Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
счастье!
Горе глядело мне в глаза - горе, продолжающееся всю жизнь, и от которого
избавление лишь смерть. Горе! Это слово, подобно адскому стону, было
произнесено тремя страшными призраками, однажды нарушившими мой покой.
Что я такое сделал, - спрашивал я самого себя с негодованием, - чтоб
заслужить это несчастье, от которого богатство не могло меня исцелить?
Почему судьба была так несправедлива? Как все люди моего сорта, я был не в
состоянии различить маленькие, однако крепкие звенья мной самим
приготовленной цепи, которая связывала меня с моей собственной гибелью. Я
осуждал судьбу и говорил о несправедливости просто потому, что я лично
страдал, не принимая во внимание, что то, что я считал несправедливостью,
было беспристрастным решением того Вечного Закона, который исполняется с
такой же математической точностью, как движение планет, несмотря на слабые
усилия человека воспрепятствовать его исполнению. Легкий ветерок подул со
снежных высот надо мной и слегка взволновал неподвижность маленького озера,
около которого я бесцельно бродил. Я следил за появившейся тонкой зыбью на
его поверхности, вроде морщин от смеха на человеческом лице, и думал угрюмо,
достаточно ли оно глубоко, чтоб утонуть в нем. Стоило ли продолжать жить,
зная то, что я знал? Зная, что та, которую я любил и которую я еще продолжал
любить ненавистной для меня самого любовью, была более бесстыдным и порочным
существом, чем настоящая уличная проститутка, продающаяся за деньги, - что
красивое тело и ангельское лицо были только пленительной маской для души
гарпии! Бог мой! Крик вырвался у меня, мои мысли неслись и неслись в
нескончаемом круге неисцелимого, немого отчаяния, и я бросился на траву
отлогого берега и закрыл лицо руками в пароксизме агонии.
Безжалостная мысль продолжала работать в моем мозгу и заставляла меня
обсуждать мое положение. Была ли она, Сибилла, более достойна осуждения, чем
я сам? Я женился на ней по свободной воле и выбору, и она до этого сказала
мне: "Я испорченное существо, воспитанное на распущенной морали и зудящей
литературе времени". Да, это было доказано! Моя кровь горела от стыда, когда
я думал, как крупны и убедительны были доказательства. И поднявшись с травы,
я снова принялся беспокойно ходить взад и вперед, в лихорадке самопрезрения
и отвращения. Что мог я сделать с женщиной, с которой я теперь был связан на
всю жизнь? Переделать ее? Она презрительно рассмеялась бы на мою попытку!
Переделать самого себя? Она стала бы насмехаться над моей бесхарактерностью!
Притом не унижал ли я сам себя более, чем она меня унижала? Не была ли она
жертвой моих грубых страстей?
Измученный и обезумевший, я дико бродил у озера и вздрогнул, как если б
вблизи раздался пистолетный выстрел, когда среди тишины послышался плеск
весел, и нос маленькой лодки врезался в берег; лодочник, находившийся в ней,
почтительно предложил свои услуги на сладкозвучном французском языке.
Я согласился и минуты через две очутился на воде, среди красного света
заката, заливавшего снежные вершины точно пламенем и превращавшего воду в
цвет рубинового вина. Я думаю, человек, который греб, видел, что я был не в
очень веселом настроении, потому что он хранил скромное молчание, а я,
надвинув шляпу на глаза, лежал на корме, занятый своими размышлениями.
Только один месяц супружества, а между тем болезненное пресыщение заняло
место так называемой "бессмертной" любовной страсти! Даже были моменты,
когда бесподобная физическая красота моей жены казалась мне безобразной. Я
знал ее, какая она была, и никакая внешняя прелесть не могла опять скрыть
для меня возмутительную натуру внутри. И что с утра до вечера ставило меня в
тупик, это ее утонченное, очевидное лицемерие, ее поразительная способность
лгать. Посмотреть на нее, послушать ее, и каждый принял бы ее за самую
святость и чистоту, за нежное создание, которое могло быть оскорблено и
испугано грубым словом, - за воплощение самой кроткой и грациозной
женственности.
