ступленно. - Жаль, здесь нет поэта, чтоб обессмертить  такую  трогательную
сцену! Уходите, уходите!
   И бешеным жестом я указал ей, чтоб она ушла.
   - Уходите, если не хотите, чтоб я вас убил. Уходите с  гордым  сознанием,
что сотворили зло и гибель,  которые  наиболее  дороги  сердцу  женщины:  вы
испортили жизнь и обесчестили имя;  большего  вы  не  можете  сделать,  ваше
женское торжество докончено! Уходите! Дай Бог, чтобы  я  больше  никогда  не
видел вашего лица!
   Она не обращала никакого внимания на мои слова и все смотрела на Лючио.
   Медленно отступая,  она,  казалось,  скорее  почувствовала,  чем  увидела
дорогу  к  винтовой  лестнице,  и,  повернувшись,  начала  подниматься.   На
полдороге она остановилась, оглянулась назад и с  диким  восторгом  на  лице
послала Лючио воздушный поцелуй, улыбаясь, как призрачная  женщина  во  сне;
потом, шаг за шагом, она поднялась наверх, пока не исчезла последняя складка
ее белого платья, и мы, мой друг и я, остались одни. Мы  стояли  молча  друг
перед другом; я встретился с его сумрачными глазами, и мне показалось, что я
прочел в них бесконечное сострадание; затем, когда я еще  продолжал  глядеть
на него, что-то, казалось, сдавило  мне  горло  и  остановило  дыхание;  его
мрачное и красивое лицо показалось мне вдруг точно огненным; мне показалось,
будто  пламя  дрожало   над   его   бровями,   лунный   свет   обратился   в
кроваво-красный. В моих ушах стоял шум, грохот, соединенный с  музыкой,  как
если б безмолвный орган в конце галереи заиграл под незримыми руками. Борясь
против этих обманчивых ощущений, я невольно простер руки.
   - Лючио... - задыхался я, -  Лючио...  друг  мой!  Мне  думается...  я...
умираю! Мое сердце разорвалось!
   Когда я выговорил это, мрак окутал меня, и я упал без чувств.

