атем прибавил:
   - Я дивлюсь, как мы остановились на таком абсурдном  предмете  разговора?
Он скучен и  неинтересен,  как  неизменно  скучны  все  "духовные"  темы.  Я
посоветовал вам предпринять это путешествие не для того,  чтобы  предаваться
психологическим аргументам, но чтобы заставить вас  забыть  все  невзгоды  и
наслаждаться настоящим, пока оно длится.
   Его голос звучал соболезнующей добротой, тотчас  же  пробудившей  во  мне
острое чувство самосожаления - худшее  расслабление  моральной  силы,  какое
существует.
   Я тяжело вздохнул.
   - Правда, я страдал, - сказал я, - больше, чем большинство людей!
   - Больше даже, чем большинство миллионеров заслуживает страдать! - заявил
он с  тем  неизбежным  оттенком  сарказма,  которым  отличались  многие  его
дружеские замечания. - Предполагается, что деньги вознаграждают человека  за
все,  и  даже  одна  богатая  жена  ирландского  "патриота"   не   посчитала
несообразным удержать при себе свой мешок с золотом, тогда как  ее  муж  был
объявлен банкротом. Как она "обожала"  его,  пусть  скажут  другие!  Теперь,
принимая во внимание вашу обильную кассу, выходит,  что  судьба  обошлась  с
вами несколько немилостиво!
   Полужестокая-полукроткая улыбка светилась в его глазах, когда он говорил,
и опять меня охватило странное чувство неприязни и страха к  нему.  А  между
тем  как  пленительно  было  его  общество!  Я  мог  только  признать,   что
путешествие  с  ним  в  Александрию  на  борту  "Пламени"  было  всю  дорогу
очарованием и роскошью. Ничего не оставалось желать в  материальном  смысле:
все, что могли изобрести ум и фантазия,  было  на  этой  удивительной  яхте,
которая неслась по морю, как волшебный корабль. Некоторые из  матросов  были
искусными музыкантами, и в тихие вечера или на закате солнца  они  приносили
струнные инструменты и услаждали наш  слух  восхитительными  мелодиями.  Сам
Лючио часто пел. Его могучий голос звучал, казалось, над всем видимым  морем
и небом, с такой страстью, какая  могла  бы  привлечь  ангелов  вниз,  чтобы
слушать. Постепенно моя душа начала пропитываться этими отрывками печальных,
бешеных или чарующих минорных мотивов,  и  я  безмолвно  начал  страдать  от
необъяснимого уныния и предчувствия беды так же, как и от  другого  тяжелого
чувства, которому я едва ли мог дать имя, - ужасной  неопределенности  себя,
точно человек, заблудившийся в дикой пустыне.  Я  переносил  эти  пароксизмы
нравственной агонии один, и в эти страшные жгучие моменты мне думалось,  что
я схожу с ума. Я становился более и более угрюмым и молчаливым, и  когда  мы
наконец прибыли в Александрию, я не испытывал  особого  удовольствия.  Место
было ново для меня, но я не  замечал  новизны:  все  казалось  мне  скучным,
бесцветным и неинтересным. Тяжелое, почти летаргическое  оцепенение  сковало
мои чувства, и когда мы оставили яхту в гавани и отправились в Каир,  я  был
равнодушен к какому-либо личному наслаждению поездкой и не находил  интереса
в том, что видел.
   Я лишь отчасти пробудился, когда мы заняли роскошную  барку,  которая  со
свитой слуг была специально нанята для нас, и начали наше путешествие  вверх
по Нилу. Окаймленная  тростниками  сонная  желтая  река  очаровала  меня;  я
проводил долгие часы, растянувшись в качалке на палубе, созерцая  бесцветные
берега, волнующиеся кучи песка,  разрушенные  колонны  и  изувеченные  храмы
умерших царств прошлого. Однажды  вечером,  размышляя  таким  образом  в  то
время, как большая золотая луна плыла по небу, глядя на вековые развалины, я
сказал:
   - Если б только можно было взглянуть  на  эти  древние  города,  как  они
раньше существовали, какие б мы сделали странные открытия! Наши  современные
чудеса цивилизации и прогресса могли бы показаться в конце концов пустяками,
так как я думаю, что в наши дни мы лишь снова раскрываем то, что люди  знали
в старое время.
   Лючио вынул сигару изо рта и задумчиво посмотрел на  нее,  затем,  слегка
улыбнувшись, взглянул на меня.