Так думал о ней каждый, и как жестоко он заблуждался! Сердца у нее не
было; этот факт был мне доказан через два дня после свадьбы, когда мы были в
Париже и там получили телеграмму, извещавшую о смерти ее матери.
Парализованная графиня Эльтон, по-видимому, скончалась внезапно, или в день
нашей свадьбы, или в ту ночь, но граф счел за лучшее подождать сорок восемь
часов, прежде чем потревожить наше блаженство печальным известием.
Его телеграмма сопровождалась коротким письмом к дочери, в котором
заключительные строки были следующие:
"Так как ты новобрачная и путешествуешь за границей, то я посоветовал бы
тебе ни в коем случае не надевать траура. При этих обстоятельствах, право,
нет никакой необходимости".
И Сибилла охотно приняла совет, однако придерживаясь белого и
бледно-лилового цвета в своих бесчисленных и умопомрачительных туалетах, для
того, чтобы не слишком оскорблять приличия во мнении знакомых, которых мы
могли случайно встретить в посещаемых нами заграничных городах.
Ни одно слово сожаления не сорвалось с ее губ, и ни одна слеза не
пролилась о смерти матери. Она только сказала:
- Как хорошо, что ее страдания кончились!
Затем с иронической улыбкой она прибавила:
- Интересно знать, когда мы получим от Эльтон-Чесней свадебные карточки?
Я не ответил, так как мне было больно за недостаток в ней теплого чувства
в этом случае, и я также был до некоторой степени суеверно удручен фактом
смерти в день нашего венчания.
Теперь, однако, это было делом прошлого; прошел месяц - месяц, в который
разрушение иллюзий продолжалось ежедневно и ежечасно - до тех пор, пока я не
предстал лицом к лицу с голой прозой жизни и не понял, что я женился на
красивом животном с бесстыдной душой распутницы. Здесь я остановился и
спросил себя: не был ли я также распутником?
Да, я легко допускаю это; но распутство мужчины, хотя бы доведенное до
чрезмерности в горячей молодости, обыкновенно переходит, под влиянием
великой любви, в сильное желание видеть чистоту и скромность в любимой
женщине. Если мужчина позволял себе безумствовать и грешить - наступает,
наконец, время, когда, если в нем осталось что-нибудь хорошее, он приходит в
себя и хлещет свои пороки бичом самопрезрения, пока не испытает их резкую
боль и жесткость, и тогда, страдая каждым фибром от заслуженного наказания,
он духовно преклоняет колена у ног какой-нибудь чистой искренней женщины,
светлая душа которой, подобно ангелу, веет сострадательно над ним, и отдает
ей свою жизнь, говоря: "Делай, что хочешь, с ней - она твоя! И горе той,
которая играет таким даром или наносит новые оскорбления! Ни один мужчина,
даже тот, кто вел разгульную жизнь, не выберет себе в жены "легкую" женщину
- скорее он пустит себе пулю в лоб, чтобы положить конец всему.
Свет заходящего солнца начинал угасать, маленькая лодка скользила по
спокойной воде, и тень окутывала мою душу, подобно тени надвигающегося
вечера. Опять я спрашивал себя: разве нет счастия в целом свете?
Как раз в это время раздались гармонические звуки с маленькой часовни на
берегу, и воспоминания пробудились в моем мозгу, доведя меня почти до слез.
Мэвис Клер была счастлива! Мэвис, с ее откровенными бесстрашными глазами,
нежным лицом и светлой натурой! Мэвис, носящая венец славы так же просто,
как могло бы дитя носить венок из ландышей, - она, с ее ограниченным
состоянием, которое даже в своей незначительной пропорции зависело от ее
усидчивой постоянной работы, - она была счастлива!
А я - с моими миллионами - был несчастлив! Как это было? Зачем это было?
Что я сделал? Я жил, как жили мои сотоварищи, я следовал общепринятому
жизненному строю общества, я чествовал друзей и успешно подавлял врагов, - я
поступал точно так же, как и другие поступают, имея богатство, - и я женился
на женщине, которую большинство мужчин гордилось бы иметь!