XXXII

   О блаженство абсолютной потери сознания!  Оно  заставляет  желать,  чтобы
смерть в самом деле была уничтожением.
   Полное забвение, совершенное разрушение - наверное, это было  бы  большим
милосердием для блуждающей души человека, чем страшный дар Бога -  Вечность,
яркий отпечаток того божественного  "Образа"  Творца,  по  которому  мы  все
сделаны, и которого мы никогда не можем стереть с наших существ.
   Я смотрю на бесконечное будущее, в котором я  вынужден  принять  участие,
скорее с ужасом, чем с благодарностью,  так  как  я  потерял  свое  время  и
упустил безумные благоприятные случаи, и, хотя  раскаяние  могло  возвратить
их, но работа эта - и долгая, и горькая.
   Легче потерять блаженство, чем обрести  его;  и  если  б  я  мог  умереть
смертью, на какую надеются позитивисты, в тот самый момент, когда  я  постиг
весь размер моего сердечного горя, несомненно, это было бы  хорошо.  Но  мой
временный обморок был слишком короток, и когда я пришел в чувство,  я  нашел
себя в комнате Лючио, самой большой и роскошной из всех комнат для гостей  в
Виллосмире; окна были широко открыты, и пол был залит лунным светом.
   Возвратившись к жизни и сознанию, я услыхал  звенящие  звуки  мотива,  и,
устало открыв глаза, я увидел самого Лючио, сидящего у камина с  мандолиной,
на которой он импровизировал нежные мелодии.
   Я был поражен, изумлен тем, что в то время, когда я был  подавлен  горем,
он был в состоянии забавляться. Когда мы сами расстроены,  никто  другой  не
смеет быть веселым, и мы от самой природы ожидаем горестного вида, если наше
возлюбленное Ego опечалено чем-либо -  таково  наше  смешное  самомнение.  Я
шевельнулся на стуле и привстал с него, когда  Лючио,  продолжая  перебирать
струны своего инструмента, сказал:
   - Сидите смирно, Джеффри! Через несколько минут все пройдет. Не  терзайте
себя!
   - Не терзайте себя! - повторил я с  горечью.  -  Почему  не  сказать:  не
убивайте себя!
   - Потому что я не вижу необходимости предложить вам этот совет теперь,  -
ответил он хладнокровно. - и, если б была необходимость, я сомневаюсь, чтобы
я дал вам его, так как я считаю, что лучше убить  себя,  чем  терзать  себя.
Хотя мнения различны, я хочу, чтобы вы легко смотрели на это дело.
   - Легко! Отнестись легко к моему позору  и  бесчестию!  -  воскликнул  я,
почти вскочив со стула. - Вы требуете слишком многого.
   - Мой друг, я не требую больше того, что требуется и ожидается  от  сотни
мужей  из  общества  в  наши  дни.  Рассудите:  ваша  жена  потеряла  всякое
благоразумие и здравомыслие в экзальтированной и истерической страсти к моей
внешности, но вовсе не ко мне самому, потому что в действительности  она  не
знает меня, она только видит  меня,  каким  я  кажусь.  Любовь  к  личностям
красивой наружности  есть  общая  ошибка  прекрасного  пола  и  проходит  со
временем, как и другие женские недуги. Для нее или для вас  нет  позора  или
бесчестия, ничего не было сделано публично, публика ничего не  видела  и  не
слышала. Поскольку дело обстоит так, я не  понимаю,  почему  вы  делаете  из
этого историю! Знаете, великое дело в общественной, жизни - это скрывать все
необузданные страсти и домашние раздоры от взора вульгарной  толпы.  У  себя
дома вы можете делать все, что хотите, только один Бог видит, и  это  ничего
не значит.
   Его глаза блеснули насмешкой, он опять зазвенел на мандолине.
   - Вам это кажется странным, Джеффри, - продолжал он, - но это так.  Перед
светом и обществом ваша жена, как жена Цезаря, вне подозрений. Только вы и я
были свидетелями ее истерического припадка...
   - Вы называете это истерией. Она любит вас - сказал я  горячо.  -  И  она
всегда любила вас. Она созналась в этом, и вы подтвердили, что всегда  знали
это.
   - Я всегда знал, что она истерична,  да,  если  это  то,  что  вы  хотите
сказать, - ответил он. -  Большинство  женщин  не  имеют  настоящих  чувств,
серьезных эмоций, кроме одного - тщеславия. Они не знают, что такое  великая
любовь; их главное желание - победить, и, потерпев в  этом  неудачу,  они  в
своей обманутой страсти доходят до  бешеной  истерии,  которая  у  некоторых
делается хронической. Леди Сибилла страдает в этом роде. Теперь послушайтесь
меня. Я сейчас же уеду в Париж, или Берлин, или Москву, и даю вам слово, что
я больше не вторгнусь в ваш домашний круг. В  несколько  дней  вы  поправите
этот  разлад  и  научитесь  мудрости  переносить  раздоры,   случающиеся   в
супружестве, с хладнокровием...
   - Невозможно! Я не расстанусь с вами, - пылко сказал я, - и не стану жить
