ишащей теперь в моих  садах,  приехали  из
вульгарного любопытства, чтобы только посмотреть, как  принимает  человек  с
пятью миллионами фунтов стерлингов; другие жаждали,  если  возможно,  узнать
какие-либо новости о шансах Фосфора для выигрыша Дерби, о чем  я  умалчивал.
Но большая  часть  публики  бесцельно  слонялась,  оглядывая  друг  друга  с
завистью или с наглостью, едва замечая естественную прелесть садов и  лесную
декорацию вокруг них.
   Никогда так не обнаруживается безмозглость современного общества, как  на
garden-party <Вечер в саду (англ.).>,  где  неугомонные  двуногие  животные,
одетые в панталоны и юбки,  неопределенно  двигаются  взад  и  вперед,  едва
приостанавливаясь, чтоб учтиво или разумно поговорить друг  с  другом  минут
пять; большинство же из них нерешительно и неловко бродит между  павильонами
для прохладительных напитков и оркестром. У меня  в  доме  они  были  лишены
этого последнего пристанища, потому что музыканты были невидимы, хотя музыка
гремела - чудесная дикая музыка, раздававшаяся то в одном конце парка, то  в
другом, но мало кто  слушал  ее  внимательно.  Однако  все  были  единодушно
счастливы, восторженно одобряя кушанья роскошного завтрака, сервированного в
двадцати палатках. Мужчины ели, как будто бы они до тех пор никогда не  ели,
и с жадностью пили изысканные вина. Нельзя было себе  представить,  до  чего
может дойти человеческое обжорство,  пока  не  узнаешь  нескольких  пэров  и
епископов и не проследишь, как эти сановники насыщаются ad libitum  <Как  им
нравится (лат.).>.
   Вскоре общество так пополнилось, что я более  не  видел  необходимости  в
утомительной обязанности "встречать"; поэтому я  повел  завтракать  Сибиллу,
решив посвятить себя ей на  остаток  дня.  Она  была  в  самом  пленительном
настроении духа; ее веселый смех  мелодично  звучал,  как  смех  счастливого
ребенка; она была даже благосклонна к Дайане Чесней,  которая  находилась  в
числе моих гостей и которая явно веселилась  с  тем  жаром,  который  присущ
хорошеньким американкам, смотрящим на флирт, как на игру в  теннис.  Зрелище
было блестяще; светлые платья женщин составляли красивый контраст с красными
ливреями бесчисленных слуг.
   И постоянно сквозь волнующуюся праздничную толпу, от палатки  к  палатке,
от стола к столу, от группы к группе переходил Лючио; его  высокая,  статная
фигура и красивое лицо бросались в глаза, где бы он ни  стоял;  его  могучий
голос содрогал воздух, когда бы он ни  говорил.  Его  непреодолимое  влияние
господствовало над  всем  обществом;  он  расшевеливал  скучных,  вдохновлял
остроумных, подбадривал застенчивых и соединил все  противоречивые  элементы
положения,  характера  и  мнения  в  одну  форму,   которая   бессознательно
подчинялась его воле так же легко, как толпа подчиняется убеждениям оратора.
Я не знал  этого  тогда,  но  я  знаю  теперь,  что,  говоря  метафорически,
"общество" лежало под его ногой, как  распростертый  человек;  что  льстецы,
лжецы и лицемеры, представляющие  себе  благо  только  в  виде  богатства  и
роскоши, гнулись от его могущества, как тростник гнется от ветра, и  что  он
делал с ними все, что только хотел, - как он и  делал  в  этот  самый  день!
Боже! Если б только знали ожиревшие,  скалившие  зубы,  чувственные  глупцы,
какие ужасы окружали их, какие страшные привидения послушно ждали их!  Какие
страхи скрывались за наружным блеском тщеславия и гордости!
   Но  завеса  была  милостиво  спущена,  и  только  для  меня   она   потом
приподнялась.
   По окончании завтрака веселые  голоса,  распевавшие  сельскую  хороводную
песню, привлекли наевшуюся до отвала публику на луг  позади  дома,  и  крики
восторга раздались, когда показалась May-pole; я сам присоединился к  общему
восхищению, так как я не ожидал увидеть нечто такое, поразительно красивое и
живописное.