Тем не менее оказалось, какое-то проклятие тяготело надо мной! Чего мне
не хватало в жизни?
Я знаю, но мне стыдно было признать это, так как я относился с презрением
к тому, что я называл сентиментальными бреднями о чистом чувстве. И теперь я
принужден был сознать всю важность этих "сентиментальных бредней", без
которых не было настоящей жизни.
Я понял, что наш брак был только грубой физической связью, не более; что
все глубокие прекрасные чувства, освящающие супружеский союз, были попраны;
взаимное уважение, симпатия, доверие - тонкие сокровенные духовные узы,
которые не поддаются никакому научному анализу и которые крепче и сильнее
вещественных и связывают вместе бессмертные души, когда тело разрушается, -
ничего этого не существовало и не могло существовать между мной и женой. Что
мне делать со своей жизнью? - задавал я себе тоскливо вопрос. Достигнуть
славы, настоящей славы, в конце концов! С обворожительными глазами Сибиллы,
смеющимися над моими попытками, - никогда! Если б во мне явилась способность
творческой мысли, она убила бы ее!
Прошел час, лодочник доставил меня к берегу, и я, заплатив, отпустил его.
Солнце окончательно село; густые багряные тени спускались на горы, и одна
или две маленькие звездочки слабо заблестели на западе. Я медленно
направился к вилле, где мы остановились, принадлежащей к большому отелю
округа, которую мы занимали ради покоя и независимости; некоторые из
отельных слуг были в нашем распоряжении впридачу к моему лакею Моррису и
горничной моей жены. Я нашел Сибиллу в саду в плетеном кресле; ее глаза были
устремлены на красную полоску света от закатившегося солнца, и в руках она
держала книгу, одну из безобразных зудящих новелл, недавно написанных
женщинами, чтобы унизить и опозорить свой пол. С непреодолимым внезапным
порывом гнева я выхватил у нее книгу и швырнул ее в озеро.
Она не выказала ни удивления, ни обиды; она только перевела глаза с
горящего неба на меня и слегка улыбнулась.
- Как ты свиреп сегодня, Джеффри! - сказала она.
Я смотрел на нее в угрюмом молчании. От легкой шляпы с бледно-лиловыми
орхидеями, оттенявшими ее каштановые волосы, до кончика изящно вышитого
башмачка ее туалет был безукоризнен, и она сама была безукоризненна. Я знал
это, бесподобный образец женственности... наружной!
Мое сердце билось, что-то душило меня в горле, я мог бы убить ее за
омерзение и желание, которое она вызывала во мне.
- Очень жаль, - сказал я хрипло, избегая ее взгляда, - но я не могу тебя
видеть с подобной книгой.
- Ты знаешь ее содержание? - спросила она с той же легкой улыбкой.
- Я могу догадываться.
- Подобные вещи должны быть написаны, говорят теперь, - продолжала она. -
И, судя по похвалам, расточаемым прессой этому сорту книг, очевидно, что
общественное мнение допускает, чтобы давалась возможность девушкам узнать
все относительно брака прежде, чем они вступят в него, для того, чтобы они
могли это делать с открытыми глазами, широко открытыми глазами.
Она засмеялась, и ее смех причинял мне боль, как физическая рана.
- Каким старомодным понятием теперь кажется невеста отживших поэтов и
романистов! Вообразить ее, боязливое, нежное существо, робкое в манерах,
застенчивое в разговорах, носящее эмблематическую вуаль, покрывавшую
совершенно лицо в прежнее время, как символ, что все тайны брака были скрыты
от ее невинных глаз девственницы! Теперь вуаль носится откинутой назад, и
невеста, не смущаясь, смотрит на всех - о да, мы знаем вполне хорошо теперь,
что мы делаем, когда выходим замуж, благодаря "новым" романам.
- Новые романы отвратительны, - сказал я горячо, - как в смысле стиля,
так и нравственности! Я удивляюсь, как ты можешь читать их. Женщина, грязную
книгу которой я бросил прочь, - и я не чувствую сожаления, поступив так, -
столько же нуждается в грамматике, сколько в приличии.