   - Хотели бы вы видеть какой-нибудь воскрешенный город?  -  спросл  он.  -
Здесь, на этом самом месте, несколько тысяч  лет  назад  царствовал  царь  с
женщиной - не с  царицей,  а  со  своей  фавориткой,  которая  была  так  же
знаменита своей красотой и добродетелью, как эта река - своими  плодоносными
разливами.  Здесь  цивилизация  прогрессировала  чудовищно,   но   с   одним
исключением:  она  не  переросла  веру.   Современная   Франция   и   Англия
перещеголяли  древних  в  своем  презрении  к  Богу  и  к  вере,   в   своем
пренебрежении к божественным вещам,  в  своем  несказанном  сладострастии  и
кощунстве. Этот город, - и он махнул рукой по направлению к угрюмому берегу,
где  высокие  тростники  колыхались  над  уродливыми  обломками  разрушенной
колонны, - был управляем сильной, чистой верой своего народа  более,  нежели
чем-нибудь другим, и правительницей была женщина.
   Царская фаворитка была нечто вроде Мэвис  Клер,  обладающая  гением;  она
также  имела  качества  справедливости,  разума,  любви,  правды  и   самого
благородного бескорыстия; она сделала это место счастливым. Это был  рай  на
земле, пока она жила; когда она умерла, его слава кончилась. Как много может
сделать женщина, если захочет! Как много она не должна делать в  ее  обычном
скотском образе жизни!
   - Откуда вы знаете то, о чем рассказываете мне? - спросил я.
   - Из старинных книг, - ответил он. - Я прочел то, что  современным  людям
некогда читать. Вы правы, что новое - это только старое, снова  изобретенное
и снова открытое. Если бы вы сделали шаг далее  и  сказали  бы,  что  многие
теперешние человеческие жизни - лишь  продолжение  их  прошлого,  вы  бы  не
ошиблись. Теперь, если хотите, я могу, благодаря своей науке,  показать  вам
город,  который  некогда  стоял  здесь.  "Город  Прекрасный"  -   его   имя,
переведенное с древнего языка.
   Я поднялся и посмотрел на него с изумлением. Он непоколебимо встретил мой
взгляд.
   - Вы можете показать его мне? - воскликнул я, -  Как  вы  можете  сделать
такую невозможную вещь?
   - Позвольте мне загипнотизировать вас, -  ответил  он,  улыбаясь.  -  Моя
система гипнотизирования, к счастью, еще не открыта всюду сующими  свой  нос
исследователями сокровенных дел, но она никогда не терпит неудачу; я  обещаю
вам, что под моим внушением вы увидите не только место, но и народ.
   Мое любопытство было сильно возбуждено, и я в глубине души страстно желал
испробовать опыт внушения, но не показывал этого  открыто.  Я  рассмеялся  с
принужденным равнодушием.
   -  Я  согласен!  -  сказал  я.  -  Но,   думаю,   вы   не   в   состоянии
загипнотизировать меня: у меня слишком много воли. - При  этом  замечании  я
увидел мрачную улыбку на его губах. - Но вы можете попытаться.
   Он тотчас встал и сделал знак одному из египетских слуг.
   - Останови барку, Азимах, - сказал он. - Мы останемся здесь на ночь.
   Азимах, красивой внешности египтянин в живописной белой одежде,  приложил
руки к голове в знак покорности и удалился, чтобы отдать распоряжения. Через
несколько минут барка остановилась. Глубокая тишина была вокруг нас;  лунный
свет  лился  на  палубу,  как  янтарное  вино;  на  далеком  расстоянии,   в
пространстве  темного  песка,  поднималась  к  небу  одинокая  колонна,  так
отчетливо выточенная, что можно было различить очертания  чудовищного  лица.
Лючио продолжал стоять передо мной, ничего не говоря, но глядя пристально на
меня такими удивительно  мистическими,  меланхолическими  глазами,  которые,
казалось, пронизывали и жгли мое тело. Я был очарован, как птица может  быть
очарована васильковыми глазами  змеи;  между  тем  я  старался  улыбаться  и
говорить что-то безразличное. Мои усилия были  бесполезны,  сознание  быстро
ускользнуло  от   меня;   небо,   вода   и   луна   завертелись   вместе   в
головокружительной погоне; я не  мог  двинуться;  казалось,  мое  тело  было
прикреплено к стулу железными гирями, и несколько  минут  я  был  совершенно
беспомощен. Затем вдруг мое зрение прояснилось (как я  думал),  мои  чувства
сделались сильными и живыми... Я слышал звуки торжественного марша, и там, в
полном свете луны, с тысячами огней, блестевших  с  башен  и  куполов,  сиял
"Город Прекрасный"!