   Мачта была окружена  двойным  кольцом  маленьких  детей  -  детей,  столь
красивых и изящных, что они казались  крошечными  эльфами  из  какого-нибудь
волшебного леса. Мальчики  были  одеты  охотниками  в  зеленых  курточках  и
розовых  шапочках  на  вьющихся  волосах,  девочки  были  все  в   белом   с
распущенными по плечам локонами и с венками  из  ландышей  на  головах.  Как
только появились гости, эти восхитительные маленькие  создания  начали  свои
танцы, каждый держа свисавшую с мачты гирлянду цветов или ленту и сплетя  ее
с  другими  в  бесконечно  красивых  и  фантастических  узорах.  Я  смотрел,
удивленный и очарованный, вместе  с  гостями,  на  изумительную  легкость  и
свободу, с какой эти дети прыгали и бегали. Их крохотные ножки едва касались
земли, их лица были так прелестны, их глаза так ясны, что положительно  было
наслаждением следить за ними.
   Каждая исполненная ими фигура была  эффектнее  и  сложнее  предыдущей,  и
рукоплескания  зрителей  делались  более  и  более  восторженными,  пока  не
наступил финал, когда маленькие зеленые  охотники  взобрались  на  мачту  и,
уцепившись  там,  забросали  внизу  стоявших  девочек  пучками  роз,  шарами
буквицы, букетиками фиалок, цветами лютиков и клевера, которые они,  в  свою
очередь, кидали со смехом в восхищенных гостей. Воздух сгустился от  цветов,
стал нежен от аромата и звучал песнями и  смехом.  Сибилла,  стоявшая  около
меня, в экстазе всплеснула руками.
   - О, как это чудесно! - воскликнула она, - и это мысль князя?
   И когда я ответил утвердительно, она прибавила:
   - Удивительно, где он нашел таких очаровательных детей!
   В это время сам Лючио выдвинулся шага на два  вперед  перед  зрителями  и
сделал легкий знак. Фееричные охотники и девочки с необыкновенной  быстротой
поспрыгивали с мачты и, сорвав гирлянды, обвились цветами и лентами,  словно
связанные все вместе одним неразрывным  узлом;  сделав  это,  они  бросились
бежать, представляя собой  катящийся  цветочный  шар;  веселые  звуки  флейт
сопровождали их, пока они не исчезли окончательно за деревьями.
   - Позовите их обратно! - просила Сибилла, ласково положив свою  ручку  на
руку Лючио, - я бы так хотела поговорить с самыми хорошенькими!
   Он взглянул на нее с загадочной улыбкой.
   - Это было бы слишком большой честью для них, леди  Сибилла!  -  возразил
он. - Они не привыкли к такому снисхождению со  стороны  знатных  дам  и  не
оценили бы его. Они платные  статисты,  и  большинство  их  только  делаются
дерзкими, когда их хвалят.
   В этот момент Дайана Чесней подходила, запыхавшись, через луг.
   - Я нигде не нашла их! - объявила она, задыхаясь.  -  Дорогие  крошки!  Я
бежала за ними так скоро, как только могла; я хотела расцеловать  одного  из
этих очаровательных мальчиков, но  они  исчезли  без  всякого  следа.  Точно
сквозь землю провалились!
   Опять Лючио улыбнулся.
   - Им отдано приказание, и они знают свое место, - сказал он коротко.
   Как раз в этот  миг  солнце  покрылось  облаком,  и  гром  прогремел  над
головами. Взоры поднялись к небу, но оно было совершенно  ясно  и  спокойно,
кроме этой одной пронесшейся тени грозы.
   - Только летний гром, - сказал один из гостей. - Дождя не будет.
   И  толпа,  столпившаяся  вместе,  чтобы  посмотреть  на   танец,   начала
разбиваться на группы и размышлять какое  еще  новое  увеселение  их  ждало.
Пользуясь случаем, я отвел Сибиллу.
   - Пойдемте к реке, - шепнул я. - Я хочу быть с вами несколько минут.
   Она согласилась, и мы удалились из толпы наших знакомых и вошли в  густую
аллею, ведущую к берегу той части Авона, которая протекала через  мой  парк.
Здесь мы были совершенно одни, и, обняв мою невесту, я нежно поцеловал ее.
   - Скажи мне, - сказал я с полуулыбкой, - знаешь ли ты, что такое любить?
   Она подняла на меня глаза, потемневшие от страсти.
   - Да, я знаю, - был неожиданный ответ.
   - Знаешь! - и я пристально с напряжением смотрел на ее  светлое  лицо.  -
Как же ты этому научилась?
   Она покраснела, потом побледнела и прижалась  ко  мне  с  нервной,  почти
лихорадочной силой.
   - Весьма странным образом, - ответила она,  -  и  совершенно  неожиданно.