- Но критики этого не заметили, - прервала она с насмешкой, звучащей в ее
голосе. - По-видимому, это не их дело содействовать сохранению правильности
английского языка. Отчего они приходят в восхищение, так это от
оригинальности темы, хотя мне думается, что подобные вещи так же стары, как
мир. Как правило, я никогда не читаю критику, но как-то мне случайно
попалась одна, на книгу, которую ты только что утопил, и критик превозносил
ее.
Она опять засмеялась.
- Скотина! - проворчал я. - Должно быть, он нашел в ней лестный отзыв о
своих собственных пороках. Но ты, Сибилла, зачем ты читаешь подобную
гнусность?
- Во-первых, меня побуждает любопытство, - ответила она равнодушно. - Я
хочу видеть, что приводит в восторг критика. Затем, когда я начала читать, я
нашла, что вся история касалась того, как мужчины развлекаются с
запятнанными голубками больших и окольных дорог, а так как я была не
особенно сведуща в вещах этого рода, то я подумала, что мне не мешает
познакомиться с ними поближе. Ты знаешь, эти кусочки противных познаний о
некрасивых предметах подобны дьявольским наущениям: если выслушаете одно, то
выслушать приходится и другие. Притом предполагается, что литература
отражает время, в котором мы живем, а так как этот род литературы теперь
более преобладает, чем что-нибудь иное, мы принуждены принять и изучить его,
как зеркало века.
С выражением полувеселья, полупрезрения на лице она встала с места и
посмотрела вниз, на восхитительное озеро.
- Рыбы съедят книгу, - заметила она, - надеюсь, она не отравит их. Если б
они могли прочесть и понять ее, какое бы странное представление они бы имели
о нас, человеческих существах!
- Отчего ты не читаешь книги Мэвис Клер? - спросил я вдруг. - Ты говорила
мне, что восторгаешься ею.
- Да, чрезвычайно! - ответила она. - Я восторгаюсь и дивлюсь ей. Как эта
женщина может сохранить детское сердце и детскую веру в таком свете, как
этот, я решительно не могу понять. Ты спрашиваешь меня, отчего я не читаю ее
книги; я читаю их, я перечла их по несколько раз, но она много не пишет, и
ждать ее произведения приходится дольше, чем произведения других авторов.
Когда я хочу чувствовать, как ангел, - я читаю Мэвис Клер, но я чаще склонна
чувствовать совсем иначе, и тогда ее книги только мучительны для меня.
- Мучительны? - повторил я.
- Да! Мучительно находить веру в Бога, когда вы не можете верить в Него;
получать прекрасные доктрины, которых вы не можете принять, и знать, что
живет такое существо, женщина такая же, как вы, во всем, кроме ума, которая
имеет то счастие, какого вы не можете достичь, хотя бы вы протягивали с
мольбой руки день и ночь и дико взывали бы к печальным небесам.
В этот момент она выглядела, как трагическая королева; ее фиалковые глаза
сверкали, ее губы разомкнулись, ее грудь волновалась. Я подошел к ней со
странным нервным колебанием и дотронулся до ее руки. Она пассивно дала ее
мне, я продел ее через мою, и несколько минут мы молча ходили взад и вперед
по дорожке.
В грандиозном отеле начали зажигаться огни, и как раз над нашим шале
сверкало созвездие в форме трилистника.
- Бедный Джеффри! - сказала она, вдруг быстро взглянув на меня. - Мне
жаль тебя! Со всеми моими фантазиями все же я не безумна, и во всяком
случае, научилась хорошо анализировать как себя, так и других. Я тебя читаю
так же легко, как я читаю книгу; я вижу, что в твоей душе буря. Ты любишь
меня и ты ненавидишь меня, и контраст ощущений губит тебя и твои идеалы. Да,
не говори, я знаю, я знаю. Но чем бы ты хотел, чтоб я была? Ангелом? Я не
могу олицетворить подобное существо более, чем на один преходящий момент
воображения. Святой? Они все подвергались мучениям. Хорошей женщиной? Я
никогда не встречала ни одной. Невинной? Не ведающей ничего? Я говорила тебе
до свадьбы, что я ни та, ни другая; для меня не представляли тайну отношения
между мужчиной и женщиной, я имела понятие о степени врожденной любви к
пороку у того и другого пола. Они совершенно одинаковы, никому нельзя отдать
предпочтения; мужчины не хуже женщин, женщины не хуже мужчин. Я все открыла,
кроме Бога, и вывожу заключение, что Бог никогда не мог предназначить такого
шаткого и низкого состояния, как человеческая жизнь.
