жно, я бы мог полюбить, но она была Дух, с глазами  более  ясными,  чем
утро, и прозрачными, как пламя; она  приятно  пела,  и  я  следил,  как  она
уносилась ввысь, и слушал ее пение. Это была оригинальная песня, не  имеющая
смысла для слуха смертных; она была нечто вроде этого...
   И он запел своим могучим баритоном:
   "В свете, в сердце огня! В самые сокровенные недра бессмертного пламени я
поднимаюсь - я стремлюсь.
   Подо мной катится вращающаяся Земля, с шумом мириад колес, вечно  бегущая
вокруг Солнца.
   Надо мной  свод  великолепного  неба,  усеянного  вечерними  и  утренними
звездами, и  я,  царица  светлого  воздуха,  плаваю  в  нем  с  развернутыми
крыльями, наподобие флагов.
   Одна-одна между Богом и миром!"
   Тут он разразился смехом.
   - Она была странным духом, - сказал он, -  потому  что  ничего  не  могла
видеть, кроме себя "между Богом и миром". Очевидно, она совершенно не  знала
о существующих многочисленных преградах,  поставленных  человечеством  между
собой и их Творцом. Дивлюсь, из какой непросвещенной сферы она явилась!
   Я взглянул на него не то удивленно, не то нетерпеливо.
   - Вы говорите дико, - сказал я, - и  вы  поете  дико,  о  вещах,  которые
ничего не значат и не существуют!
   Он улыбнулся, подняв глаза на луну, блиставшую теперь во всей  полноте  и
яркости.
   - Верно! - ответил он. - Вещи, имеющие значение и ценность, все  касаются
денег или аппетита, Джеффри. Очевидно, нет более широкой перспективы. Но  мы
говорили о любви, и я остаюсь при том мнении, что любовь должна быть  вечна,
как ненависть. Вот сущность моей религиозной веры, если у меня таковая есть:
две духовные силы управляют миром - любовь и  ненависть,  и  их  непрерывная
ссора создает общий беспорядок жизни.  Обе  препираются  друг  с  другом,  и
только в День Суда будет доказано, какая из них сильнее. Сам  я  на  стороне
ненависти, так как в  настоящее  время  ненависти  принадлежат  все  победы,
достойные  быть  одержанными,  между  тем  любовь  так  часто   подвергалась
мучениям, что теперь от нее на земле остался лишь бледный призрак.
   В этот момент фигура моей жены появилась в окне гостиной и  Лючио  бросил
свою папиросу.
   - Ваш Ангел-Хранитель манит вас, - сказал он, глядя на меня  со  странным
выражением вроде жалости, смешанной с презрением. - Пойдемте!

XXX

   В следующую ночь после странного разговора  Лючио  с  Мэвис  Клер  гроза,
предназначенная разрушить мою жизнь, разразилась со  страшной  внезапностью.
Ни одного предупреждения! Она явилась в тот  момент,  когда  я  считал  себя
счастливым! Весь тот день - последний день гордости и самопоздравления  -  я
вполне наслаждался жизнью;  это  был  также  день,  когда  Сибилла  казалась
превращенной в нежную ласковую женщину, какою я не знал ее до тех пор, когда
все ее обаяние красоты и грации было направлено  к  тому,  чтобы  пленить  и
поработить меня! Или она хотела околдовать и покорить Лючио?
   Об этом я никогда не думал, никогда не помышлял. Я только  видел  в  моей
жене чародейку самой сладострастной  и  тонкой  прелести  -  женщину,  самое
платье которой, казалось, охватывало ее  нежно,  как  бы  гордясь  покрывать
такие восхитительные формы, существо, каждый взгляд  которого  был  блестящ,
каждая улыбка которого  была  восхитительна,  и  голос  которого,  звучавший
самыми мягкими и ласкающими нотами, в каждом слове убеждал меня в глубокой и
постоянной любви, какою я не пользовался еще до сей поры!
   Часы летели на золотых крыльях; мы все  трое  -  Сибилла,  я  и  Лючио  -
достигли, как  я  воображал,  совершенно  дружеского  единства  и  взаимного
понимания; мы провели этот последний день в  дальнем  лесу  Виллосмира,  под
роскошным балдахином из  осенних  листьев,  сквозь  которые  солнце  бросало
розовые и золотые лучи: мы завтракали на открытом воздухе. Лючио пел для нас
старые баллады и любовные романсы,  и  сама  листва,  казалось,  дрожала  от
радости при звуках такой  упоительной  мелодии,  -  и  ни  одно  облачко  не
омрачало полного мира и удовольствия.