Урок мне показался легким, слишком легким. Джеффри... - она помолчала, прямо
глядя мне в глаза.  -  Я  расскажу,  как  я  научилась...  но  не  теперь...
когда-нибудь в другой раз. - И она начала смеяться почти насильственно. -  Я
расскажу тебе... когда мы будем женаты.
   Она  беспокойно  оглянулась  вокруг,  затем,  вдруг  забыв  свою  обычную
сдержанность и гордость, бросилась в мои объятия и целовала мои губы с таким
жаром, что моя голова закружилась.
   - Сибилла! Сибилла! - бормотал я, прижимая ее к своему сердцу,  -  о  моя
дорогая, ты любишь меня! Наконец, ты меня любишь!
   - Молчи! Молчи! -  сказала  она,  задыхаясь.  -  ты  должен  забыть  этот
поцелуй, это было слишком смело. Я не хотела его...  я...  думала  о  чем-то
другом, Джеффри!
   И ее маленькие ручки сжали мою в пылу страсти.
   - Я бы хотела никогда не знать любви: пока я не знала, я была счастливее!
   Ее брови сдвинулись.
   - Теперь, - продолжала она торопливо и задыхаясь,  -  я  хочу  любить!  Я
жажду любви! Я хочу утонуть в ней, потеряться в ней, быть убитой  ею!  Ничто
другое не удовлетворит меня!
   Мои руки все еще обнимали ее стан.
   - Не говорил ли я, что  ты  изменишься,  Сибилла?  -  шепнул  я.  -  Твоя
холодность и бесчувственность к любви были неестественны и  не  могли  долго
длиться, моя дорогая, я всегда это знал.
   - Ты всегда знал! - повторила она  слегка  презрительно.  -  Но  ты  даже
теперь не знаешь, что случилось со мной, пока я не сказала тебе. О Джеффри!
   Тут она высвободилась из моих объятий и, наклонившись,  сорвала  в  траве
несколько голубых колокольчиков.
   - Посмотри на эти маленькие цветочки, мирно растущие в  тени  Авона.  Они
напоминают мне, чем я была здесь, в этот самом месте, давно  тому  назад;  я
была так же счастлива и, думаю, так же невинна, как они; у меня не  было  ни
одной злой мысли, и единственная любовь, о которой я  мечтала,  была  любовь
волшебного принца к волшебной принцессе, невинная  греза,  как  греза  самих
цветов. Да, я была тогда всем, чем бы я хотела быть теперь и чем я  не  могу
больше быть!
   - Ты все, что прекрасно и мило! - сказал я ей восхищенно, следя за нежным
выражением ее прелестного лица, когда она переносилась мыслями в прошлое.
   - Ты судишь, как человек,  совершенно  удовлетворенный  выбором  жены!  -
сказала она со своим прежним цинизмом. - Но себя я знаю лучше,  чем  ты.  Ты
называешь меня прекрасной и милой, но ты не можешь назвать меня  хорошей.  Я
не хорошая. Сама любовь, теперь завладевшая мной...
   - Что же? - быстро спросил я, беря ее за руки, державшие колокоиьчики,  и
смотря испытующе в ее глаза. - Я  знаю  прежде,  чем  ты  скажешь,  что  это
страсть и нежность истинной женщины!
   Она молчала. Потом улыбнулась с очаровательной томностью.
   - Если ты  знаешь,  мне  незачем  говорить.  Но  не  будем  дольше  здесь
оставаться и говорить пустяки, "общество" покачает головой и осудит  нас,  а
некоторые дамы-сотрудницы напишут в газетах: "Поведение мистера Темпеста как
хозяина оставляет желать многого, так как он со своей невестой  "уединялись"
целый день".
   - Здесь нет дам-сотрудниц, - сказал я, обвивая ее гибкую талию, когда  мы
шли.
   - О,  ты  думаешь,  их  нет!  -  воскликнула  она,  также  смеясь.  -  Ты
воображаешь, что большой прием может  обойтись  без  них.  Они  проникают  в
общество. Например, старая  леди  Мороволь,  которая  при  случае  описывает
скандалы для одной из газет. А она здесь, я видела, как она час  тому  назад
наедалась трюфелями и салатом из цыплят.
   Помолчав, она внимательно посмотрела сквозь деревья.
   - Вот труба Лилия-коттеджа, где живет знаменитая Мэвис  Клер,  -  сказала
она.
   - Да, я знаю, - тотчас ответил я. - Риманец и я были у нее с  визитом.  В
настоящее время она отсутствует, иначе она была бы сегодня здесь.