XXXIX

   Вид величественных построек, обширных,  роскошных,  гигантских,  -  улиц,
наполненных мужчинами и женщинами в  белых  и  цветных  одеждах,  украшенных
драгоценными  каменьями,  -   цветов,   растущих   на   крышах   дворцов   и
перекидывающихся от террасы к террасе фантастическими петлями и  гирляндами,
- деревьев с раскидистыми ветвями, покрытыми  густой  листвой,  -  мраморных
набережных, глядевших в реку, - лотосов,  растущих  густо  внизу  у  берега.
Серебристые звуки музыки раздавались из тенистых садов  и  крытых  балконов;
каждая красивая деталь виделась мне более явственно, чем резьба из  слоновой
кости на эбеновом щите. Как раз напротив того места, где я  стоял  (или  мне
казалось, что я стоял) на  палубе  корабля,  в  деятельной  гавани  тянулась
широкая улица,  раскрывающаяся  в  громадные  скверы,  украшенные  странными
фигурами гранитных богов  и  животных;  я  видел  сверкающие  брызги  многих
фонтанов при  лунном  свете  и  слышал  тихий  настойчивый  гул  беспокойных
человеческих масс, толпившихся на площади, как пчелы в улье.
   Слева я различал громадные бронзовые ворота,  охраняемые  сфинксами;  там
был сад, и из этой тенистой глубины до меня доносился женский голос,  певший
странную дикую мелодию. Тем  временем  звуки  марша,  которые  раньше  всего
долетели до моего слуха, звучали все ближе  и  ближе,  и  тотчас  я  заметил
приближающуюся большую толпу с  зажженными  факелами  и  гирляндами  цветов.
Скоро я  увидел  ряды  жрецов  в  блестящих  одеждах,  унизанных  каменьями,
горевших, как солнце. Они двигались к реке, и с ними шли юноши  и  маленькие
дети, тогда как по обе стороны девушки в белых покрывалах и  с  венками  роз
скромно  выступали,  по  временам  колыхая  серебряными   кадильницами.   За
процессией жрецов шла царственная особа между рядами рабов и слуг:  я  знал,
что это был властелин "Города Прекрасного", и я почти сделал движение, чтобы
присоединиться к оглушительным радостным крикам, которыми он  был  встречен!
За его свитой следовал белоснежный паланкин, несомый девушками,  увенчанными
лилиями. Кто занимал его?.. Какая драгоценность его страны заключалась  там?
Я был охвачен необыкновенным желанием узнать это. Я следил за  белой  ношей,
приближающейся к пункту моего наблюдения; я видел, что  жрецы  расположились
полукругом на набережной реки. Царь был в середине, а  волнующаяся,  шумящая
толпа - вокруг; раздался звон медных  колоколов,  смешавшийся  с  барабанным
боем и резкими звуками тростниковых труб,  и  среди  света  горящих  факелов
белый  паланкин  был  поставлен  на  землю.  Женщина,  одетая  в   блестящую
серебряную парчу, вышла оттуда, как сильфида из морской пены,  но  она  была
закрыта  покрывалом;  я  не  мог  различить  очертания  ее  лица,  и  острое
разочарование в этом было настоящей мукой для меня.  Если  б  я  только  мог
увидеть ее, думалось мне, я узнал бы нечто, о чем  до  сих  пор  никогда  не
догадывался!
   - Подними, о, подними скрывающее тебя покрывало, дух Города  Прекрасного!
- молил я внутренне. - Так как я чувствую, что прочту в твоих  глазах  тайну
счастия!
   Но покрывало не поднялось... Музыка производила  варварский  шум  в  моих
ушах... Блеск яркого света ослеплял меня, и я чувствовал, что  погрузился  в
темный хаос, где, как я воображал, я гнался за луной, которая летела  передо
мной на серебряных крыльях, затем... Звук  могучего  баритона,  распевавшего
легкую песенку из  современной  оперы-буфф,  смутил  и  поразил  меня,  и  в
следующую  секунду  я  уже  дико  уставился  на  Лючио,  который,   свободно
развалившись в своем шезлонге, весело напевал ночному безмолвию и пустынному
пространству песчаного берега, перед которым неподвижно стояла наша барка. С
криком я бросился на него.
