хая,  ясная  и  теплая,  и  молодая  луна  узким   серпом
вырисовывалась на небе, когда мы вышли со станции и садились в ожидающую нас
коляску. Станционные служащие приветствовали нас с подобострастным видом,  в
особенности вперяя взгляды в Лючио, почти разинув  рот  от  восхищения;  его
щедрая плата железнодорожной компании за специальные поезда  для  завтрашних
гостей,  без  сомнения,  приводила  их  в  безмолвный   экстаз.   Когда   мы
приблизились к Виллосмиру и въехали в окаймленную дубами и буками прелестную
аллею, ведущую к дому,  у  меня  вырвалось  восклицание  восторга  при  виде
праздничного убранства, так как вся дорога была перекрыта арками из флагов и
цветов, и  гирлянды  колыхались  между  деревьями,  зацепляя  нижние  ветви.
Остроконечный портик у входа в дом был задрапирован  ярко-красным  шелком  и
украшен фестонами из белых роз, и как только мы вышли  из  экипажа,  изящный
паж в блестящем ярко-красном костюме с золотом распахнул дверь.
   - Надеюсь, - сказал Лючио, когда мы вышли, -  вы  все  найдете  настолько
совершенным,  насколько  позволяют  средства  этого  мира.   Слугам   хорошо
заплачено, и они основательно знают свои обязанности, они  не  причинят  вам
беспокойства.
   Я не мог найти слов, чтобы выразить свое  безграничное  удовольствие  или
поблагодарить его за удивительный вкус, с каким был убран прекрасный дом.  Я
в восхищении бродил по комнатам, торжествуя, какое великолепие могло создать
богатство. Большой зал был переделан в элегантный миниатюрный  театр;  сцена
пряталась за толстой занавесью  из  золотого  шелка,  на  которой  выпуклыми
буквами были вышиты известные слова Шекспира:
   "Весь свет - сцена, и все мужчины и женщины - только актеры".
   Войдя в гостиную, я нашел ее декорированной целыми горами красных и белых
роз; громадные цветочные пирамиды возвышались на одном конце комнаты,  сзади
которых, как мне сообщил Лючио, невидимые музыканты будут  выводить  сладкие
мелодии.
   - Я устроил живые картины в театре, чтобы заполнить время, - сказал он. -
Светские люди наших дней быстро  устают  от  одного  удовольствия,  так  что
необходимо запасаться несколькими, чтобы  развлечь  умы,  которые  не  могут
думать или находить увеселение в самих себе. Факт, что люди  даже  не  могут
долго между собой разговаривать, потому что им нечего сказать! О, не  ходите
теперь осматривать парк: оставьте и для себя несколько сюрпризов на  завтра.
Пойдемте обедать.
   Он взял меня под руку, и мы вошли  в  столовую.  Здесь  красовался  стол,
уставленный дорогими фруктами, цветами и всевозможными деликатесами; четверо
слуг в красных с золотом ливреях стояли молча, в ожидании, вместе с Амиэлем,
находившимся, по обыкновению, в черном фраке позади стула своего  господина.
Мы наслаждались великолепным, доведенным до совершенства обедом, и когда  он
был кончен, мы спустились в сад, чтобы покурить и поболтать.
   - Кажется, Лючио, вы все делаете по мановению волшебного жезла, -  сказал
я, смотря на него с восхищением. - Все эти декорации, эти слуги...
   - Деньги, мой милый друг, ничто как деньги! - прервал он меня со  смехом.
- Деньги - это отмычка дьявола. Вы можете иметь свиту короля без  каких-либо
обязательств короля, если вы только можете заплатить за  нее.  Здесь  просто
вопрос цены.
   - А вкус? - напомнил я ему.
   - Верно, и вкус. Некоторые богачи имеют меньше  вкуса,  чем  какой-нибудь
продавец яблок. Я знаю одного, который с чрезвычайной вульгарностью  обращал
внимание гостей на ценность своих вещей.  Однажды,  чтобы  привести  меня  в
удивление, он показал мне безобразное фарфоровое блюдо, единственное в своем
роде на свете, и сказал мне, что оно стоит тысячу гиней.  "Разбейте  его,  -
сказал я холодно. - Вы получите  удовольствие  а  сознании,  что  уничтожили
безобразие, стоящее тысячу гиней". Видели бы вы его лицо! Он мне  больше  не
показывал редкостей.
   Я засмеялся, и несколько минут мы молчали и ходили взад и вперед. Вдруг я
почувствовал на себе пристальный взгляд моего приятеля  и,  быстро  повернув
голову, встретился с его глазами.