   Мэвис Клер не было с нами, и я был доволен. Как-то я  чувствовал,  что  в
последнее время она была более или менее дисгармонирующим элементом в  нашей
компании. Я восхищался ею, я даже любил ее - полупокровительственной любовью
вроде братской; тем не менее я сознавал, что ее пути не были нашими  путями,
ее мысли - нашими мыслями. Конечно, я винил ее в этом; я заключил,  что  это
происходило от того, что у нее был, как  я  называл,  "литературный  эгоизм"
вместо его правильного имени: духа уважаемой независимости. Я не принимал во
внимание свой собственный раздутый эгоизм  и  решил,  что  Мэвис  Клер  была
очаровательной  молодой  женщиной  с  большим  литературным   дарованием   и
поразительной гордостью, делавшей невозможным для нее знакомство со  многими
из  так  называемой  "высшей  аристократии",  так  как  она  никогда  бы  не
опустилась до необходимого уровня раболепного подобострастия,  которого  они
ожидали и которого и я, конечно, требовал.
   Я  был  бы  почти  склонен  отнести  ее  к  Граб-стрит,  если  б  чувства
справедливости и стыда не удерживали меня от  того,  чтобы  нанести  ей  это
оскорбление даже в мыслях. Я был слишком поглощен своими обширными ресурсами
несметного богатства для понимания  факта,  что  тот,  кто,  подобно  Мэвис,
добывает  независимость  одной  лишь   умственной   работой,   имеет   право
чувствовать гораздо большую гордость, чем те, кто с самого рождения  или  по
наследству  делаются   обладателями   миллионов.   Опять-таки   литературное
положение Мэвис Клер, хотя  лично  я  ее  любил,  было  всегда  для  меня  в
некотором роде  упреком,  когда  я  думал  о  собственнных  тщетных  усилиях
завоевать лавры. Итак, вообще я был доволен, что она не провела этот день  с
нами в лесу; конечно, если б я  обращал  внимание  на  мелочи,  составляющие
сумму жизни, я бы вспомнил слова Лючио, сказанные  ей,  что  он  "больше  не
встретит ее на земле", но я  счел  их  просто  мелодраматической  речью,  не
имеющею никакого умышленного значения.
   Таким образом мои последние двадцать четыре часа протекли в  невозмутимом
спокойствии, я  чувствовал  усиливающееся  удовольствие  в  существовании  и
начинал верить, что будущее готовит  для  меня  более  светлые  дни,  чем  я
отваживался ожидать в последнее время. Новая фаза ласковости  и  нежности  в
Сибилле по отношению ко мне, в связи с ее редкой красотой,  предвещала,  что
недоразумения между нами будут недолговременны, и  что  ее  натура,  слишком
рано сделанная жесткой  и  циничной  "светским"  воспитанием,  смягчится  со
временем до той прекрасной женственности,  которая,  в  конце  концов,  есть
лучшая прелесть в женщине.
   Так я думал в блаженной мечтательности, под осенней листвой, рядом с моей
красавицей-женой, слушая могучие  звуки  великолепного  голоса  моего  друга
Лючио, лившиеся в диких чарующих мелодиях.  Между  тем  солнце  заходило,  и
сумерки бросали свои тени. Затем наступил вечер -  вечер,  который  лишь  на
несколько часов спустился над спокойным пейзажем, на навсегда - надо мной.
   Мы обедали поздно и, приятно утомленные проведенным на воздухе днем, рано
разошлись. В последнее время я пользовался крепким сном, и мне думается, что
я  проспал  несколько  часов,  когда,  вдруг,  я  был  разбужен  как   будто
повелительным прикосновением какой-то невидимой руки. Я вскочил на  постели.
Ночная лампа тускло горела, и при ее свете я увидел, что Сибиллы около  меня
не было. Мое сердце подпрыгнуло и затем почти замерло; предчувствие  чего-то
неожиданного и злополучного леденило мою кровь. Я отдернул вышитые  шелковые
занавеси кровати и заглянул в комнату; она  была  пуста.  Тогда  я  поспешно
встал, оделся и подошел к двери; она  была  старательно  притворена,  но  не
заперта, как это было, когда мы удалились на ночь. Я открыл ее без малейшего
шума и посмотрел в длинный проход - там никого. Против  двери  спальни  была
винтовая дубовая лестница, ведущая вниз в широкий коридор, который в прежнее
время служил музыкальной комнатой или картинной галереей; старый  орган,  до
сих пор приятного тона, занимал один конец его, со своими золотыми  трубами,
поднимающимися до украшенного  лепною  работой  потолка;  другой  конец  был
освещен большим круглым  окном  наподобие  церковного,  из  редкого  старого
цветного стекла, в рисунках, представляющих жития святых, а в центре сюжетом
было мученичество св. Стефана. Подойдя осторожно к балюстраде, выходящей  на
эту  галерею,  я  посмотрел  вниз  и  с  момент  ничего  не  мог  видеть  на
полированном полу, кроме узоров,  набросанных  лунным  светом,  падающим  из
большого окна, но когда я, затаив дыхание, выжидал, дивясь, куда могла пойти
Сибилла в это ночное время, я  увидел  высокую  движущуюся  тень  и  услышал
подавленный звук голосов.
