казалась очень огорченной.
   - Ей  нечем  огорчаться,  -  сказала  холодно  Сибилла,  -  разве  только
медлительной смертью моей матери; но она молода, может немного подождать для
эльтонской короны.
   - Не ошибаетесь ли вы? - вымолвил я  ласково,  -  какие  бы  не  были  ее
недостатки, но я уверен, что она искренне восторгается вами и любит вас.
   Сибилла презрительно улыбнулась.
   -  Мне  не  нужна  ни  ее  любовь,  ни  ее  восторги.  У   меня   немного
женщин-друзей, и те немногие все лицемерки,  которым  я  не  доверяю.  Когда
Дайана Чесней будет моей мачехой, мы также останемся чужими.
   Я почувствовал, что затронул щекотливый  вопрос  и  что  продолжать  этот
разговор - рискованно.
   - Где ваш друг, - неожиданно спросила Сибилла, очевидно, чтоб  переменить
тему, - почему он теперь так редко бывает у нас?
   - Риманец? Он большой чудак и временами чувствует отвращение к  обществу.
Он часто встречается в клубе с вашим отцом, и я думаю, что  причина,  отчего
он сюда не приходит, его ненависть к женщинам.
   - Ко всем женщинам? - спросила она с легкой улыбкой.
   - Без исключения!
   - Значит, он и меня ненавидит.
   - Я этого не говорю, - поспешил я сказать, - никто  не  может  ненавидеть
вас, леди Сибилла, но, по правде, насколько  я  знаю  князя  Риманца,  я  не
ожидаю, чтоб он уменьшил свою нелюбовь к женщинам, в которой заключается его
хроническая болезнь, - даже для вас.
   - Стало быть, он никогда не женится, - задумчиво промолвила она.
   Я засмеялся.
   - О, никогда! В этом вы можете быть уверены.
   Она замолчала, продолжая играть розами. Ее грудь  высоко  поднималась  от
учащенного дыхания; я видел ее длинные ресницы, трепетавшие на  щеках  цвета
бледных лепестков розы; чистые очертания ее нежного профиля  напоминали  мне
лица святых и ангелов  в  изображении  Фра  Анджелико.  Я  еще  продолжал  в
восхищении созерцать ее, как она вдруг вскочила  с  места,  скомкав  розу  в
руке: ее голова откинулась назад, ее глаза горели, и вся она дрожала.
   - О, я не могу больше терпеть! - дико крикнула она, - я  не  могу  больше
терпеть!
   Я также вскочил и стоял перед ней изумленный.
   - Сибилла!
   - О,  говорите  же,  наполняйте  же  до  краев  чашу  моего  унижения!  -
продолжала она страстно, - отчего вы не говорите  мне,  как  говорите  моему
отцу, о цели ваших посещений? Отчего вы не говорите мне, как  говорите  ему,
что ваш властный выбор пал на меня, что я единственная женщина в целом мире,
которую вы избрали в жены! Посмотрите на меня! - и  она  трагическим  жестом
подняла свои руки. -  Есть  ли  какой-нибудь  изъян  в  товаре,  который  вы
собираетесь купить? Это лицо достойно трудов модного  фотографа  и  достойно
продаваться за шиллинг, как продаются карточки  английских  "красавиц".  Эти
глаза, эти губы, эти руки - все это вы можете купить! Зачем вы томите  меня,
мешкая покупкой? Колеблясь и рассчитывая: достойна ли я вашего золота?
   Она казалась охваченной какой-то истерической страстностью, и с  тревогой
и скорбью я кинулся к ней и схватил за руки.
   - Сибилла, Сибилла!  Ради  Бога,  замолчите!  Вы  измучены  усталостью  и
волнением, вы  не  знаете,  что  вы  говорите.  Дорогая,  за  кого  вы  меня
принимаете? Откуда вам пришли в  голову  глупости  о  купле  и  продаже?  Вы
знаете, что я люблю вас; я не делал из  этого  тайны,  вы  это  должны  были
читать на моем лице, а если я не решался вам об этом говорить, так только из
боязни, что вы оттолкнете меня. Вы слишком  добры  ко  мне,  Сибилла.  Я  не
достоин  получить  вашу  красоту  и  невинность.   Моя   дорогая,   любимая,
успокойтесь! - пока я говорил, она  прильнула  ко  мне,  как  дикая  птичка,
внезапно пойманная. - Что иное могу я вам сказать, кроме того, что я  обожаю
вас всеми силами моей души, что я люблю вас так глубоко, что  даже  страшусь
думать об этом! Это страсть, которую я не могу побороть,  Сибилла,  я  люблю
вас слишком сильно, слишком безумно!