   Он улыбался.
   - Я только что думал, - сказал он, - что бы вы  делали  с  вашей  жизнью,
если б не получили в наследство это состояние и если  бы...  если  бы  я  не
очутился на вашей дороге?
   - Без сомнения, я бы умер с голода, - ответил я, - как крыса в  норе,  от
нужды и нищеты.
   - Я в этом сомневаюсь, - сказал он  задумчиво.  -  Возможно,  что  вы  бы
сделались великим писателем.
   - Отчего вы это говорите теперь?
   - Потому что я прочел вашу книгу. В ней светлые  идеи  -  идеи,  которые,
если б были результатом искреннего убеждения, могли бы проникнуть в публику,
потому   что   они   были   здоровые.   Публика    недолго    довольствуется
искусственностью  и  ложью.  Вы  пишете  о  Боге;  однако,  согласно  вашему
собственному объяснению, вы не верили в него даже тогда, когда писали о  Его
существовании, и это было задолго до нашей встречи. Поэтому  книга  не  была
результатом искреннего убеждения, и это-то и есть причина  вашей  неудачи  в
достижении широкой аудитории, какую вы желали. Каждый читатель видит, что вы
не верите в то, что пишете, и труба прочной славы никогда не заиграет победы
для автора такого калибра.
   - Ради Бога, не будем о ней говорить, - сказал я раздраженно. - Я знаю, в
моем труде недостает чего-то,  и  это  что-то  может  быть  тем,  о  чем  вы
говорите. Я не желаю думать о нем.  Пусть  он  погибнет,  что,  вероятно,  и
будет; возможно, что в будущем я напишу нечто лучшее.
   Он молчал и, докурив сигару, бросил окурок в траву,  где  он  горел,  как
угасающий красный уголек.
   - Я должен возвратиться, - заметил он. - Мне  необходимо  дать  кое-какие
распоряжения слугам на завтра. И, покончив с этим, я пойду в  свою  комнату.
Итак, покойной ночи.
   - Вы слишком беспокоитесь и хлопочете. Не могу ли я помочь вам?
   - Нет, вы не можете,  -  ответил  он,  улыбаясь.  -  Когда  я  берусь  за
что-нибудь, я делаю по-своему или ничего не делаю. Спите хорошо и  вставайте
пораньше.
   Он кивнул головой и медленно побрел по влажной траве.  Я  следил  за  его
высокой, темной фигурой, пока он не  вошел  в  дом;  затем,  закурив  свежую
сигару, я стал слоняться по паркам, аллеям, замечая здесь  и  там  цветочные
беседки  и  изящные,  задрапированные  шелком  павильоны,   воздвигнутые   в
живописных уголках для завтрашнего дня. Я взглянул на небо; оно было ясно  -
дождя не могло быть. Вдруг я открыл калитку, ведущую на дорогу, и, пройдя по
ней медленно, почти бессознательно, я через несколько минут  очутился  перед
Лилия-коттеджем. Подойдя к решетке, я заглянул туда;  в  хорошеньком  старом
доме было тихо, темно и пусто. Я знал, что Мэвис Клер там  нет,  и  не  было
странно, что вид ее гнездышка подчеркивает факт ее отсутствия.
   Букеты вьющихся роз,  висевшие  на  стенах,  казалось,  прислушивались  к
звукам ее приближающихся шагов. На зеленой лужайке, где я видел ее  играющею
с собаками, поднимался к небу высокий сноп белоснежных лилий св. Иоанна;  их
чистые сердца открывались  звездам  и  зефиру.  Запах  жимолости  и  лесного
шиповника наполнял воздух нежной истомой, и когда  я  прислонился  к  низкой
ограде, неопределенно глядя па длинные тени деревьев,  соловей  начал  петь;
нежные трели "маленького  темного  друга  луны"  лились  среди  безмолвия  в
серебристых звуках мелодии; и я слушал, пока мои глаза не заволокло слезами.
Довольно странно, что тогда я ни разу не вспомнил о  моей  невесте  Сибилле.
Другое женское лицо проносилось в моей  памяти  -  не  прекрасное  лицо,  но
только  милое  и  нежное,  освещенное  глубокими   серьезными,   удивительно
невинными  глазами,  точно  лицо  новой  Дафны   с   мистическими   лаврами,
спускающимися с ее головы.
