  налитого
до краев. Что за лицо у него было в этот момент! Что за улыбка!
   - Прощальный кубок, мои друзья! - воскликнул  он.  -  За  нашу  следующую
встречу!
   Гости, со смехом, шумно ему отвечали, и пока они пили, павильон осветился
красным светом, как огнем. Все лица выглядели кровавыми. Все  бриллианты  на
женщинах горели пламенем. Это длилось только один момент, затем все исчезло,
и наступила  обычная  давка:  все  спешили  к  экипажам,  длинной  вереницей
ожидавшим их, чтобы отвезти на  станцию;  последние  два  экстренных  поезда
отходили в час и в час тридцать минут.
   Я торопливо простился с Сибиллой и ее отцом; Дайана Чесней ехала с ними в
одной коляске, полная восторженной благодарности ко мне за  все  великолепия
дня; затем экипажи начали быстро разъезжаться.
   Вдруг светящаяся арка перекинулась от одного конца  крыши  Виллосмирского
замка  до  другого,  блистая  всеми  цветами  радуги,  в  середине   которой
показались бледноголубые с золотом буквы, образуя  то,  что  я  до  сих  пор
считал погребальным девизом: "Sic transit gloria mundi! Vale!" <Так проходит
слава мирская! Будь здоров! (лат.).> Но, в конце концов, он был  столько  же
применим к эфемерным великолепиям праздника, сколько к постоянной  мраморной
торжественности склепа, - и я мало думал об этом. Так  совершенны  были  все
распоряжения, так удивительно были дрессированы  слуги,  что  гости  недолго
разъезжались, и скоро сады не только стали пусты, но даже  темны.  Нигде  не
оставалось ни одного следа  великолепной  иллюминации,  и  я  вошел  в  дом,
усталый, с тяжелым чувством очарования и страха, в котором я не  мог  отдать
себе отчета. Я нашел Лючио одного в курительной комнате, отделанной дубовыми
панелями, с глубоким окном-выступом, которое открывалось прямо  на  луг.  Он
стоял в этой амбразуре спиной ко мне,  но  быстро  повернулся,  услышав  мои
шаги, и я увидел такое дикое, болью измученное лицо,  что  я,  ошеломленный,
отступил.
   - Лючио, вы больны! - воскликнул я. - Вы слишком много трудились сегодня!
   - Может быть! - ответил он хрипло, нетвердым  голосом,  и  сильная  дрожь
передернула его; затем, собравшись с силами, он принудил себя улыбнуться.  -
Не тревожьтесь, мой друг! Это ничего: только  страдание  старой  закоренелой
болезни, тягостная боль, которая редко  встречается  у  людей  и  безнадежно
неизлечима.
   - Что же это такое? - спросил я тоскливо, так  как  мертвенная  бледность
беспокоила меня.
   Он пристально посмотрел на меня; его глаза расширились и потемнели, и его
рука тяжело упала на мое плечо.
   - Очень странная  болезнь!  -  сказал  он  тем  же  дрожащим  голосом.  -
Угрызение совести! Вы об этом никогда не слыхали, Джеффри? Здесь не  поможет
ни медицина, ни хирургия, - это "червь, что не  умирает,  и  пламя,  что  не
угасает". Но не будем об этом говорить: никто не вылечит меня,  никто  этого
не хочет! Я безнадежен!
   - Но угрызение совести, если  у  вас  оно  есть,  хотя  я  не  могу  себе
представить, почему, так как вам наверно  не  о  чем  сожалеть,  -  не  есть
физический недуг! - сказал я с удивлением.
   - А вы думаете, что только о  физических  недугах  стоит  тревожиться?  -
спросил он, продолжая улыбаться той же дикой улыбкой. - Тело - наша  главная
забота; мы холим его, кормим  его,  лелеем  его  и  охраняем  его  от  самой
ничтожной боли, если можем, и таким образом мы уверяем себя, что все хорошо,
все должно быть хорошо! Между тем оно  не  больше  как  прах,  как  куколка,
обязанная рассыпаться и уничтожаться с возрастанием  в  ней  души-бабочки  -
бабочки, которая летит со слепым инстинктом прямо в неизвестное, прельщаемая
чрезмерным светом! Взгляните  сюда,  -  продолжал  он  смягченным  тоном.  -
Взгляните теперь на ваши задумчивые, тенистые сады. Цветы заснули,  деревья,
наверно, рады избавиться  от  пестрых  фонариков,  висевших  недавно  на  их
ветвях; там молодая луна уткнулась подбородком в маленькое  облачко,  как  в
подушку, и опускается на запад, чтобы спать;  минуту  тому  поздний  соловей
бодрствовал и пел. Вы можете  чувствовать  дыхание  роз  от  того  трельяжа!
Все-все это работа Природы, и насколько теперь здесь прекраснее и милее, чем
когда горели огни, и грохот  музыки  пугал  маленьких  птичек  в  их  мягких
гнездышках! Однако "общество" не оценило бы этой прохладной  темноты,  этого
счастливого безмолвия: "общество" предпочитает  фальшивый  блеск  настоящему
свету. И хуже всего, что  оно  старается  отставить  настоящие  предметы  на
задний план, как второстепенные!
   - Точно так же, как вы унижаете ваше  неутомимое  усердие  в  необычайном
успехе сегодняшнего дня, - сказал  я,  смеясь.  -  Вы  можете  называть  это
"фальшивым блеском", если хотите, но это было  великолепное  зрелище,  какое
безусловно останется несравненным и единственным в своем роде.
   - И это даст вам больше известности, чем могла дать ваша  рекламированная
книга, - сказал он, внимательно глядя на меня.
   - В этом нет ни малейшего сомнения, - ответил я, - общество  предпочитает
еду и увеселение всякой литературе, даже  самой  великой.  Кстати,  где  все
артисты, музыканты и танцовщицы?
   - Уехали!
   - Уехали! - повторил я удивленно. - Уже! Бог мой! Ужинали они?
   - Они получили все, что нужно, -  сказал  Лючио  немного  нетерпеливо.  -
Разве я не говорил вам, Джеффри, что если я берусь за что-нибудь,  то  делаю
это основательно или никак!
   Я взглянул  на  него;  он  улыбался,  но  его  глаза  смотрели  мрачно  и
презрительно.
   - Отлично! - промолвил я беспечно, не желая обижать его. - Но даю честное
слово, что для меня все это словно дьявольское чародейство!
   - Что именно? - спросил он невозмутимо.
   - Все! Танцовщицы, слуги и пажи, ведь их должно быть двести  или  триста;
эти удивительные картины, иллюминация, ужин  -  все,  говорю  вам!  И  самое
поразительное то, что весь этот народ так скоро убрался!
   - Хорошо. Если вы называете деньги дьявольским чародейством, то вы правы.
- сказал Лючио.
   - Но, несомненно, в некоторых случаях  даже  деньги  не  могут  доставить
такого совершенства в мелочах, - начал я.
   - Деньги могут доставить все! - прервал он, и его могучий  голос  дрогнул
страстью. - Я вам это говорил  давно.  Они  -  крючок  для  самого  дьявола.
Ко