с ней. Лучше жить с верным другом, чем с лицемерной женой!
   Он поднял брови с недоумевающим  выражением,  потом  пожал  плечами,  как
человек, который сдается на неоспоримый довод.
   Встав, он отложил мандолину и подошел ко мне; его высокая  величественная
фигура бросала гигантскую тень на блестящие лучи лунного света.
   - Клянусь вам, Джеффри, вы ставите меня в весьма неловкое положение.  Что
делать? Вы можете получить развод, если хотите, но, я думаю, будет неразумно
затевать эту процедуру после четырех месяцев  супружества.  Свет  тотчас  же
начнет толковать. Лучше сделать так, чтобы избежать сплетен и скандала.  Вот
что: не решайте что-либо поспешно, поезжайте со  мной  на  день  в  город  и
оставьте вашу жену одну поразмыслить над своим  безумием  и  его  возможными
последствиями; тогда вы будете в состоянии лучше судить о  ваших  дальнейших
действиях. Идите в свою комнату и спите до утра.
   - Спать! - повторил я, содрогнувшись. -  В  той  комнате  где  она!  -  Я
прервал себя криком и взглянул на него умоляюще:
   - Не схожу ли я с ума? Мой мозг в огне! Если б я мог забыть!... Если б  я
мог забыть! Лючио, если бы вы, мой верный друг, обманули меня, я бы умер, но
ваша правдивость, ваша честность спасли меня.
   Он улыбнулся странной цинической улыбкой.
   - Тс! Я не хвалюсь добродетелью! - возразил он. -  Если  б  красота  леди
была искушением для меня, я мог бы уступить ее чарам; сделав так, я  был  бы
не больше, чем человеком, как она сама сказала. Но, может  быть,  я  больше,
чем человек; во всяком случае, телесная красота  женщины  не  производит  на
меня никакого эффекта; разве только, если она сопровождается красотой  души,
тогда она производит эффект, и эффект весьма необыкновенный. Она  возбуждает
во мне желание испытать эту красоту - доступна ли она, или неуязвима.  Какой
я нахожу ее, такой я ее и оставляю.
   Я устало смотрел на узоры лунного света на полу.
   - Что же мне делать? - спросил я. - Что бы вы мне посоветовали?
   - Поезжайте со мной в город, - ответил он.  -  Вы  можете  оставить  жене
записку, объясняя свое отсутствие, и в одном из клубов мы спокойно поговорим
о деле и решим, как лучше избежать общественного скандала. Сейчас  же  идите
спать. Если вы не хотите возвращаться в  вашу  комнату,  спите  в  соседней,
около меня.
   Я машинально встал и приготовился повиноваться ему. Он украдкой следил за
мной.
   - Не выпьете ли вы успокоительного лекарства, если я приготовлю  его  для
вас? - спросил он. - Оно безвредно и даст вам несколько часов сна.
   - Я бы выпил яд из ваших рук! - ответил я равнодушно. - Отчего вы э т о г
о не приготовите для меня? А затем... затем я заснул  бы  на  самом  деле  и
забыл бы эту страшную ночь.
   - Нет, к несчастью, вы бы не забыли! -  сказал  он,  беря  свой  дорожный
несессер и вынимая оттуда коробочку с белым порошком, который он  постепенно
разводил в стакане. - Это-то и есть самое худшее в том,  что  люди  называют
смертью. Кстати, я просвещу вас немного в науке, чтобы рассеять ваши  мысли.
Научная  часть  смерти,  дела,  что  продолжаются  за  кулисами  ее,  весьма
заинтересуют вас - это  очень  поучительно,  в  особенности  тот  ее  отдел,
который я называю возрождением атомов. Клеточки мозга суть атомы,  и  в  них
находятся  другие  атомы,  называемые  памятью,  необыкновенно  жизненные  и
удивительно плодородные... Выпейте это. - И он протянул  мне  приготовленную
микстуру. - Для теперешних обстоятельств она гораздо лучше, чем смерть:  она
производит онемение и парализует атомы сознания на короткое время, между тем
как смерть освобождает их
   Я был слишком поглощен самим собой, чтобы понимать или обращать  внимание
на его слова, но я выпил покорно то, что он дал мне, и возвратил стакан.  Он
продолжал с минуту следить за мной. Затем он открыл дверь в комнату, смежную
с его комнатой.
   - Ложитесь на эту постель и закрывайте глаза, - продолжал  он  тоном,  не
допускающим возражений.
   - До утра я вам даю отдых,  -  и  он  странно  улыбнулся,  -  от  снов  и
воспоминаний. Погрузитесь в забвение.
   Иронический тон его голоса обидел меня; я смотрел на него полуукоризненно
и  увидел  его  гордое  красивое  лицо,  бледное,  как   мрамор,   отчетливо
выточенное, как камея, смягчившееся, когда я встретился  с  его  глазами;  я
почувствовал, что ему было жаль меня, несмотря на его любовь  к  сатире,  и,
схватив его руку, я горячо пожал ее вместо всякого ответа.  Потом,  войдя  в
следующую комнату, лег и почти тотчас уснул; я больше ничего не помнил.