   Со страшно бьющимся сердцем и с ощущением удушья в горле, полный странных
мыслей и подозрении, которые я не смел определить, я  медленно  и  крадучись
спустился с лестницы, и  прежде,  чем  моя  нога  дотронулась  до  последней
ступеньки, я увидел то, от чего я чуть не  упал  на  землю,  потрясенный;  я
отшатнулся и жестоко кусал губы, чтобы подавить крик, едва не вырвавшийся  у
меня. Там, предо мной, вся залитая лунным  светом,  стояла  на  коленях  моя
жена,  облаченная  в  прозрачную  воздушную  белую  одежду,  которая  скорее
обрисовывала, чем скрывала очертания ее форм; ее роскошные волосы  падали  в
беспорядке, ее руки были умоляюще сложены, ее лицо поднято вверх, а над  нею
возвышалась темная величественная фигура Лючио.
   Я глядел на пару сухими горящими глазами. Что это значило? Была  ль  она,
моя жена, неверна? Был ли он, мой друг, изменником?
   Терпение, терпение! - бормотал я сам  себе.  -  Несомненно,  это  кусочек
представления, подобный тому, что разыгрался прошлою  ночью  с  Мэвис  Клер!
Терпение! Послушаем эту  комедию.  И,  прижавшись  плотно  к  стене,  затаив
дыхание, я ждал ее голоса и его; когда они заговорят, я узнаю, да,  я  узнаю
все. И я устремил на  них  мои  глаза,  смутно  дивясь  даже  в  моей  тоске
странному свету на лице Лючио - свету, который едва ли был отражением  луны,
так как он стоял спиной к окну. Презрение сквозило на его лице.
   Какое настроение овладело им? Почему он даже в моих  притупленных  мыслях
казался больше, чем человек? Почему самая его красота казалась безобразной в
этот момент, и сам вид его - странным? Тс! Тс! Она заговорила - моя жена;  я
слышал каждое ее слово, слышал все и терпел все, не упав мертвым к ее  ногам
в чрезмерности моего бесчестия и отчаяния.
   - Я люблю вас! - простонала она. - Лючио,  я  люблю  вас,  и  моя  любовь
убивает меня! Будьте милосердны! Имейте сострадание к моей страсти! Полюбите
меня на один час, на один короткий час! Это немного, что я  прошу,  и  потом
делайте со мной, что хотите, мучьте меня, опозорьте меня в глазах  общества,
прокляните меня перед небом. Мне все нипочем, я ваша телом и душой; я  люблю
вас!
   Ее голос вибрировал безумной страстной мольбой, я слушал разъяренный,  но
немой. Тс! тс! - говорил я себе. Это комедия, еще не разыгранная. И я ждал с
напряженными нервами ответа Лючио.
   Он пришел в сопровождении смеха, тихого и саркастического.
   - Вы льстите мне,  -  сказал  он.  -  Сожалею,  что  не  могу  возвратить
комплимента!
   Мое сердце забилось от облегчения и радости, я мог  бы  присоединиться  к
его саркастическому смеху. Она, Сибилла, подвинулась ближе к нему.
   - Лючио, Лючио! - шептала она. - Есть ли  у  вас  сердце?  Можете  ли  вы
оттолкнуть меня, когда я так прошу вас, когда я предлагаю вам всю себя, всю,
какая я есть или какой я считаю себя?  Разве  я  так  противна  вам?  Многие
мужчины отдали б свою жизнь, если б я сказала им то, что говорю вам, но  они
ничто для меня, вы один - весь мой свет, дыхание моей жизни! Ах,  Лючио,  вы
не можете поверить, вы не хотите понять, как глубоко я люблю вас!
   Он  повернулся  к  ней  таким  резким  движением,  что  я  испугался,   и
презрительное выражение его лица стало еще явственнее.