   Соловей все пел и пел; высокие лилии качались от легкого ветерка и, кивая
своими головками, как будто одобряли дикую музыку птицы. И,  сорвав  розовый
шиповник у изгороди, я повернул назад с тяжелым чувством в сердце, с тоской,
которую я не мог понять или анализировать.
   Я отчасти объяснил самому себе свое ощущение как сожаление, что  я  нанес
оскорбление пером прелестной и блестяще одаренной владелице этого маленького
домика, где мир и абсолютное довольство счастливо жили среди  уединения;  но
это было не все. Было  нечто  иное  в  моей  душе  -  нечто  необъяснимое  и
печальное, чего я не мог определить.
   Теперь я знаю, что это такое было, но  знание  приходит  слишком  поздно.
Вернувшись в свои владения, я увидел сквозь деревья  яркий  красный  свет  в
одном из верхних окон Виллосмирского замка. Он мерцал, как мрачная звезда, и
я, привлекаемый его блеском, направился через извилистые дорожки и террасы к
дому. В вестибюле меня встретил  паж,  одетый  в  красное  с  золотом,  и  с
почтительным поклоном проводил меня до моей комнаты, где Амиэль ожидал меня.
   - Князь у себя? - спросил я его.
   - Да, сэр.
   - Не правда ли, это у него на окне стоит красная лампа?
   Амиэль поглядел задумчиво. Однако мне почудилось, что он улыбнулся.
   - Мне кажется, да. Я думаю, у него стоит лампа, сэр.
   Я больше не задавал ему вопросов и оставил его исполнять  свои  лакейские
обязанности.
   - Покойной ночи, сэр, -  сказал  он  наконец,  и  его  пронырливые  глаза
устремились на меня без всякого выражения.
   - Покойной ночи, - ответил я равнодушно.
   Он вышел из комнаты своей обычной кошачьей поступью, и когда он ушел,  я,
движимый новым порывом ненависти к нему, подскочил к двери и запер ее. Затем
я прислушивался со странной нервозностью, затаив дыхание. Не было слышно  ни
одного звука. С четверть часа я оставался  в  более  или  менее  напряженном
внимании,  чего-то  ожидая,  сам  не  зная  чего,  но  тишина  в  доме  была
безмятежная. Облегченно вздохнув, я бросился в  роскошную  постель  -  ложе,
достойное царя, задрапированное богатейшим, расшитым шелком,  и  уснул.  Мне
снилось, что я был снова беден. Беден, но невыразимо  счастлив,  -  усидчиво
работая в старом жилище и записывая мысли, которые, как я  знал  вне  всяких
сомнений, принесли бы мне почести целого света. Снова я слышал звуки скрипки
моего невидимого соседа, и на  этот  раз  они  были  победными  аккордами  и
радостными каденцами, без малейшего рыдания скорби. И в то  время,  когда  я
писал в экстазе, забывая и бедность, и горе, я  слышал  сквозь  мои  видения
трель соловья и видел вдали летящего ко мне на крыльях света ангела с  лицом
Мэвис Клер.

XXIII

   Утро  было  ясное,  со  всеми  чистыми  оттенками  лучистого   опала   на
безоблачном небе. Никогда мне не приходилось видеть более светлого  зрелища,
чем леса и сады Виллосмира, освещенные ярким солнечным весенним светом.  Мое
сердце трепетало от гордости, когда я обозревал мои прекрасные владения, и я
думал, каким счастливым будет этот дом, когда Сибилла, несравненная в  своей
прелести, разделит со мной его роскошь и очарование.
   - Да, - сказал я негромко,  -  пусть  философы  говорят,  что  хотят,  но
обладание деньгами обеспечивает удовольствие и могущество.
   Все это хорошо говорить о  славе,  но  чего  стоит  слава,  если  человек
слишком беден, чтобы  пользоваться  ею.  Кроме  того,  литература  более  не
поддерживает своего прежнего престижа: слишком много на  ее  арене,  слишком
много   газетных   писак,   воображающих   себя   гениями,   слишком   много
полуобразованных дам-писательниц и новых женщин, думающих, что  они  так  же
талантливы, как Жорж Занд  или  Мэвис  Клер.  С  Сибиллой  и  Виллосмиром  я
свободно могу отказаться от славы - литературной славы.
   Я знал, что рассуждал сам с собой фальшиво; я  знал,  что  мое  страстное
желание занять место среди великих мира было так же сильно,  как  всегда;  я
знал, что я жаждал интеллектуального отличия, могущества и  блеска,  которые
делают мыслителя ужасом и силой страны и которые так отделяют великого поэта
или великого романиста от заурядной толпы, что даже цари  счастливы  оказать
ему почтение, но я не  позволил  своим  мыслям  оставаться  на  этом  быстро
преходящем пункте недосягаемого желания.