   - Тебе она нравится? - спросила Сибилла.
   - Очень. Она очаровательна.
   - А... князю... она понравилась?
   - Даю честное слово, - ответил я с улыбкой, - что, по-видимому,  она  ему
нравится больше  всех  женщин.  Он  выказал  ей  необыкновенное  внимание  и
положительно чувствовал себя  смущенным  в  ее  присутствии.  Тебе  холодно,
Сибилла? - быстро добавил я, так как она вздрогнула и побледнела. - Мы лучше
сделаем, если уйдем от реки: здесь сыро под этими деревьями.
   - Да, вернемся в сад, к солнечному свету, - мечтательно произнесла она. -
И твой эксцентричный друг, ненавистник женщин, находит нечто для  восхищения
в Мэвис Клер. Она, по моему мнению,  должна  быть  счастливым  существом,  -
совершенно  свободная,  знаменитая  и  верующая  во  все   блага   жизни   и
человечества, как можко судить по ее книгам.
   - Хорошо все вместе взятое в жизни уже не так плохо! - заметил я шутливо.
   Она не отвечала, и мы возвратились на луг, где  был  сервирован  чай  для
гостей, которые сидели блестящими группами  под  деревьями  или  в  шелковых
павильонах  в  то  время,  когда  самая  сладостная  музыка,   вокальная   и
инструментальная, ласкала слух, исполняемая теми  невидимыми  музыкантами  и
певцами, которых таинственное местопребывание было никому не известно, кроме
Лючио.

XXIV

   Как только солнце стало заходить, несколько  пажей  вышли  из  дома  и  с
низкими поклонами  раздали  гостям  разрисованные  программы  живых  картин,
устроенных  для  их  развлечения  в  импровизированном  миниатюрном  театре.
Большинство тотчас же встали с мест,  в  нетерпении  к  новому  зрелищу,  и,
подвигаясь  вперед,  толкали  друг   друга   локтями   с   теми   настоящими
"благовоспитанными" манерами, которые так часто встречаются  в  гостиных  Ее
Величества.
   Я с Сибиллой  опередил  нетерпеливую,  толкающуюся  толпу,  желая  занять
хорошее место для моей прелестной  невесты,  прежде  чем  зал  переполнится.
Между тем все оказалось приспособленным для того, чтобы  все  зрители  могли
без затруднений удобно разместиться.
   Вскоре мы занялись изучением наших программ с особенным интересом, потому
что названия картин были и оригинальны, и загадочны. Числом их было  восемь,
и  заглавия  гласили:  "Общество",   "Доблесть   прежняя   и   современная",
"Заблудившийся Ангел",  "Деспот",  "Уголок  Ада",  "Семена  разврата",  "Его
последняя покупка" и "Вера и материализм".
   Только в  театре  каждый,  наконец,  начал  сознавать  чарующее  свойство
музыки, которая в течение целого дня лилась вокруг. Сидя под одной крышей  в
более или менее принудительном внимании и молчании, суетная и легкомысленная
толпа утихла и впала в пассивное состояние;  нежная  улыбка  осветила  лица,
которые,  казалось,  были  предназначены  для  лжи;   не   долго   слышалось
зубоскальство мужчин, и скоро самые отъявленные модницы перестали  шелестеть
своими  платьями.  Страстные  вибрации  виолончели  под  аккомпанемент  арфы
зарыдали среди тишины глубокими молящими нотами,  и  я  видел,  что  публика
слушала, почти затаив  дыхание,  в  оцепенении,  против  своего  желания,  и
смотря, как бы в гипнозе, на золотой занавес с его надписью:
   "Весь свет - сцена, и все мужчины и женщины - только актеры".