XXXIII

   Вместе с утром явилось полное сознание; я с  горечью  вспомнил  все,  что
случилось, но более я не был расположен тужить о  своей  судьбе.  Мои  нервы
были слишком поражены онемением  для  какого-либо  взрыва  страсти.  Тяжелое
притупление заняло место поруганного чувства; и, хотя отчаяние наполняло мое
сердце, я пришел к непреклонному решению - больше не видеть Сибиллу. Никогда
больше это красивое лицо, обманчивая маска фальшивой  натуры,  не  соблазнит
моего зрения и не побудит меня к жалости или прощению - это я  решил.  Выйдя
из комнаты, в которой я провел ночь, я  прошел  в  свой  кабинет  и  написал
следующее письмо:

   "Сибилла.

   После позорной и унизительной сцены прошлой ночи вы  должны  понять,  что
дальнейшая совместная жизнь невозможна.
   Князь Риманец и я едем в Лондон; мы  больше  не  возвратимся.  Вы  можете
продолжать жить в  Виллосмире:  дом  -  ваш,  и  половина  моего  состояния,
записанная на вас в день нашей свадьбы, даст  вам  возможность  поддерживать
привычки вашего "круга" и жить с той роскошью и экстравагантностью,  которые
вы  считаете  необходимыми  для  аристократического   положения.   Я   решил
путешествовать, и я намереваюсь так устроиться, чтобы мы больше  никогда  не
встретились, хотя, конечно, я сделаю все от меня зависящее,  чтобы  избежать
какого-либо скандала. Упрекать вас за ваше поведение бесполезно: вы потеряли
всякое чувство  стыда.  Из-за  преступной  страсти  вы  унизили  себя  перед
человеком, который презирает вас, который по  своей  честной  и  благородной
натуре ненавидит вас за вашу неверность и лицемерие, и я не нахожу  прощения
тому злу, какое вы сделали мне, и оскорблению, какое вы нанесли моему имени.
Я предоставляю судить вашей собственной совести, если у  вас  есть  таковая,
что сомнительно. Женщины, подобные вам,  редко  беспокоят  себя  угрызениями
совести. Делайте с вашей жизнью, что можете или хотите,  -  я  равнодушен  к
вашим  действиям  и,  со  своей   стороны,   постараюсь   забыть   о   вашем
существовании.
   Ваш муж,
   Джеффри Темпест"

   Это письмо, сложенное и запечатанное, я послал моей жене в ее апартаменты
с ее горничной. Девушка возвратилась и сказала, что  передала  его,  но  что
ответа не было: "У ее милости сильная головная боль,  и  они  не  выйдут  из
комнаты".
   Я выразил  как  можно  учтивее  свои  сожаления,  чего  верная  служанка,
естественно, и ожидала от новобрачного мужа своей госпожи,  и  затем,  отдав
приказания моему человеку Моррису уложить мой чемодан, я наскоро позавтракал
с Лючио более или менее  в  молчании,  так  как  я  не  желал,  чтобы  слуги
подозревали, что у нас происходит нечто неладное.
   Я объяснил им, что я и мой друг были  отозваны  в  город  по  неотложному
делу, что мы будем отсутствовать дня  два,  может  быть,  и  дольше,  и  что
какие-нибудь  экстренные  известия  или  телеграммы  могут  быть  посланы  в
Артур-Клуб.
   Я обрадовался,  когда,  наконец,  мы  уехали,  когда  высокая  живописная
красная крыша Виллосмира исчезла из вида, и  когда,  наконец,  мы  сидели  в
вагоне для  курящих  и  были  в  состоянии  следить  за  милями,  постепенно
отделявшими нас от красивых лесов в осеннем наряде поэтического  Варвикшира.
Долгое время мы молчали, делая вид, что читаем утренние газеты - до тех пор,
пока я не бросил скучный и утомительный лист  "Тайме"  и,  тяжело  вздохнув,
откинулся назад и закрыл глаза.
   - Право, я очень огорчен всем этим, - сказал тогда Лючио  с  чрезвычайной
ласковостью. - Мне кажется, что я принес  несчастие.  Если  б  леди  Сибилла
никогда не видела меня!
   - Ну да, тогда б я никогда не  увидел  ее!  -  ответил  я  с  горечью.  -
Благодаря вам я впервые встретился с ней!
   - Верно! - Он задумчиво  посмотрел  на  меня.  -  Я  поставлен  в  весьма
злополучные условия: выходит почти так, что я виноват, хотя никто бы не  мог
быть более невинным или благонамеренным, чем я!
   Он улыбнулся, затем продолжал с важностью:
   - В самом деле, я бы на вашем месте избежал  скандальных  сплетен.  Я  не
говорю  ради  своего  невольного  участия  в  этой  неприятности:  для  меня
решительно все равно, что обо мне говорят. Но ради дамы!
   - Ради себя я постараюсь избежать их, - сказал я резко. - Больше всего  о
себе самом я буду думать.  Я  отправлюсь,  как  я  намекнул  сегодня  утром,
путешествовать на несколько лет.
   - Да, поезжайте охотиться на тигров в Индию, -  подал  он  мысль,  -  или
убивать  слонов  в  Африке.  Так  делают  многие  мужчины,  когда  их   жены
забываются. Несколько хороших известных мужей в настоящее время находятся  в
чужих краях!
   Опять блестящая  загадочная  улыбка  осветила  его  лицо,  но  я  не  мог
улыбнуться в ответ. Я угрюмо глядел в окно  на  голые  осенние  поля,  через
которые  мчался  поезд  -  пустынные,  сумрачные,  точно   моя   собственная
нерадостная жизнь.
   - Поедемте со мной на зиму в Египет, - продолжал он.  -  Поедем  на  моей
яхте "Пламя". Мы отправимся в Александрию,  а  затем  на  Нил  и  забудем  о
существовании таких легкомысленных кукол,  как  женщины;  по  крайней  мере,
будем смотреть на них, как на игрушки для нас, "высших" существ, которые  мы
легко бросаем.
   - Египет, Нил! - бормотал я.
   Как бы то ни было, но идея понравилась мне.
   - Да почему нет?
   - Почему нет, в самом деле! - повторил он. - Я  уверен,  что  предложение
вам приятно. Поедем смотреть страну старых богов, страну, где моя  принцесса
жила и мучила сердца мужчин! Может быть, мы  откроем  останки  ее  последней
жертвы. Кто знает?
   Я избегал его взгляда. Воспоминание об  ужасном  крылатом  предмете  было
противно мне. Я почти чувствовал, что была какая-то таинственная связь между
ненавистным существом и моей женой Сибиллой.
   Я  был  доволен,  когда  поезд  прибыл  в  Лондон,  и  мы,  взяв  экипаж,
погрузились в самый водоворот человеческой жизни. Беспрерывный шум от  езды,
разноцветная толпа, крики газетчиков и омнибусных кондукторов  -  весь  этот
гам был приятен моим ушам и на время рассеял  мои  мысли.  Мы  завтракали  в
"Савой" и забавлялись, наблюдая модных светских болванов - бессодержательных
молодых людей в колодках из  одеревенелых  высоких  воротников  и  в  ручных
кандалах из одинаково одеревенелых и преувеличенных  манжет;  легкомысленных
накрашенных и напудренных женщин  с  фальшивыми  волосами  и  подрисованными
бровями, старающихся выглядеть  как  можно  более  похожими  на  куртизанок;
престарелых  матрон,  подпрыгивающих  на  высоких  каблуках   и   пытающихся
приданием себе юношеского вида и грации скрыть препятствующие факты  слишком
объемистого   живота   и   обильного   бюста;   так   называемых   денди   и
семидесятилетних "франтов",  обладающих  странными  юношескими  желаниями  и
также выражающих это в козлиных подскакиваниях  по  пятам  молодых  замужних
женщин. Эти и подобные этим презренные единицы презренной общественной толпы
проходили перед нами, как марионетки на деревенской ярмарке,  и  вызывали  в
нас смех или презрение. Пока мы еще пили вино, вошел господин и сел за  стол
рядом с нашим. У него с собой  была  книга,  которую  он,  отдав  приказание
относительно завтрака, тотчас открыл на замеченном месте и принялся читать с
поглощенным вниманием. Я узнал обложку книги: это  было  "Несогласие"  Мэвис
Клер. Глаза мои заволоклись туманом, я чувствовал слезы  в  горле,  я  видел
светлое лицо, серьезные глаза и нежную улыбку Мэвис - эту  женщину,  носящую
лавровый венец и держащую лилии чистоты и мира. Увы, эти лилии! Они были для
меня