   Я старался ощутить всю сладость настоящего и, выйдя из  спальни  в  самом
веселом расположении духа, спустился вниз, чтобы завтракать с Лючио.
   - Ни одного облачка сегодня, - сказал он, встретив меня с улыбкой,  когда
я вышел в смежную комнату, окна которой  выходили  на  лужайку.  -  Праздник
будет иметь блестящий успех, Джеффри.
   - Благодаря вам, - ответил я. - Ваши планы совершенно темны для меня,  но
я знаю, что бы вы ни сделали, будет сделано хорошо.
   - Вы льстите мне, - сказал он, слегка засмеявшись. - Вы приписываете  мне
лучшие качества, нежели Творцу, так как, по мнению нынешнего поколения,  то,
что Он делает, все чрезвычайно плохо. Люди  ропщут  на  Него,  вместо  того,
чтобы хвалить Его, и редко кто любит Его законы.
   Я засмеялся.
   - Хорошо, но согласитесь, что эти законы весьма произвольны.
   - Да. Я признаю этот факт!
   Мы сели за  стол;  нам  прислуживали  удивительно  дрессированные  слуги,
которые, казалось, не имели никакой другой мысли, как только угадывать  наши
потребности. В доме не замечалось следа суеты или возбуждения,  и  не  видно
было признаков, что ожидался большой прием  в  этот  день.  Только  в  конце
завтрака я спросил Лючио, в котором часу придут музыканты.  Он  взглянул  на
часы.
   - Около полудня, - ответил он. - Может быть, раньше.  Во  всяком  случае,
они будут все на своих местах в надлежащий  момент.  Как  музыканты,  так  и
артисты знают свое дело основательно, и им известно, что я не  расположен  к
шуткам.
   И недобрая улыбка заиграла вокруг его рта, когда он посмотрел на меня.
   - Ни один из ваших гостей не приедет раньше часа, так как  приблизительно
к этому времени экстренный поезд привезет первый транспорт их из Лондона,  и
первый завтрак будет сервирован в саду в два часа. Если  хотите  развлечься,
то на  большой  лужайке  поставлена  May-pole  <Майское  дерево  (англ.)  --
украшенный цветам столб, вокруг которого танцуют.> (мачта, на которую  лазят
для получения приза), - советую пойти и взглянуть на нее.
   - May-pole! - воскликнул я. - Что за хорошая идея!
   - Она была хорошей идеей, когда английские юноши и девушки имели  в  себе
молодость, невинность, здоровье и жизнерадостность, и  танец  рука  об  руку
вокруг May-pole приносил им  удовольствие.  Но  теперь  нет  ни  юношей,  ни
молодых девушек; двадцатилетние старики и старухи устало  бродят  по  свету,
обдумывая пользу жизни, расследуя порок и насмехаясь над чувствами, и  такое
невольное развлечение, как  May-pole,  не  подходит  к  нашему  истомленному
юношеству.  Поэтому  у  нас  будут  специалисты  для   выполнения   майского
празднества; конечно, оно не имеет другого  значения,  как  только  красивое
зрелище.
   - И танцоры здесь? - спросил я, вставая и подходя с любопытством к окну.
   - Нет еще. Но May-pole стоит, вся  изукрашенная.  Она  помещается  позади
дома, против леса, - можете пойти и посмотреть, если хотите.
   Я последовал его совету и, отправившись по указанному направлению, вскоре
заметил нарядно убранный предмет, который служил желанным сигналом праздника
во многих селах в старые дни шекспировской Англии.
   Мачта была уже  глубоко  зарыта  в  землю,  и  дюжина  или  больше  людей
работали, прикрепляя ее  многочисленные  хвосты  из  цветов  и  гирлянды  из
зелени, перевязанные длинными флагами из разноцветных лент.
   Это было эффектно, среди широкой лужайки,  окаймленной  большими  старыми
деревьями, и, подойдя к одному из людей, я ему  что-то  сказал  относительно
своего удовольствия. Он, не улыбаясь, бросил на меня беглый  взгляд,  ничего
не сказав, и я заключил по его темному лицу и чужеземным чертам, что  он  не
понимал по-английски.  Я  с  удивлением  заметил,  что  все  работники  были
неприветливы, угрюмы, очень похожие на непривлекательный тип Амиэля  и  двух
грумов, которые смотрели за моим скакуном Фосфором.