   Прежде  чем  у  нас  нашлось  время   аплодировать   виолончели,   музыка
изменилась, и раздались веселые звуки скрипок и  флейт  в  волшебном  мотиве
головокружительного  вальса.  В  этот  самый   момент   звякнул   серебряный
колокольчик,  и  занавес  бесшумно  поднялся,   открывая   первую   картину:
"Общество". Очаровательная женская фигура в вечернем платье самого богатого,
самого экстравагантного образца, стояла перед нами; ее волосы были  увенчаны
бриллиантами, и ее грудь была залита  этими  же  сверкающими  каменьями.  Ее
голова была слегка поднята, на ее губах играла томная улыбка. В  одной  руке
она держала полный бокал пенящегося шампанского; ее нога, обутая  в  золотой
башмачок, ступала на песочные часы. Сзади нее, судорожно прячась в  складках
ее  шлейфа,  пресмыкалась  в  лохмотьях  другая  женщина;  нищета  и   голод
отражались  на  ее  лице,  мертвый  ребенок   лежал   около   нее.   И   два
сверхъестественных образа застилали эту группу, один  в  красном,  другой  в
черном,  -  громадные,  почти  выше  человеческого  роста:  красная   фигура
представляла Анархию, и ее  кроваво-красные  пальцы  были  протянуты,  чтобы
схватить бриллиантовую корону с  головы  "Общества";  траурная  фигура  была
Смерть, и даже в то время, когда мы  смотрели,  она  медленно  подняла  свой
стальной дротик, как бы для удара.  Эффект  был  поразительный,  и  страшный
урок, сообщенный картиной, был  достаточно  ошеломляющий,  чтобы  произвести
видимое впечатление. Никто не говорил,  никто  не  аплодировал,  но  публика
беспокойно задвигалась и заерзала  на  своих  стульях,  и  послышался  вздох
облегчения, когда занавес упал.
   Поднявшись  опять,  он  открыл  вторую  картину:  "Доблесть   прежняя   и
современная".  Это  было  в  двух  сценах:   первая   изображала   дворянина
Елизаветинского  времени;  с  опущенной  шпагой  он  стоял  одной  ногой  на
распростертом теле грубого злодея, очевидно,  оскорбившего  женщину,  легкая
фигура которой виднелась робко  удаляющейся  от  места  поединка.  Это  была
"Прежняя доблесть", и она быстро переменилась  на  "Современную",  показывая
нам нервного,  узкоплечего,  бледного  денди  в  пальто  и  шляпе,  курящего
папиросу и  обращающегося  к  огромному  полисмену  за  защитой  от  другого
молодого олуха из его круга, одинаково одетого и  представленного  удирающим
за угол в презренном страхе.  Изображенная  сатира  привела  нас  в  гораздо
лучшее  настроение,  чем  урок  "Общества".  Далее  следовал  "Заблудившийся
Ангел". Перед нами открылась большая зала королевского дворца, где множество
роскошно одетых людей  сидело  и  стояло  группами,  по-видимому,  настолько
погруженные в свои заботы, что не обращали  никакого  внимания  на  стоящего
среди них удивительного Ангела  в  ослепительно  белом  одеянии,  с  сиянием
вокруг светловолосой головы и полуопущенными  крыльями,  как  бы  озаренными
заходящим солнцем.  Его  глаза  были  печальны,  его  лицо  было  задумчиво;
казалось, он говорил: "Узнает ли когда-нибудь свет, что я  здесь".  Так  или
иначе, когда занавес опустился при громких аплодисментах,  так  как  картина
была необыкновенно хороша, я  подумал  о  Мэвис  Клер  и  вздохнул.  Сибилла
взглянула на меня.
   - Отчего ты вздыхаешь? - сказала она. - Это только красивая  фантазия;  в
наше время ни один образованный человек не верит в ангелов.
   - Правда, - подтвердил я.
   Тем не менее, какая-то тяжесть залегла в мое сердце,  так  как  ее  слова
напоминали мне то, что я  бы  хотел  позабыть,  -  именно  ее  недостаток  в
религиозной вере. Следующая картина была "Деспот" и представляла сидящего на
троне повелителя. У его ног коленопреклоненная  жалкая  толпа  голодающих  и
угнетенных протягивала к нему  худые  руки  с  мучительной  мольбой,  но  он
смотрел в сторону, как бы не замечая их. Он повернул голову и  прислушивался
к шепоту того, кто, казалось, благодаря изящным поклонам и льстивым улыбкам,
сделался его советчиком и наперсником; однако этот самый  наперсник  скрывал
за спиной кинжал,  готовый  поразить  своего  властелина.  Впечатление  этой
картины быстро  перешло  в  выражение  изумления  и  страха,  когда  занавес
поднялся, открывая "Уголок Ада". Эта картина была  поистине  оригинальная  и
совершенно не похожа на принятый способ  изображения  такого  сюжета.  Перед
глазами была черная глубокая пещера,  освещающаяся  попеременно  то  блеском
льда, то огнем; громадные ледяные  сосульки  спускались  сверху,  и  бледное
пламя украдкой вырывалось снизу,  а  во  мраке  амбразуры  виднелась  темная
фигура сидящего человека, который считал золото или то, что, казалось,  было
золотом. И каждая монета, выскользнув из его пальцев, превращалась в  огонь,
и урок, изображенный таким образом,  легко  понимался.  Погибшая