Пока она так говорила, я мог бы упасть к ее ногам и умолять ее замолчать,
потому что она, не подозревая, высказывала мне многие из тех мыслей, на
которых я часто себя ловил, а между тем в ее устах они звучали жестоко,
неестественно и грубо до такой степени, что я чуть не отскочил от нее в
страхе и страдании. Мы дошли до маленькой сосновой рощи, и здесь в тени и
безмолвии я обнял ее и тоскливо смотрел на ее красивое лицо.
- Сибилла! - прошептал я. - Сибилла! Что с нами такое? Как мы не находим
прекраснейшую сторону любви? Почему даже в наших поцелуях и объятиях
какая-то неосязаемая тьма ложится между нами, и мы злим и мучим друг друга,
когда мы могли бы быть довольны и счастливы? Что это? Можешь ли ты сказать,
так как ты сама знаешь, что тьма есть?
Странное выражение было в ее глазах, напряженное, скорбное, смешанное,
как мне казалось, с состраданием ко мне.
- Да, она есть! - медленно ответила она. - И мы оба создали ее. Мне
думается, Джеффри, что в твоей натуре есть нечто более благородное, нежели в
моей, неопределенное нечто, питающее отвращение ко мне и к моим теориям
против твоей воли и желания. Может быть, если б ты вовремя дал волю этому
чувству, ты бы никогда не женился на мне. Ты говоришь о прекраснейшей
стороне любви... По-моему, в ней нет прекрасной стороны: она вся груба и
ужасна. Ты и я, например, - культурные мужчина и женщина, мы можем в браке
достичь чего-нибудь высшего, кроме вульгарных эмоций Ходжа и его девицы.
Она бешено захохотала и вздрогнула в моих руках.
- Какие лгуны поэты, Джеффри! Их следовало бы на всю жизнь заключить в
тюрьму за ложные свидетельства. Они способствуют образованию шатких
верований женского сердца; в ранней юности она читает их сладостные уверения
и воображает, что любовь будет такой, как все они учат: чем-то божественным
и вечным; затем палец прозы придавливает крылатую бабочку-поэзию, и
наступает горечь и безобразие полного разочарования.
Я держал ее все еще в своих объятиях, с неистовой силой человека,
уцепившегося за деревянный брус среди океана, когда он тонет.
- Но я люблю тебя, Сибилла, моя жена, я люблю тебя! - сказал я, задыхаясь
от страсти.
- Ты любишь меня, да, я знаю, но как?! Такой страстью, какая гнусна для
тебя самого! Это не поэтическая любовь, - это любовь мужчины, а любовь
мужчины - животная любовь. Такая она есть, такой она будет, такой она должна
быть. Впрочем, животная любовь скоро надоедает, и когда она погибнет от
пресыщения, ничего не останется. Ничего, Джеффри, абсолютно ничего, кроме
вежливых бесцветных отношений, какие мы должны будем поддерживать для света.
Она освободилась из моих объятий и направилась к дому.
- Пойдем, - прибавила она, повернув назад через плечо свою очаровательную
головку, с кошачьей ласкающей грацией, какой она одна только обладала. - Ты
знаешь, в Лондоне живет знаменитая дама, рекламирующая свои продажные
прелести для проходящей публики путем своих монограмм, вделанных в кружево
на всех оконных занавесках, думая, без сомнения, что это хорошо для
торговли. Я не так дурна. Ты заплатил дорого за меня, я знаю, но помни, я до
сих пор не ношу бриллиантов, кроме твоих, и не прошу подарков, кроме тех,
что ты делаешь мне по своему великодушию, и мое обязател