- повторил я, пораженный. -  Вы  удивляете  меня,
Мэвис. Какое отношение имею я, или мои враги, или  мои  друзья  к  последней
исповеди моей жены? Она бредила между ядом и страстью, она не могла сказать,
как вы видите из ее последних слов, умерла ли она или была еще  жива,  и  ее
писание, в силу таких обстоятельств, было феноменальным усилием, но  оно  не
имеет отношения ко мне лично.
   - Ради Бога, не будьте таким жестоким! - пылко сказала Мэвис. - Для  меня
эти последние слова Сибиллы, бедной, измученной, несчастной  девочки,  полны
самого страшного значения. Вы мне хотите сказать, что не  верите  в  будущую
жизнь?
   - Безусловно! - ответил я с убеждением.
   - Значит, для вас это ничто? Это печальное уверение, что она  не  умерла,
но она снова живет в неописуемых страданиях! Вы не верите в это?
   - Разве кто-нибудь верит в бред умирающих! - ответил  я.  -  Она,  как  я
сказал, страдала муками яда и страсти и в этих муках писала...
   - Так вас невозможно убедить в истине? - спросила Мэвис  торжественно.  -
Неужели ваши умственные понятия  так  болезненны,  что  вы  не  знаете,  вне
всякого сомнения, что этот мир - только тень других  миров,  ожидающих  нас?
Уверяю вас, в один прекрасный день вы будете вынуждены принять  это  ужасное
знание! Я знакома с вашими теориями; ваша жена  имела  такие  же  верования,
или, скорее, неверия, как и вы, однако она наконец была убеждена! Я не  буду
пытаться доказывать вам. Если это последнее письмо  несчастной  девочки,  на
которой вы женились, не может открыть ваши глаза на вечные дела, каких вы не
признаете, ничто никогда не поможет вам. Вы во власти вашего врага!
   - О ком вы говорите, Мэвис? -  удивленно  спросил  я,  заметив,  что  она
стояла как бы  во  сне,  задумчиво  устремив  глаза  в  пространство,  и  ее
разомкнутые губы дрожали.
   - Ваш враг! Ваш враг! - энергично повторила она. - Мне чудится,  что  его
тень стоит теперь вблизи вас!  Послушайтесь  этого  голоса  умершей,  голоса
Сибиллы, что она говорит!.. "О Господи, будь милосерден...  Я  знаю  теперь,
кто требует моего поклонения и тянет меня в мир пламени... его имя..."
   - Хорошо! - пылко прервал я. - Она прервала здесь. Его имя?
   - Лючио Риманец! - сказал Мэвис дрожащим голосом. - Я не знаю, откуда  он
пришел, но я беру Бога свидетелем моей веры, что он творец зла, злой  дух  в
красивом человеческом образе, разрушитель и совратитель! Его проклятие  пало
на Сибиллу с той поры, когда она встретила его; то  же  проклятие  лежит  на
вас! Оставьте его, если вы разумны, бегите от него, пока есть возможность, и
никогда не позволяйте ему снова увидеть вас!
   Она говорила с задыхающейся поспешностью, как бы движимая какой-то силой;
я глядел на нее, изумленный и несколько раздраженный.
   - Такой ход действий для меня невозможен, Мэвис, - сказал  я  холодно.  -
Князь Риманец мой лучший друг; лучшего друга человек никогда не имел, и  его
верность мне была подвергнута тяжелому испытанию, которого не  выдержало  бы
большинство людей. Я вам не все сказал.
   И я передал в коротких словах сцену, разыгравшуюся  между  моей  женой  и
Лючио, которой я  был  свидетелем  в  музыкальной  галерее  Виллосмира.  Она
слушала, но с очевидным усилием, и, откинув со лба прядь волос,  она  тяжело
вздохнула.
   - Мне очень жаль, но это не меняет моего убеждения! -  сказал  она.  -  Я
смотрю на вашего лучшего друга как на вашего злейшего врага.  И  я  чувствую
что вы не познаете ужасного несчастия смерти  вашей  жены  в  его  настоящем
виде. Простите меня, если я попрошу вас теперь оставить  меня;  я  чувствую,
что больше не могу говорить о нем... Я бы хотела, чтобы я не читала его...
   У нее вырвалось полуподавленное рыдание; я видел, что она нервна, и, взяв
рукопись из ее рук, я сказал полунасмешливо:
   - Значит, вы не можете подсказать мне эпитафию на памятник моей жене?