   Я задрожал и  замолк.  Ее  нежные  руки,  охватившие  меня,  лишали  меня
самообладания. Я целовал струящиеся волны ее волос.  Она  подняла  голову  и
смотрела на меня; в ее глазах светилось столько любви, сколько страха, и вид
ее красоты, преклонившейся передо мной, порвал все узы  самообуздания,  и  я
поцеловал ее в губы долгим страстным поцелуем, который, как  казалось  моему
возбужденному воображению, соединял воедино  наши  существа,  но  вдруг  она
выскользнула из моих объятий и оттолкнула меня. Я заметил,  как  сильно  она
дрожала, и я боялся, как бы она не свалилась. Я взял ее руку и  заставил  ее
сесть. Она слабо улыбнулась.
   - Что вы чувствовали? - спросила она.
   - Когда Сибилла?
   - Только что, когда целовали меня?
   - Все небесные радости и адские муки в одно время! - сказал я.
   Она поглядела на меня с задумчивым и нахмуренным видом.
   - Странно! Знаете ли, что я чувствовала?
   Я покачал головой, улыбаясь и прижимая к губам  нежную,  маленькую  руку,
которую я держал.
   - Ничего! - сказала она с безнадежным жестом.  -  Уверяю  вас,  абсолютно
ничего! Я не могу чувствовать. Я одна из ваших современных  женщин:  я  могу
только думать и анализировать.
   - Думайте и  анализируйте,  сколько  хотите,  моя  царица,  -  ответил  я
шутливо. - Если вы хотите только думать, вы будете счастливы  со  мной.  Это
все, что я желаю.
   - Будете ли вы счастливы со мной? Погодите, не отвечайте, пока я не скажу
вам, что я такое. Вы совершенно во мне ошибаетесь.
   Она помолчала несколько минут; я в страхе следил за ней.
   - Я была подготовлена к тому, - сказала  она  медленно  наконец,  -  чтоб
сделаться собственностью  богатого  человека.  Многие  мужчины  намеревались
купить меня, но они не могли заплатить  ту  цену,  которую  спрашивал  отец.
Пожалуйста, не глядите так удрученно! То, что я говорю,  вполне  правдиво  и
вполне обыкновенно. Все женщины высших классов продаются  теперь  в  Англии,
как черкешенки на невольничьем рынке.  Я  вижу,  вы  хотите  протестовать  и
уверить меня в своей преданности; в этом  нет  нужды.  Я  убеждена,  что  вы
любите меня, насколько может  любить  мужчина,  и  я  довольствуюсь.  Но,  в
сущности, вы не знаете меня:  вас  привлекает  мое  лицо,  мое  тело,  -  вы
восхищаетесь моей молодостью и невинностью. Но я не молода; я стара  сердцем
и чувствами. Я была молодой недолго в Виллосмире, когда я жила среди  цветов
и птиц и всех честных и правдивых обитателей полей и  лесов,  но  достаточно
было одного сезона в городе, чтобы убить во мне молодость. Один сезон обедов
и балов и чтение модных романов! Вы написали  книгу,  и  поэтому  вы  должны
знать об обязанностях авторства -  о  серьезной  ответственности  писателей,
когда они дают свету книги, полные вредных и ядовитых внушений, оскверняющие
умы, которые  до  той  поры  были  чисты  и  безмятежны.  Ваша  книга  имеет
благородную основу, и за это мне она  нравится.  Она  хорошо  написана,  но,
читая ее, я вынесла впечатление, что мысли, которые вы силились  втолковать,
были ни совсем искренними, и поэтому вы  не  достигли  того,  что  могли  бы
приобрести.
   - Вы правы, - сказал я с мукой унижения, - в литературном отношении книга
не заслуживает внимания. Она только "гвоздь" сезона!
   -  Во  всяком  случае,  -  продолжала  она,  и  ее  глаза  потемнели   от
напряженности чувств, - вы не осквернили пера гадостью, свойственной  многим
авторам в наше время. Как вы думаете, может ли девушка, читая книги, которые
теперь свободно печатаются и которые ей рекомендуются ее глупыми  знакомыми,
"потому что они так ужасно  забавны",  остаться  неиспорченной  и  невинной?
Книги, подробно описывающие жизнь отверженных? объясняющие  и  анализирующие
тайные пороки  людей?  защищающие,  почти  как  священный  долг,  "свободную
любовь" и общую полигамию? без стыда знакомящие хороших жен и чистых девушек
с героиней, смело ищущей мужчину, все равно - какого  мужчину,  чтоб  только
иметь от него ребенка без "унижения" выйти за него замуж? Я прочла  все  эти
книги, и чего же вы можете ожидать от меня?  Не  невинности,  безусловно!  Я
презираю людей, я презираю свой пол, я проклинаю себя за то, что я  женщина!