   - Я знаю, что вы меня любите! - сказал он,  и  оттуда,  где  я  стоял,  я
увидел холодную улыбку на его губах и насмешку в глазах.  -  Я  всегда  знал
это! Ваша душа вампира рванулась к моей при первом моем  взгляде,  брошенном
на вас, вы от начала были фальшивой  и  бесчестной  женщиной,  и  вы  узнали
вашего учителя! Да, вашего учителя! - Она вскрикнула, как бы  от  страха,  а
он, наклонившись, грубо схватил ее руки и сжал в своих.  -  Выслушайте  хоть
один раз правду о себе от одного, кто не  боится  ее  высказать!  Вы  любите
меня, и, действительно, я могу требовать ваше тело  и  душу,  если  я  этого
захочу. Вы вышли замуж с ложью на устах; вы клялись в верности  вашему  мужу
перед Богом, уже с неверностью в мыслях,  и  вы  сами  обратили  мистическое
благословение в кощунство и проклятие. Не удивляйтесь тогда,  что  проклятие
пало на вас. Поцелуй, который я дал вам в день вашей свадьбы, разлил огонь в
вашей крови и закрепил вас моей. Да, вы бы прилетели ко мне в ту самую ночь,
если б я потребовал этого, если б я любил вас, как вы любите меня,  то  есть
если б я называл болезнь тщеславием и  желание  таким  именем,  как  любовь.
Теперь выслушайте меня!
   И, держа обе ее руки, он смотрел вниз на  нее  с  такой  мрачной  злобой,
написанной на его лице, которая, казалось, создавала темноту вокруг него.
   - Я ненавижу вас! Да, я ненавижу вас и всех женщин, подобных вам,  потому
что вы развращаете свет,  обращаете  добро  в  зло,  превращаете  безумие  в
преступление, обольщая вашим обнаженным телом и лживыми глазами. Вы  делаете
из людей безумцев,  подлецов  и  животных!  Когда  вы  умираете,  ваше  тело
порождает нечистоту; тина и плесень образуются из вещества,  которое  раньше
было прекрасно для удовольствия мужчины; вы бесполезны в жизни, вы делаетесь
ядом в смерти, я ненавижу вас всех! Я  читаю  вашу  душу,  она  для  меня  -
открытая книга, и она опозорена именем, которое  дано  тем,  кто  гадок  для
всех, но которое по праву и справедливости равно принадлежит женщинам вашего
положения и типа,  имеющим  блеск  и  место  на  этом  свете  и  не  имеющим
оправдания бедности для того, чтобы продавать себя дьяволу.
   Он сразу остановился и сделал движение, как бы намереваясь отшвырнуть  ее
от себя, но она вцепилась  со  всем  упорством  отвратительного  насекомого,
которого он достал из  груди  умершей  египтянки  и  сделал  игрушкой,  чтоб
забавляться в часы досуга. И я, смотря и слушая, уважал его  за  откровенную
речь, за его мужество сказать этой бесстыдной твари, чем она была по  мнению
честного человека, не потворствующего ее гнусному поведению ради  вежливости
или светских правил. Мой друг, мой больше, чем друг! Он  был  прав,  он  был
честен; у него не было ни желания, ни  намерения  обмануть  или  обесчестить
меня. Мое сердце радовалось от благодарности к нему и от  странного  чувства
слабого  самосожаления;  соболезнуя  себе  неимоверно,  я  мог   бы   громко
разрыдаться от бешенства и боли, если б  у  меня  не  было  желания  слушать
дальше. Я с удивлением следил за моей женой. Что сделалось с  ее  гордостью,
если она продолжала стоять на коленях перед человеком, который оскорблял  ее
такими словами!
   - Лючио... Лючио! - шептала она, и ее шепот звучал в длинной галерее, как
шипение змеи. - Говорите, что хотите, говорите обо мне все, что  хотите,  вы
не можете сказать не правды. Я дрянная, я признаю  это.  Но  стоит  ли  быть
добродетельной? Какое удовольствие дает честность?  Какая  благодарность  от
самоотречения? Пройдет несколько лет, и мы все умрем  и  будем  забыты  даже
теми, кто любил нас. Зачем же терять радости, которые мы можем иметь?  Разве
так трудно полюбить меня даже на один час? Разве я не красива? Разве вся эта
красота моего лица и форм не стоит ничего в  ваших  глазах?  Убивайте  меня,
если можете, со всей жестокостью жестоких слов, мне все равно. Я люблю  вас,
люблю вас!