   Она повернулась ко мне с укоризненным жестом.
   - Да, я могу! - ответила она тихим  негодующим  тоном.  -  Напишите:  "От
безжалостной руки разбитому  сердцу".  Это  подойдет  к  умершей  и  к  вам,
живущему!
   Ее шелестящее платье задело меня по ногам, она прошла  мимо  и  скрылась.
Озадаченный ее внезапным гневом и внезапным уходом, я стоял неподвижно.
   Сенбернар поднялся, подозрительно посматривая на меня,  желая,  очевидно,
чтобы  я  ушел.  Афина-Паллада  глядела,  по  обыкновению,  сквозь  меня   с
безграничным презрением; все  разнообразные  предметы  этой  мирной  рабочей
комнаты, казалось, молчаливо изгоняли меня как нежеланного посетителя.  Я  с
тоской оглядел ее, как может глядеть усталый изгнанник на мирный сад, тщетно
желая войти туда.
   - Как, в конце концов, она похожа на женщину! - сказал  я  вполголоса.  -
Она осуждает меня за то, что я безжалостен, и  забывает,  что  Сибилла  была
грешна, а не я! Как бы ни была виновна женщина, она  обыкновенно  возбуждает
известную долю симпатии; мужчине всегда уделяется равнодушие.
   Чувство одиночества давило меня в этой мирной комнате. Здесь стоял  запах
лилий.
   - Если б я с самого начала знал и полюбил ее!  -  пробормотал  я,  уходя,
наконец, из дома. Но тогда я вспомнил, что ненавидел ее раньше, до  встречи,
и не только ненавидел, но я унизил и исказил ее труд грубым пером под  щитом
анонимности,  таким  образом  дав  ей  в  глазах   публики   самое   большое
доказательство  ее  гениальности,  какое  когда-либо  приобретала  одаренная
женщина: зависть мужчины.

XXXVIII

   Две недели спустя я стоял  на  палубе  яхты  Лючио  "Пламя",  совершенное
великолепие которой наполнило меня, равно как и других зрителей, очарованием
и удивлением. Она была чудом быстроты; ее движущей силой было электричество;
и электрические машины были так сложны и замечательны, что  секретом  своего
механизма и силы могли поставить в тупик всех так называемых  изобретателей.
Громадная толпа зрителей собралась посмотреть на нее, привлеченная ее формой
и видом; некоторые  смельчаки  даже  прибыли  на  лодках,  надеясь  получить
позволение осмотреть  яхту,  но  матросы  могучего  сложения  -  чужеземные,
несколько неприятного типа люди - скоро  дали  понять,  что  компания  таких
любопытных  отнюдь  не  желательна.   С   белыми   натянутыми   парусами   и
развевающимся на мачте красным флагом, яхта снялась с якоря на закате солнца
того дня, когда ее владелец и я прибыли на нее, и, бесшумно рассекая воды  с
неимоверной быстротой, она скоро  оставила  позади  себя  английский  берег,
выглядевший, как белая лилия в тумане, или бледный призрак  страны,  которая
некогда существовала. Покидая отчизну,  я  совершил  несколько  сумасбродных
поступков: например,  я  подарил  Виллосмир  его  прежнему  владельцу  лорду
Эльтону, ощущая  злобное  удовольствие,  что  он,  расточительный  дворянин,
обязан реставрацией своего владения мне - мне, который  никогда  не  был  ни
торговцем полотняными товарами, ни мебельщиком, но просто автором, одним  из
"того сорта людей", которым милорды и миледи могут, как они  воображают,  то
"покровительствовать", то опять выказывать пренебрежение безо всякого  вреда
для себя. Высокомерные дураки неизменно забывают, как сильно может отомстить
за незаслуженное презрение собственник блестящего пера!  Я  был  также  рад,
думая, что дочь американского железнодорожного короля поселится  в  качестве
жены лорда в большом старинном доме и  будет  любоваться  своим  хорошеньким
маленьким личиком в том самом зеркале, в которое Сибилла наблюдала за собой,
как она умерла. Я не знаю, почему эта мысль нравилась мне, так как я  ничего
решительно не имел против Дайаны Чесней; она была вульгарна, но безобидна, и
сделается, наверное, более популярной владелицей Виллосмирского  замка,  чем
была когда-либо моя жена. Между прочим, я рассчитал моего  лакея  Морриса  и
сделал его несчастным,  подарив  тысячу  фунтов,  чтоб  жениться  и  открыть
какое-нибудь дело. Он был несчастен, потому что не мог решить, за какое дело
приняться, которое бы лучше всего "оплачивалось", а  также  потому,  что  из
приглянувшихся ему молодых женщин  он  не  мог  выбрать,  какая  была  менее
экстравагантна и более пригодна в качестве  кухарки  и  экономки.  Любовь  к
деньгам и заботы о них делали горькими его дни, как они делают горькими  дни
большинства людей, и моя неожиданная щедрость обременила его такой  тяжестью
тревоги, что лишила его нормального сна и  аппетита.  Однако  я  не  обратил
внимания на его затруднения и не дал ему ни  хорошего,  ни  плохого  совета.