Вас удивляет мой фанатизм к Мэвис Клер: это только потому, что ее  книги  за
время  возвращают  мне  мое  самоуважение  и  заставляют  меня  смотреть  на
человечество  в  лучшем  свете,  -  потому  что  она,  хоть  на  один   час,
восстанавливает во мне слабую веру в Бога, и мой дух освежается и очищается.
Все равно, вы не должны смотреть на меня, как на невинную, молодую  девушку,
Джеффри,  на  девушку,  которую  воспевали  и  идеализировали  поэты:  я   -
испорченное существо, выращенное на шаткой морали и зудящей литературе моего
времени.
   Я смотрел на нее в молчании, удрученный, ошеломленный, с таким  чувством,
как будто бы нечто бесконечно чистое и драгоценное  превратилось  в  пыль  у
моих  ног.  Она  встала  и  начала  ходить  взад  и  вперед  по  комнате   с
медлительной, однако полной бешенства грацией, напоминая мне, против воли  и
желания, движения пойманного зверя.
   - Вы не должны обманываться во мне, - сказала она после небольшой  паузы,
мрачно глядя на меня. - Если вы женитесь  на  мне,  вы  должны  это  сделать
вполне сознательно, потому что с таким богатством, как у вас,  вы,  конечно,
можете жениться на любой женщине. Я не говорю, что вы найдете девушку  лучше
меня: в моем кругу все одинаковы. Все сделаны из одного  теста  и  наполнены
одними и теми же чувственными  и  материальными  взглядами  на  жизнь  и  ее
ответственности, как  удивительные  героини  "модных  романов",  которые  мы
читаем. Подальше, в провинциях, между средними классами возможно, что вы  бы
отыскали действительно хорошую девушку, как образец невинности, но, по  всей
вероятности, найдя ее и глупой и скучной, вряд  ли,  чтобы  она  понравилась
вам. Моя главная рекомендация - моя красота; вы ее можете видеть, и  все  ее
могут видеть, а я не так притворна,  чтоб  не  сознавать  ее  силы.  В  моей
внешности нет фальши; мои волосы не накладные, мой румянец натуральный,  моя
фигура  -  не  результат  искусства  корсетницы,  мои  брови  и  ресницы  не
подведены.  О,  да,  будьте  уверены,  что  моя  физическая  красота  вполне
естественная! Но телесная красота не есть отражение красоты души! И я  хочу,
чтоб  вы  это  поняли.  Я  -  вспыльчивая,  злопамятная,  порывистая,  часто
несимпатичная, расположенная к болезненности и меланхолии,  и  я  пропитана,
окончательно или бессознательно, тем презрением к жизни и неверием  в  Бога,
которые составляют главную тему всех современных учений.
   Она  замолчала.  Я  глядел  на  нее  со  странным  чувством  обожания   и
разочарования, как варвар мог бы смотреть на  идола,  которого  он  все  еще
любит, но в которого он больше не верит, как в божество. Хотя  то,  что  она
говорила,  нисколько  не  противоречило  моим  теориям,  -  как  же  я   мог
жаловаться? Я не верил в Бога; мог ли я  сожалеть,  что  она  разделяла  мое
неверие? Я невольно хватался за  старомодную  идею,  что  вера  должна  быть
священным долгом в женщине; я не был в состоянии  объяснить  причину  такого
суждения, разве только, что это была романтическая  фантазия  иметь  хорошую
женщину, которая будет молиться за того, у кого нет ни времени,  ни  желания
молиться за себя. Между тем было ясно, что Сибилла - слишком "передовая" для
соблюдения таких обрядностей: она никогда не будет молиться за меня, и  если
у нас будут дети, она никогда не научит их, чтоб первым их воззванием к Небу
была молитва за нее или меня. Я подавил легкий вздох и собрался  заговорить,
но в это время она подошла ко мне и положила обе руки мне на плечи.
   - У  вас  печальный  вид,  Джеффри,  -  сказала  она  ласковым  тоном,  -
утешьтесь: еще не слишком поздно изменить ваше намерение.
   Я встретил вопросительный взгляд ее прекрасных, лучезарных глаз, чистых и
ясных, как сам свет.
   - Я никогда не изменю своего намерения, Сибилла, - ответил  я,  -  я  вас
люблю, я вечно буду любить вас, но я не хочу, чтоб вы себя так  немилосердно
анализировали...