   Но я вспомнил, что Лючио говорил мне, что все проекты для праздника будут
выполнены  иностранными  экспертами  и   артистами,   и   после   небольшого
размышления я перестал интересоваться этим фактом.
   Часы летели, и у меня оставалось мало времени на осмотр всех  праздничных
приготовлений, которыми изобиловали сады, так что я имел смутное  понятие  о
том, что было припасено для развлечения моих гостей.
   Я с любопытством ждал приезда музыкантов и танцовщиц, но я мог  бы  долго
прождать и все-таки не увидеть их.
   В час я и Лючио были готовы к приему, и, спустя  минут  двадцать,  первый
транспорт "высшего общества" наполнил сады. Сибилла и  ее  отец  были  среди
них, и я бросился вперед, чтобы встретить мою невесту, когда она выходила из
коляски, в которой приехала со станции.
   В  этот  день  она  выглядела  поразительно  красивой,   была   магнитом,
притягивающим все глаза. Я поцеловал ее маленькую, обтянутую перчаткой  руку
с таким глубоким почтением, как если бы я целовал руку царицы.
   - Добро пожаловать обратно в ваш старый дом, моя Сибилла! - сказал  я  ей
нежно и тихо.
   При этих словах она взглянула на красную готическую крышу  дома  с  такой
любовью, что ее глаза подернулись чем-то вроде слез. Она оставила свою  руку
в моей и позволила мне проводить ее до  портика,  задрапированного  шелковой
материей и украшенного цветами, где Лючио  ожидал,  улыбаясь.  И  когда  она
подошла, два  крошечных  пажа,  в  белом  с  серебром,  вдруг  появились  из
какого-то невидимого тайника и, бросая из корзинок белые и розовые розы к ее
ногам, усыпали ее путь до самого  дома.  Они  исчезли  так  же  быстро,  как
появились. Среди  гостей  пробежал  ропот  восхищения.  Сибилла  оглянулась,
краснея от сюрприза и удовольствия.
   - Как это очаровательно с вашей стороны, Джеффри! - сказала она. -  Какой
вы поэт, чтобы придумать такое приветствие!
   - Я бы хотел заслужить вашу похвалу, - ответил я, улыбаясь, - но поэт  не
я, а князь Риманец. Он хозяин и устроитель сегодняшнего праздника.
   Опять краска залила ее щеки, и она протянула руку Лючио. Он поклонился  и
пожал ее, но не поцеловал, как поцеловал руку Мэвис Клер.  Мы  вошли  в  дом
через гостиную и опять спустились в  сад;  лорд  Эльтон  громко  расхваливал
художественный вкус, с каким было убрано  и  украшено  его  прежнее  жилище.
Вскоре луг покрылся веселыми группами, и я вошел в свои обязанности хозяина;
мне кланялись, льстили, я выслушивал комплименты, поздравления с наступающей
женитьбой от этих лицемеров, которые чуть не отрывали мне руку в  энтузиазме
от моего богатства. Если бы я сделался вдруг бедным, то ни один  из  них  не
одолжил бы мне соверена.
   Гости   прибывали   массами,    и    когда    их    образовалось    около
трехсот-четырехсот,  раздались  звуки  восхитительной  музыки,  и  появились
процессии пажей; в красном с золотом, пара за парой неся подносы, заваленные
букетами из редчайших цветов, которые они предлагали всем дамам.
   Со всех сторон послышались  восклицания  восторга,  восклицания  довольно
громкие и шумные,  так  как  "высший  круг"  давно  перестал  культивировать
мягкость голоса  или  утонченность  акцента,  и  не  раз  вульгарное  словцо
срывалось  с  губ  блистательных  дам,  имевших  репутацию  представительниц
хорошего тона.
   Спокойные манеры, сознание своего достоинства и  элегантные  осанки  мало
встречаются среди играющих  на  скачках  герцогинь  и  увлекающихся  картами
графинь самой синей английской крови. Чем громче они говорят, чем больше они
знают словечек из жаргона своих грумов и конюхов, тем больше они заслуживают
одобрения. Я говорю, конечно, о новых отраслях  аристократии.  Еще  осталось
несколько настоящих "знатных дам", сохранивших до сих  пор  девиз  "Noblesse
oblige" <Происхождение обязывает (фр.).>, - но  их  меньшинство,  и  молодое
поколение зовет их или "старыми кошками", или "скучными куклами".
   Многие из "культурной" толпы, к