   И в исступлении страсти она вскочила на ноги, откинув за плечи волосы,  и
стояла, как настоящая вакханка.
   - Посмотрите на меня, вы не должны, вы не смеете отвергать такую  любовь,
как моя!
   Мертвое  молчание  последовало  за  ее  пылкой  речью,  и  я  смотрел   с
благоговением на Лючио,  когда  он  повернулся  и  встал  против  нее.  Меня
поразило совершенно неземное выражение его лица; его прекрасные  брови  были
сдвинуты в мрачную угрожающую линию, его глаза буквально горели  презрением,
и между тем он смеялся тихим смехом, звучащим сатирически.
   - Не должен, не смею!  -  повторил  он  презрительно.  -  Женские  слова,
женский вздор!  Крик  оскорбленной  самки,  которой  не  удается  прельстить
избранного самца. Такая любовь, как ваша! Что она такое? Унижение для  того,
кто примет ее; стыд для того, кто доверится ей! Вы хвалитесь своей красотой;
ваше зеркало показывает вам приятный образ, но  ваше  зеркало  лжет  так  же
хорошо, как и вы. Вы видите в нем не отражение себя, иначе  вы  бы  в  ужасе
отпрянули назад... Вы просто смотрите на  вашу  телесную  оболочку,  как  на
платье из парчи, - тленную, преходящую и только  годную,  чтоб  смешаться  с
пылью, откуда она произошла. Ваша красота! Я ничего из нее не вижу,  я  вижу
вас. И для меня вы безобразны и останетесь безобразной навсегда. Я  ненавижу
вас! Ненавижу вас со всей горечью неизмеримой ненависти, так как вы  сделали
мне зло, нанесли мне оскорбление! Вы прибавили еще новую тяжесть  к  бремени
наказания, которое я несу!
   Она сделала движение вперед с  распростертыми  руками;  он  оттолкнул  ее
бешеным жестом.
   - Отойдите! - сказал он. - Бойтесь меня, как неведомого  ужаса!  О  Небо!
Подумать: прошлой ночью я поднялся на  шаг  ближе  к  потерянному  свету!  А
теперь эта женщина тянет меня назад, вниз, и я опять слышу,  как  запираются
ворота в Рай. О бесконечное мучение! О  нечестивые  души  мужчин  и  женщин!
Разве не осталось в вас капли милосердия Божьего? Разве  вы  хотите  сделать
мою скорбь вечной?
   Он стоял, подняв лицо к свету, лившемуся через  круглое  окно,  и  лунные
лучи, окрашиваясь в  слабый  розоватый  цвет,  проходя  сквозь  раскрашенные
одежды св. Стефана, обнаруживали великую и страшную тоску в  его  глазах.  Я
слушал его с изумлением и благоговением; я не мог себе представить,  что  он
хотел сказать своими странными словами; и моя легкомысленная жена была также
в недоумении, что было очевидно из ее выражения.
   - Лючио, - сказала она, - Лючио... Что это... что я сделала? Ни за что на
свете я б не хотела причинить вам вред. Я, которая ищу только  вашей  любви,
Лючио, чтоб дать взамен такую страсть и нежность, какой вы никогда не знали!
Для этого, только для этого я вышла замуж за Джеффри, я выбрала вашего друга
мужем, потому что он был ваш друг. - О вероломная женщина! - И потому, что я
видела его безумное себялюбие, его гордость самим собой и своим  богатством,
его слепое доверие ко мне и к вам. Я знала, что я  могла,  после  некоторого
времени, последовать обычаю многих других женщин моего круга и выбрать  себе
любовника. Ах, я уже  выбрала  его:  я  выбрала  вас,  Лючио!  Да,  хотя  вы
ненавидите меня, но вы не можете помешать мне любить вас; я буду любить вас,
пока не умру!
   Он пристально посмотрел на нее, и мрак сгустился на его лице.
   - А после смерти? - спросил он. - Будете ли вы тогда меня любить?
   В его тоне звучала жестокая насмешка, которая, казалось, смутно  ужаснула
ее.
   - После смерти... - запнулась она.
   - Да, после смерти! - повторил он сумрачно. - Так как будущая жизнь есть;
ваша мать знает это.
   Восклицание вырвалось у нее; она испуганно устремила на него глаза.
   - Прекрасная леди, -  продолжал  он,  -  ваша  мать  была,  подобно  вам,
сластолюбива. Она, подобно вам, решила следовать обычаю: как только "слепое"
или добровольное доверие ее мужа было приобретено,  она  вы