   - Вы находите их странными? - сказала она, - в эти-то дни "новых" женщин!
Я нахожу, что, благодаря газетам, журналам и "декадентским"  романам,  я  во
всех отношениях готова быть женой! - И горько засмеялась.  -  Ничего  нет  в
этой роли неизвестного для меня, хотя мне еще  нет  двадцати.  Я  уже  давно
готовилась быть проданной по самой высокой  цене,  и  те  несколько  смутных
понятий о любви, о любви идеалистов и поэтов, которые  я  знала  ребенком  в
Виллосмире, все исчезли и рассеялись. Идеальная любовь умерла,  и  хуже  чем
умерла: вышла из моды. После всех заботливых  наставлений  о  том,  что  все
ничтожно, кроме денег, едва ли вас может удивлять, что я говорю о себе,  как
о предмете для продажи. Брак - для меня торговый договор, ток  как  вы  сами
хорошо знаете, что, как бы вы ни любили меня или я вас, мой отец никогда  бы
не позволил мне выйти за вас замуж, если  б  вы  не  были  богаты  и  богаче
большинства людей. И я прошу вас, не ожидайте свежего и доверчивого  чувства
от женщины с извращенным сердцем и душой, как у меня!
   - Сибилла, - сказал я горячо, - вы клевещете на себя! Я убежден,  что  вы
клевещете на себя! Вы одна из тех, что живут в мире,  но  сами  не  от  мира
сего.  Ваша  душа  слишком  открыта  и  чиста,  чтобы  замараться   даже   в
соприкосновении с грязью. Я ничему не поверю, что вы говорите  против  своей
нежной и благородной натуры; и я вас очень прошу, Сибилла, не огорчайте меня
постоянной темой о моем богатстве, или я стану  смотреть  на  него,  как  на
проклятие. Будь я беден, я бы вас также любил.
   - О, вы могли бы любить меня, - прервала она со странной улыбкой, - но вы
не посмели бы сказать мне это.
   Я молчал. Вдруг она засмеялась и ласково обвила руками мою шею.
   - Итак, Джеффри, - сказала она, - я кончила свою исповедь. Мой  ибсенизм,
или какой-нибудь другой "изм" интересует меня, и нет нужды нам тревожиться о
нем. Я сказала все, что было у меня на душе: я сказала правду, что сердцем я
не молода. Но я хуже, чем все другие моего "круга". Я в  вашем  вкусе,  ведь
так?
   - Моя любовь к вам не может быть так легко выражена, Сибилла! - ответил я
несколько скорбно.
   - Все равно, мне нравится ее так выражать, - продолжала она. - Я в  вашем
вкусе, и вы хотите жениться на мне. Итак, я вас теперь прошу пойти  к  моему
отцу и поскорей купить меня, заключить торговый договор. И когда  вы  купите
меня... Не смотрите так трагично! - и она снова засмеялась,  -  и  когда  вы
заплатите священнику и заплатите подругам невесты браслетами или брошками  с
монограммами и заплатите гостям свадебным пирогом и шампанским и сведете  со
всеми счеты, даже с последним человеком, который  закроет  дверцы  свадебной
кареты, увезете ли вы меня далеко-далеко от этого места, из этого дома,  где
лицо моей матери преследует меня, как привидение среди мрака, где я измучена
ужасами и днем и ночью, где я слышу такие странные звуки и  где  мне  снятся
такие страшные сны?.. - Теперь ее голос вдруг упал, и она спрятала  лицо  на
моей груди. - О да, Джеффри, увезите меня отсюда поскорей! Уедем навсегда из
этого ненавистного Лондона и будем жить в Виллосмире.  Я  найду  там  старые
радости и счастливые прошедшие дни.
   Тронутый ее умоляющим тоном, я прижал ее к своему сердцу,  чувствуя,  что
едва ли она была ответственна за сказанные странные слова, в том  измученном
и возбужденном состоянии, в каком она, очевидно, находилась.
   - Все будет, как вы желаете, моя дорогая, и чем раньше  вы  будете  моей,
тем лучше. Теперь конец марта. Хотите венчаться в июне?
   - Хочу, - ответила она, продолжая прятать свое лицо.
   - Теперь же, Сибилла, помните, чтоб о деньгах и  торгах  не  было  больше
разговора. Скажите мне то, чего вы еще мне не сказали, что вы любите меня: и
любили б меня, если б даже я был беден.
   Она прямо и решительно посмотрела мне в глаза.