   - Где она? - воскликнул я. - Кто она?
   Он взглянул на меня, не отвечая, и, загадочно улыбаясь,  высвободился  из
моих рук. Я отодвинулся, растерянный и содрогаясь.
   - Я видел все, - пробормотал я, -  город...  жрецов...  народ...  царя...
все, кроме ее лица. Отчего оно было скрыто от меня?
   И невольно настоящие слезы навернулись мне  на  глаза.  Лючио  следил  за
мной, видимо, забавляясь.
   - Какой бы вы были  "находкой"  для  первоклассного  "спирита"-обманщика,
проделывающего свои фокусы в культурном  и  легко  поддающемся  одурачиванию
лондонском обществе! - заметил он. - На вас, по-видимому, преходящее видение
произвело могущественное впечатление.
   - Вы хотите сказать мне, - с жаром говорил я, -  что  то,  что  я  сейчас
видел, не более, как мысль вашего мозга, переданная моему?
   - Несомненно, - ответил он. - Я знаю, каким был "Город Прекрасный"!  И  я
был в состоянии нарисовать его вам на холсте моей памяти и представить  его,
как законченную картину, вашему внутреннему  зрению,  так  как  у  вас  есть
внутреннее зрение,  хотя,  как  большинство  людей,  вы  пренебрегаете  этой
способностью и не осознаете ее.
   - Но кто она была? - упрямо повторил я.
   - "Она" была царская фаворитка. Если она скрыла свое лицо от вас, как  вы
жалуетесь, я очень сожалею, но, уверяю вас, это не была  моя  ошибка.  Идите
спать, Джеффри; вы выглядите расстроенным. Вы дурно  воспринимаете  видения,
между тем они гораздо лучше действительности, поверьте мне.
   Я как-то не мог ему ответить. Я быстро оставил его и  сошел  вниз,  чтобы
заснуть, но все мои мысли были жестоко спутаны, и я более,  чем  когда-либо,
был подавлен чувством усилившегося  ужаса  -  чувством,  в  котором  таилась
какая-то  неземная  сила.  Это  было  мучительное  ощущение,  оно  временами
заставляло меня убегать от взгляда глаз Лючио; иногда, в самом деле, я почти
трусил перед ним: так велик был неопределенный страх,  испытываемый  мною  в
его присутствии. Мне это не  было  внушено  видением  "Города  Прекрасного",
потому что это, в конце концов, было только явлением гипнотизма, как он  мне
сказал, и как я с радостью себя убедил. Но вся его  манера  внезапно  начала
поражать меня, как она никогда раньше меня не поражала.
   Если в моих чувствах в нему медленно происходила какая-то  перемена,  то,
несомненно, и он изменился ко мне.  Его  властное  обращение  сделалось  еще
более  властным;  его  сарказм  -  более  саркастическим;  его  презрение  к
человечеству обнаруживалось  более  открыто  и  выражалось  чаще.  Однако  я
восхищался им так же, как всегда; я наслаждался его разговорами,  какими  бы
они ни были - острумными, философскими или циничными. Я не  мог  представить
себя без его общества. Тем не менее сумрак  моего  духа  увеличивался;  наша
нильская экскурсия сделалась для меня  бесконечно  томительной  -  до  такой
степени, что прежде, чем мы достигли половины пути нашей поездки по реке,  я
стал страстно желать возвратиться и окончить путешествие.
   Инцидент, случившийся в Люксоре, еще более усилил это мое желание.
   Мы оставались там несколько дней, исследуя область  и  посещая  развалины
Фив и Карнака, где  были  заняты  раскопкой  могил.  Однажды  был  обнаружен
нетронутый красный гранитный саркофаг:  в  нем  находился  покрытый  богатой
живописью гроб, который был раскрыт в нашем присутствии и  содержал  в  себе
тщательно изукрашенную мумию женщины. Лючио показал себя сведущим  в  чтении
иероглифов и перевел кратко и точно историю тела, написанную внутри гроба.
   - Танцовщица при дворе царицы Аменартесы, - объявил он мне  и  нескольким
заинтересованным зрителям, окружавшим саркофаг, - которая по причине  многих
грехов и тайных преступлений,  сделавших  ее  жизнь  нестерпимой  и  ее  дни
полными развращенности, умерла от  яда,  принятого  из  собственных  рук  по
приказанию царя и в присутствии исполнителей закона.  Такова  история  леди,
сокращенная. Конечно, есть много других деталей. По-видимому, ей  был  всего
двадцатый год. Но, - и он улыбнулся, оглядывая свою маленькую  аудиторию,  -
мы можем поздравить себя  с  прогрессом  по  сравнению  с  этими,  чрезмерно
строгими, египтянами. Грехи танцовщицы, на наш взгляд, не слишком  серьезны.
