зия  моего
собственного мозга; я воображаю, что она здесь,  тогда  как  знаю,  что  она
умерла.

***

   Неописуемые муки сделали из меня на несколько минут корчащееся, стонущее,
безмолвное существо.  Действительно,  эта  микстура  смертоносна;  страдание
ужасно... ужасно... Оно свело судорогой каждый член  и  заставило  трепетать
каждый нерв.
   Взглянув в зеркало на лицо, я вижу, что оно уже изменилось. Оно осунулось
и  посинело  -  вся  розовая  окраска  губ  исчезла,   глаза   неестественно
двигаются... Около углов рта видны синие знаки, как и на висках, и я замечаю
необыкновенно сильное биение вен у горла. Каковы бы  ни  были  мои  мучения,
теперь нет лекарства - и я решила сидеть здесь и изучать до конца мои черты.
"Жница, имя которой Смерть", наверное, близко, готовая собрать  своей  рукой
скелета мои длинные волосы, как сноп спелого хлеба... мои бедные  прекрасные
волосы! Как я любила их блестящую волну и  расчесывала  их,  и  обвивала  их
вокруг  своих  пальцев...  И  как  скоро  они  будут,  подобно  плевелам,  в
черноземе!

***

   Пожирающий огонь пылает в моем мозгу и теле, я вся горю, и во рту у  меня
пересохло от жажды; я выпила несколько глотков холодной воды, но  легче  мне
не стало. Солнце ярко светит на  меня,  как  открытая  печь...  Я  пробовала
встать, чтобы опустить шторы, но не нашла в себе сил подняться. Сильный свет
ослеплял меня; серебряные туалетные ящики на моем столе сверкают, как лезвия
сабель. Это благодаря могучему усилию воли я в состоянии продолжать писание;
моя голова кружится, и что-то душит меня за горло...

***

   Одно мгновение я думала, что умираю... Мучительные боли разрывали меня, я
могла бы позвать на помощь, и я сделала бы это, если  бы  мне  был  оставлен
голос. Но я могу говорить только шепотом, я бормочу  свое  собственное  имя:
"Сибилла! Сибилла!" - и  едва  слышу  его.  Моя  мать  стоит  около  меня  -
по-видимому, ожидая; недавно мне показалось, что я слышу, как она говорит:
   - Пойдем, Сибилла! Пойдем к твоему возлюбленному!..
   Теперь я сознаю глубокую тишину везде, мной овладело  полное  онемение  и
отрадный отдых от болей, но я вижу мое лицо в зеркале и знаю, что это - лицо
мертвой. Все скоро кончится; несколько тяжелых вздохов - и я буду  спокойна.
Я довольна, так как свет и я никогда не были добрыми  друзьями;  я  уверена,
если бы мы могли знать до нашего рождения, что такое в сущности жизнь, мы бы
никогда не взяли на себя труд жить.
   ...Ужасный страх напал на меня. Что, если смерть не то,  чем  считают  ее
ученые; положим, она другая форма жизни.
   Быть может, я теряю одновременно и рассудок, и бодрость?..
   И  что  значит  это  ужасное  сомнение,  овладевшее  мной?..  Я   начинаю
сбиваться... Чувство ужаса подползает ко мне... У меня нет больше физических
болей, но что-то худшее, чем боль, гнетет меня... чувство, которое я не могу
определить. Я умираю... умираю!.. Я повторяю это себе  в  утешение...  Через
короткое время я буду глуха,  слепа  и  бессознательна...  Зачем  же  тишина
вокруг меня нарушена звуком? Я прислушиваюсь... и явственно слышу шум  диких
голосов, смешанных с грохотом и  раскатами  отдаленного  грома!..  Моя  мать
стоит ближе ко мне, она протянула руку, чтоб дотронуться до моей!..