   - Я вам не могу этого сказать: я вам сказала, что не верю в любовь;  если
б вы были бедны, то, наверно, я бы не вышла за вас замуж.
   - Вы откровенны, Сибилла!
   - Лучше быть откровенной! А разве нет?
   И она, вытянув цветок из букета на ее  груди,  стала  прикалывать  его  к
моему сюртуку.
   - Что хорошего в притворстве? Ведь вы ненавидите бедность и я тоже. Я  не
понимаю глагола "любить": временами, когда я читаю книгу Мэвис Клер, я  верю
в существование любви, но едва я захлопну книгу, моя вера исчезает.  Поэтому
не просите того, чего у меня нет. Я охотно выхожу за вас замуж; это все, что
вы должны ожидать.
   - Все! - воскликнул я с внезапным приливом гнева, смешанного  с  любовью,
и, схватив ее руки, покрыл их безумными поцелуями. - Все! Вы - бесстрастный,
ледяной цветок! Нет, это не все: вы должны растаять от моего прикосновения и
узнать, что такое любовь; не думайте, что вы можете избегнуть ее влияния. Вы
- дорогое, безрассудное, прекрасное дитя! Ваша страсть  спит  -  она  должна
пробудиться!
   - Для вас?  -  спросила  она,  близко  наклоняясь  ко  мне;  мечтательное
выражение было в ее лучистых глазах.
   - Для меня!
   Она засмеялась.
   - "О, вели мне любить, и я полюблю!" - процитировала она едва слышно.
   - Вы полюбите, вы должны! - пылко твердил я. - Я буду  вашим  учителем  в
искусстве любви!
   - Это трудное искусство! Я боюсь, что вся жизнь  пройдет,  прежде  чем  я
научусь ему, даже с моим учителем.
   И волшебная улыбка скользнула в  ее  глазах,  когда  я  поцеловал  ее  на
прощанье и пожелал покойной ночи.
   - Вы скажете новость князю Риманцу?
   - Если вы хотите.
   - Понятно, хочу, чтоб он знал!
   Я спустился с лестницы; она наклонилась над перилами, следя за мной.
   - Покойной ночи, Сибилла!
   - Непременно скажите князю!
   Ее белая фигура исчезла, и я вышел на улицу. В моей голове царил хаос,  и
мои ощущения делились между гордостью,  экстазом  и  страданием:  нареченный
жених графской дочери, возлюбленный  женщины,  которая  сама  объявила  себя
неспособной к любви и вере!

XVIII

   Оглянувшись назад, спустя всего три года, на этот особенный  период  моей
жизни, я могу ясно представить себе странное выражение лица Лючио,  когда  я
сообщил ему, что Сибилла Эльтон приняла мое  предложение.  Внезапная  улыбка
придала его глазам  свет,  какого  я  никогда  не  замечал  у  него  раньше:
блестящий и вместе с  тем  зловещий,  как  бы  подавляющий  в  себе  гнев  и
презрение.
   Пока я говорил, он, к  моему  негодованию,  играл  со  своим  любимцем  -
"мумией-насекомым",  и  мне  выше   всякой   меры   было   противно   видеть
отвратительную настойчивость, с которой сверкающее создание цеплялось к  его
руке.
   - Все женщины одинаковы, -  сказал  он  с  жестким  смехом,  услыхав  мою
новость, - немногие имеют достаточно нравственной силы, чтоб устоять  против
соблазна богатого замужества.
   Меня это рассердило.
   - Едва ли хорошо с вашей стороны обо всем судить с денежной точки зрения,
- сказал я.
   Затем после небольшой паузы я прибавил то,  что,  как  я  сознавал,  было
ложью.
   - Она, Сибилла, любит меня только ради меня самого.
   Его взгляд сверкнул подобно молнии.
   - О, в  таком  случае  сердечно  поздравляю  вас,  мой  дорогой  Джеффри.
Завоевать расположение одной из самых гордых девушек Англии и приобрести  ее
настолько совершенную любовь, чтоб быть уверенным в ее готовности  выйти  за
вас замуж, если б даже у вас не было ни гроша - это действительно победа!  И
победа, которою вы можете гордиться! Еще и еще раз поздравляю вас!
   Подбросив противное существо, которое он называл "духом", чтоб  заставить
его взлететь и медленно кружиться у потолка, он  с  жаром  пожал  мою  руку,
продолжая улыбаться, и я инстинктивно чувствовал, что  он  угадывал  правду,
как и я: т. е., будь я бедным автором, имеющим только то, что мог заработать
головой, леди Сибилла Эльтон никогда и не взглянула бы на меня,