Не посмотреть ли нам, какова она?
   Это предложение не встретило ни одного возражения, и я,  который  никогда
не присутствовал при развертывании мумии, следил за процедурой с интересом и
любопытством.  Когда  одно  за  другим  были  сняты  благовонные  покрывала,
показалась длинная коса каштановых волос; затем те, что были приглашены  для
работы,  с  величайшей  осторожностью   и   помощью   Лючио   приступили   к
развертыванию ее лица.
   Когда это было сделано, болезненный  ужас  охватил  меня:  потемневшие  и
жесткие, как пергамент, черты были мне знакомы, и когда появилось все  лицо,
я мог бы громко крикнуть: "Сибилла!" - так  как  она  была  похожа  на  нее,
ужасно  похожа,  и  когда  слабые  полуароматические-полугнилостные   запахи
завернутых полотен дошли до меня, я, пошатнувшись,  отпрянул  назад,  закрыв
глаза. Непреодолимо я вспомнил о тонких  французких  духах,  которыми  пахла
одежда Сибиллы, когда я нашел ее мертвой; то и это нездоровое испарение были
так сходны. Человек, стоявший около меня, увидел, что я наклонился,  как  бы
падая, и подхватил меня.
   - Я боюсь, что солнце слишком сильно для вас, - сказал он ласково. - Этот
климат не всем подходит.
   Я принудил себя улыбнуться и пробормотал что-то о головокружении;  затем,
придя в себя, я боязливо взглянул на Лючио, который внимательно рассматривал
мумию со странной улыбкой.
   Вдруг, нагнувшись над гробом, он вынул кусочек золота  тонкой  работы,  в
форме медальона.
   - Это, я думаю, должен быть портрет танцовщицы, -  сказал  он,  показывая
его  жадным  и  восклицающим  зрителям.  -  Настоящий   клад!   Удивительное
произведение  древнего  искусства  и,  кроме  того,  портрет  очаровательной
женщины. Вы так не думаете, Джеффри?
   Он протянул мне медальон, и я рассматривал его с  болезненным  интересом:
лицо было восхитительно прекрасно, но, несомненно, это было лицо Сибиллы.
   Я не помню, как я прожил остаток  этого  дня.  Вечером,  как  только  мне
представился случай поговорить наедине с Риманцем, я спросил его:
   - Видели ли вы... узнали ль вы?..
   - Что умершая египетская танцовщица  похожа  на  вашу  жену,  -  спокойно
продолжил он. - Да, я тотчас же это заметил. Но это не должно  дурно  влиять
на вас. История повторяется. Почему бы и красивым женщинам  не  повторяться?
Красота всегда имеет где-нибудь своего двойника:  или  в  прошедшем,  или  в
будущем.
   Я больше ничего не сказал, но на следующее утро я был совсем болен -  так
болен, что не мог встать с постели и провел часы в  беспокойном  стенании  и
раздражающих  болях,  которые   были   не   столько   физическими,   сколько
нравственными. В  отеле  в  Люксоре  жил  врач,  и  Лючио,  всегда  особенно
внимательный к моему личному  комфорту,  тот  час  же  послал  за  ним.  Тот
попробовал  мой  пульс,  покачал  головой  и  после  небольшого  размышления
посоветовал мне немедленно оставить Египет. Я  выслушал  его  предписание  с
едва скрываемой радостью. Стремление уехать из этой  "страны  старых  богов"
было напряженным и лихорадочным; я проклинал обширное и  страшное  безмолвие
пустыни, где Сфинкс выражает презрение к пошлости человечества, где открытые
могилы и гробы выставляют еще раз на свет лица, похожие на те, что мы  знали
и любили в свое время, и где нарисованные истории рассказывают нам о тех  же
самых вещах, как и наши современные газетные хроники, хотя и в другой форме.
Риманец с охотной готовностью приводил в  исполнение  приказание  доктора  и
распорядился о нашем возвращении в Каир, а  оттуда  в  Александрию  с  такой
быстротой,  что  мне  ничего  не  оставалось  желать,  и  я   был   исполнен
благода