Других слуг я рассчитал - каждого со значительной суммой денег, и не потому,
что я хотел облагодетельствовать их, а просто потому, что я хотел, чтобы они
хорошо говорили обо мне.  А  в  этом  мире,  очевидно,  единственный  способ
приобрести хорошее мнение - это заплатить за  него!  Я  заказал  знаменитому
итальянскому скульптору памятник Сибилле: английские скульпторы  понятия  не
имеют о скульптуре. Это был восхитительный  монумент  из  чистейшего  белого
мрамора; главное украшение состояло в центральной  фигуре  ангела,  готового
взлететь, с лицом Сибиллы, скопированным с ее портрета, потому что,  как  бы
ужасна ни  была  женщина  при  жизни,  все  законы  общественного  лицемерия
заставляют сделать из нее ангела, как только она умерла! Как раз перед  моим
отъездом из Лондона я услыхал, что мой  старый  школьный  товарищ  "Босслз",
Джон Кэррингтон, неожиданно скончался.
   Занятый "откалыванием" своего золота, он был поражен ртутными испарениями
и умер в страшных мучениях. Было время, когда это известие глубоко опечалило
бы меня, но сейчас я едва ли пожалел. Я ничего не слышал о нем  с  тех  пор,
как получил богатство; он даже никогда  не  написал  мне,  чтобы  поздравить
меня.
   Вечно полный эгоизма, я считал это великим пренебрежением с его  стороны,
и теперь, когда он умер, не чувствовал чего-либо большего, чем  чувствует  в
наше время кто-либо при потере приятеля, то есть очень мало:  действительно,
у нас нет времени печалиться - так много людей постоянно умирает! И мы  сами
с такой отчаянной поспешностью  стремимся  к  смерти!  Ничто,  казалось,  не
трогало меня, что не было тесно  связано  с  моим  личным  интересом;  я  не
оставил привязанностей, кроме смутной нежности к Мэвис Клер. Однако само это
душевное волнение было, в конце концов, лишь  желанием,  чтоб  она  утешала,
жалела и любила меня, чтобы быть в состоянии сказать свету:
   "Эта женщина, которую вы подняли на щит славы; и  увенчали  лаврами,  она
любит меня, она не ваша, но моя!" Желание было  полно  чистейшей  корысти  и
чистейшего эгоизма и не заслуживало другого названия, кроме себялюбия.
   К этому времени мои чувства к Риманцу также начали подвергаться  странной
перемене. Его обаяние, его власть надо мной  оставались  неизменными,  но  я
часто находил себя углубленным  против  собственной  воли  в  изучение  его.
Иногда мне казалось, что каждый его взгляд был исполнен значения, каждый его
жест заключал в себе странный  авторитет.  Он  всегда  был  для  меня  самым
пленительным существом, тем не менее какое-то болезненное ощущение  сомнения
и страха рождалось в моей душе, когда я смотрел на него: мучительное желание
узнать о нем больше того, что он когда-либо говорил мне, и в редких  случаях
я испытывал внезапное необъяснимое отвращение к нему, которое, как  яростная
волна, отбрасывало меня назад и оставляло полуоглушенным от страха; но  чего
я страшился - я и сам  не  знал.  Один  с  ним  в  широком  море,  на  время
отрезанный от всего другого, я  начинал  замечать  многие  вещи,  которые  я
раньше не видел, будучи  слишком  слепым  или  слишком  погруженным  в  свои
собственные стремления. Неприятное присутствие Амиэля, который  был  главным
управителем на яхте, наполняло меня  теперь  не  только  отвращением,  но  и
нервным страхом; мрачные  и  более  или  менее  отталкивающие  лица  команды
преследовали меня во сне; и однажды, нагнувшись через борт  судна  и  смотря
вниз, в бездонную морскую глубь, я подумал  о  странных  чудесах  Востока  и
историях о волшебниках, которые силой темной науки делали жертв из людей  и,
обольщая, совращали их с пути истины. Я не знаю, почему эта проходящая мысль
привела меня в глубокое уныние, но когда я взглянул наверх, небо  потемнело,
и лицо одного  из  матросов,  который  вблизи  меня  чистил  медные  перила,
показалось мне особенно зловещим и угрожающим.