   "...des fleurs et ranges,
   Avec leurs airs de sceatres d'angels,
   De thyrses Luminuix pour doigts de seraphins, -
   Leurs partums sut trop furts, tout ensemble, et trop fins"
   <Эдмон Ростан "Далекая принцесса".>

   Я прикрыл глаза рукой, тем не менее  чувствуя,  что  Лючио  наблюдает  за
мной. Тотчас он мягко заговорил, как если б прочел мои мысли:
   - Принимая во внимание, какой эффект производит истинно невинная  женщина
на душу даже дурного человека, странно, не правда ли, что их так мало!
   Я молчал.
   - В настоящее время, - продолжал он, - множество женщин подняли крик, как
куры  на  птичнике,  о  своих  "правах".  Их  величайшее  право,  их  высшая
привилегия - направлять и оберегать души мужчин. Это они  по  большей  части
отвергают как нечто нестоящее. Аристократки  отстраняют  от  себя  заботу  о
детях, поручая их слугам и наемникам, и затем удивлены и оскорблены, если из
этих детей выходят дураки или негодяи. Если б я был властителем государства,
я бы издал закон, чтоб каждая мать была обязана сама кормить  и  воспитывать
своих детей, как требует того природа, разве только,  если  плохое  здоровье
препятствует ей, в чем она  должна  дать  удостоверение  от  двух  докторов,
подтверждающих  этот  факт.  В  противном  случае,  женщина,  отказывающаяся
подчиниться закону, была бы приговорена к заключению в тюрьму и  к  каторге.
Это заставило бы их образумиться. Пра