***

   О Господи!.. Позволь мне писать, писать, пока могу! Позволь  мне  держать
еще крепко нить, привязывающую меня к земле, дай мне  время,  время  раньше,
чем я исчезну, погружусь в темноту и пламя! Позволь мне написать для  других
ужасную правду, как я вижу ее, о смерти! Нет! Нет, нет! Я не могу умереть! Я
выхожу из своего тела;  я  мало-помалу  вырываюсь  из  него  в  необъяснимых
мистических муках, но я не умираю, я переношусь в  новую  жизнь,  неясную  и
обширную!... Я вижу новый  свет,  полный  темных  образов,  смутных,  однако
безобразных! Они летят ко мне, делая мне  знаки.  Я  в  полном  сознании,  я
слышу, я думаю, я знаю!  Смерть  -  лишь  человеческая  мечта,  утешительная
фантазия; она действительно не существует, в мире есть только жизнь! О горе!
Я не могу умереть! В моем смертном теле я могу едва дышать; перо, которое  я
стараюсь держать, напишет скорее само, чем моей колеблющейся рукой,  но  эти
страдания - муки рождения, а не смерти!..
   Всеми силами души я борюсь, чтоб  не  погрузиться  в  ту  черную  бездну,
которую я вижу перед собой, но моя мать  тянет  меня  с  собой,  я  не  могу
оттолкнуть ее! Я теперь слышу ее голос, она  говорит  ясно  и  смеется,  как
будто плачет: "Иди, Сибилла! Душа  рожденного  мной  детища,  иди  встречать
своего возлюбленного! Иди и посмотри, кого ты любила! Душа женщины,  которую
я воспитала, возвращайся туда, откуда  ты  пришла!"  Я  продолжаю  бороться,
дрожа, я смотрю в темную пустоту,  и  теперь  кругом  все  крылья  огненного
цвета; они наполняют пространство, они окружают меня, они гонят меня вперед,
они кружатся вокруг меня и колют меня, точно стрелами и градом!..

***

   Позволь мне писать дальше, писать этой мертвой телесной рукой... Еще одно
мгновение, страшный  Бог!..  Еще  одно  мгновение,  чтобы  написать  истину,
ужасную истину смерти, самая темная тайна  которой  -  жизнь,  не  известная
людям! Я живу! Новая, сильная, стремительная жизненность овладела мной, хотя
мое тело почти мертво! Слабая дрожь еще пробегает по нему, и я заставляю его
ослабевшую руку писать эти последние слова:  я  живу!  К  моему  отчаянию  и
ужасу, к моему сожалению и мучению, я живу! О невыразимое  горе  этой  новой
жизни! И Бог, в Котором я сомневаюсь, Бог,  Которого  меня  учили  отрицать,
этот оскорбленный и поруганный Бог существует! И я могла бы найти Его,  если
бы хотела, тысяча голосов кричит мне  об  этом!..  Слишком  поздно!  Слишком
поздно! Багряные крылья бьют меня, эти странные, неясные, безобразные образы
окружают меня и двигают вперед... в  дальнейшую  темноту...  среди  ветра  и
огня!.. Послужи мне еще немного, умирающая  рука,  пока  я  не  уйду...  Мой
терзаемый дух должен заставить тебя написать то,  что  нельзя  назвать,  что
земные  глаза  могут  прочесть   и   что   может   послужить   своевременным
предупреждением для земных существ!.. Я знаю, наконец, кого я любила! Кого я
избрала, кому я молилась!.. О Господи, будь милосерден!.. Я теперь знаю, кто
требует моего поклонения и тянет меня в мир пламени... его имя..."
   Тут  кончилась  рукопись  -  неоконченная,  прерванная  внезапно,  и   на
последней фразе было чернильное пятно, как будто перо было силой вырвано  из
омертвелых пальцев и второпях брошено.
   Часы в последней комнате опять пробили.  Я  дрожа  встал  со  стула.  Мое
самообладание  поддалось,  и  я  наконец  начал  чувствовать  изнурение.   Я
посмотрел искоса на мою мертвую жену - на ту, которая со  сверхъестественным
усилием объявила себя еще живущей, которая странным  невообразимым  образом,
по-видимому,  писала  после  смерти  в  неистовом  желании   дать   страшное
объяснение, которое тем  не  менее  осталось  необъяснимым!  Застывший  труп
теперь действительно ужасал меня, а я не смел дотронуться до  него,  я  едва
смел глядеть на него... Каким-то смутным, необъяснимым образом я чувствовал,
словно "багряные крылья" окружали его,  ударяя  меня  и  двигая  меня  также
вперед!
   Держа рукопись  в  руке,  я  нервно  наклонился  вперед,  чтобы  потушить
восковые свечи на туалетном  столе...  Я  увидел  на  полу  носовой  платок,
надушенный французскими духами, о которых писала умершая женщина;  я  поднял
его и положил вблизи нее, где она сидела,  безобразно  скаля  зубы  на  свое
отражение в зеркале. Мои глаза уловили блеск змеи, обвивавшей  ее  талию,  и
мгновение я смотрел на ее  зеленое  сверкание  в  немом  очаровании,  затем,
осторожно двигаясь, в холодном поту от охватившего меня ужаса, я повернулся,
чтобы уйти из комнаты. Когда я дошел  до  портьеры  и  поднял  ее,  какой-то
инстинкт заставил меня оглянуться назад. "Ты говоришь,  что  ты  не  умерла,
Сибилла! - громко выговорил я. - Не умерла, а живешь! Тогда, если ты живешь,
где же  ты,  Сибилла?  Где?"  Тяжелое  молчание,  казалось,  было  исполнено
страшного значения; свет электрических ламп,  падая  на  труп  и  мерцая  на
покрывающей его шелковой одежде, казался неземным, и благоухание  в  комнате
имело запах земли. Паника овладела мной, и,  бешено  раздвинув  портьеру,  я
бросился бежать, чтобы не  видеть  этой  ужасной  фигуры  женщины,  телесную
красоту которой я любил, как любят ее чувственные люди,  и  оставил  ее,  не
запечатлев на ее холодном лбу прощальный или  сострадательный  поцелуй,  так
как... в конце концов, я должен был подумать о себе... А она была мертва.