   Я двинулся, чтобы перейти на  другой  конец  палубы,  когда  чья-то  рука
ласково легла мне на плечо, и, повернувшись,  я  встретился  с  грустными  и
великолепными глазами Лючио.
   - Не утомились ли вы путешествием, Джеффри? - спросил он. -  Этими  двумя
внушениями вечности: беспредельным морем, беспредельным небом? Я боюсь,  что
это так! Человек легко устает от своей  ничтожности  и  бессилия,  когда  он
находится на доске между океаном и воздухом.  Между  тем  мы  идем  с  такой
быстротой, с  какой  только  электричество  может  нести  нас,  и,  как  оно
применено на этом корабле, оно несет нас с гораздо большей скоростью, чем вы
можете себе представить или вообразить.
   Я не ответил ему, но, взяв его под руку, медленно бродил взад и вперед. Я
чувствовал, что он глядел на меня, но я избегал встретиться с ним взглядом.
   - Вы думали о вашей жене? - спросил  он  мягко  и,  как  мне  показалось,
соболезнующе. - Я избегал,  по  известным  вам  причинам,  всех  намеков  на
трагический конец такого восхитительного создания. Красота, увы,  так  часто
подвержена истерии! Однако, если б у  вас  была  какая-нибудь  вера,  вы  бы
верили, что она теперь ангел!
   Я резко остановился и взглянул прямо на него. Тонкая  улыбка  дрожала  на
его изящных губах.
   - Ангел, - повторил я медленно, - или дьявол? Что она теперь, скажите вы!
Вы, который иногда заявляет, что верит в небо и ад!
   Он молчал, но мечтательная улыбка еще оставалась на его губах.
   - Ну же, говорите! - сказал я грубо. - Вы можете быть откровенны со мной.
Ангел или дьявол - кто?
   - Мой дорогой Джеффри, - увещевал он мягко. - Женщина всегда  ангел  -  и
здесь, и в будущей жизни!
   Я горько засмеялся.
   - Если это голос вашей веры, то мне жаль вас!
   - Я не говорил о моей вере, - возразил он холодным тоном,  поднимая  свои
блестящие глаза к темнеющим небесам.  -  Я  не  член  Армии  Спасения,  чтоб
выкрикивать свою веру при звуке труб и барабанов.
   - Все равно, у вас есть вера, - настаивал я. - И  мне  чудится,  что  она
должна быть необыкновенной! Если вы помните, вы обещали мне пояснить ее...
   - А вы готовы, чтобы принять подобные пояснения? - спросил  он  несколько
иронически. - Нет, мой друг, позвольте мне сказать, что вы  еще  не  готовы!
Мои верования слишком положительны, чтоб  вызвать  даже  ваши  противоречия,
слишком реальны, чтоб подчиниться на мгновение вашим сомнениям. Вы бы тотчас
начали  возвращаться  к  слабым,  изношенным,  старым  аргументам  Вольтера,
Шопенгауэра и Гексли. Маленькие атомистические теории - как крупинки пыли  в
вихре моего  знания!  Я  могу  сказать  вам,  что  я  верую  в  Бога  как  в
Действительное и Положительное Существо, и это,  вероятно,  есть  первый  из
уставов Церкви.
   - Вы верите в Бога! - повторил я его слова, глупо уставившись на него. Он
казался серьезным. Он всегда казался серьезным, говоря о Божестве.
   - Вы верите в Бога! - опять повторил я нерешительно.
   - Взгляните!  -  сказал  он,  поднимая  руку  к  небу.  -  Там  несколько
проносящихся облаков закрывают миллионы миров - непроницаемых, таинственных,
однако действительных. Там, внизу - и он указал на море, - скрываются тысячи
вещей, природу которых, хотя океан и составляет часть земли, не изучили  еще
человеческие  существа.  Между  этими  высшими  и   низшими   пространствами
непонятного, однако Абсолютного, стоите вы, определенный  атом  ограниченных
способностей, не знающий, долго ли продержится слабая нитка вашей жизни, тем
не менее высокомерно в вашем бедном мозгу балансирует вопрос: снизойдете  ли
вы с вашей мелкостью и некомпетентностью признать Бога, или  нет?  Сознаюсь,
что  из  всех  удивительных  вещей   вселенной   это   особенное   состояние
современного человечества более всего удивляет меня!
   - Ваше собственное состояние?
   - Упорное принятие того  ужасного  знания,  что  тяготеет  надо  мной,  -
ответил он с мрачной улыбкой. - Я не говорю,  что  я  был  добровольным  или
быстрым учеником; я страдал, изучая то, что я знаю!
   -  Вы  верите  в  ад?  -  вдруг  спросил  я.  -  И  в  Сатану,  Архиврага
человечества?
   Он молчал так долго, что я был удивлен; губы его  побелели,  и  странная,
почти мертвенная неподвижность  его  черт  придавала  им  какое-то  страшное
выражение. После паузы он повернул ко мне свои  глаза;  напряженная,  жгучая
горесть отражалась в них, хотя он улыбался.
   - Конечно, я верю в ад! Как же может быть иначе, если я верю в небо? Если
есть верх, то должен быть и низ. Если есть свет, то также должна быть  тьма!
И...   относительно   Архиврага   человечества:   если   половина   историй,
рассказываемых о нем, верны, то он должен  быть  самым  жалким  и  достойным
сожаления существом в мире! Что были бы  скорби  тысячи  миллионов  миров  в
сравнении со скорбями Сатаны!
   - Скорби! - повторил я. - Предполагается, что он чувствует радость, делая
зло!
   - Ни ангел, ни дьявол не могут этого чувствовать, - сказал он медленно. -
Радоваться, делая зло, - это  временная  мания,  которая  интересует  только
человека; чтобы зло вызывало настоящую радость, должен  снова  возобновиться
Хаос.
   Он смотрел на темное море. Солнце зашло, и одна бледная звездочка мерцала
сквозь облака.
   - И я опять скажу: скорби Сатаны! Скорби неизмеримые, как сама  вечность.
Вообразите их! Быть изгнанным с  небес!  Слышать  сквозь  бесконечные  сферы
отдаленные голоса ангелов, которых однажды он знал и любил!  Блуждать  среди
пустынь темноты и тосковать о небесном свете, который был раньше воздухом  и
пищей для его существа, - и знать, что человеческая  глупость,  человеческая
жестокость,  человеческий  эгоизм  держат  его  таким  образом  в  изгнании,
отверженным от прощения и мира! Человеческое благородство могло  бы  поднять
заблудщего духа к пределам его потерянных радостей, но человеческая подлость
тянет его опять вниз. Муки  Сизифа  легки  по  сравнению  с  муками  Сатаны!
Неудивительно, что он ненавидит человечество! Мало порицания  ему,  если  он
вечно старается уничтожить жалкий род; не диво, что он оспаривает их участие
в бессмертии! Думайте об этом, как о легенде.
   И он повернулся ко мне почти бешеным движением.
   - Христос искупил человека и своим учением  показал,  как  может  человек
искупить дьявола!
   - Я вас не понимаю, - сказал я слабо.
   Странная горечь и страстность его тона внушали мне благоговение.
   - Вы не понимаете? Однако моя мысль едва ли нелепа!  Если  бы  люди  были
верны своим бессмертным инстинктам и Богу, который сотворил их; если  б  они
были великодушны, честны, бесстрашны, бескорыстны, правдивы; если б  женщины
были  чисты,  мужественны,  нежны  и  любящи  -  разве  вы  не  можете  себе
представить, что красоту и силу такого света Люцифер, Сын Утра, любил  бы  -
вместо того, чтобы ненавидеть? Что закрытые двери Рая были бы отперты, и что
он, поднявшись к Создателю по молитве чистых существ, опять бы  стал  носить
Ангельский венец? Разве вы не можете  понять  это,  даже  путем  легендарной
истории?
   - Ну да, для легендарной истории идея очень красива, - согласился я. -  И
для меня, как я вам уже сказал раньше, совершенно нова. А  так  как  мужчины
никогда не будут честными, или женщины - чистыми, то я боюсь, что у  бедного
дьявола плохи шансы когда-нибудь достичь искупления!
   - Я также боюсь этого! - И он посмотрел на меня со странной усмешкой. - Я
очень боюсь, что это так! И, хотя его шансы весьма слабые, я  скорее  уважаю
его за то, что он Архивраг такой недостойной расы!
   Он помолчал с минуту, з