XXXVII

   Я прошел через  все  подробности  приличного  "потрясения",  трогательной
скорби и притворного сочувствия общества к внезапной смерти моей жены. Никто
в действительности не огорчился  этим;  мужчины  поднимали  брови,  пожимали
плечами, чрезмерно курили папиросы и меняли тему  разговора,  ибо  эта  была
слишком неприятна и уныла; женщины были рады избавиться от слишком  красивой
и слишком возбуждающей восхищение  соперницы,  и  большинство  фешенебельной
публики с восторгом толковало  о  трагических  обстоятельствах  ее  кончины.
Обычно люди редко искренне огорчаются, когда исчезает какой-нибудь блестящий
член общества: остается вакансия для мелюзги. Будьте  уверены,  если  вы  по
несчастию знамениты  красотой,  умом  или  тем  и  другим  вместе,  половина
общества желает вашей  смерти,  а  другая  половина  старается  сделать  вас
возможно более несчастным, пока вы живы.
   Чтобы причинить утрату  своей  смертью,  нужно  быть  любимым  глубоко  и
неэгоистично; а глубокая неэгоистичная любовь  встречается  между  смертными
реже,  чем  жемчуг  в  куче  пыли.  Благодаря  моей  обильной   кассе,   все
относительно самоубийства Сибиллы было отлично улажено. Принимая во внимание
ее социальное положение  как  дочери  графа,  два  доктора  удостоверили  (я
предложил им весьма приличное вознаграждение), что ее смерть  произошла  "по
несчастной случайности", а именно: от приема по нечаянности слишком  большой
дозы усыпительного лекарства. Это было  самое  лучшее  свидетельство,  какое
можно было дать, и самое почтенное. Это дало  грошовым  газетам  возможность
морализировать над опасностью усыпительных средств вообще, и Том, Дик, Гарри
послали письма в излюбленные периодические издания (подписав полностью  свои
имена), излагая свои мнения о свойствах усыпительных  средств,  так  что  на
неделю обычная скука газет была оживлена.
   Условности закона, приличия и порядка были до конца соблюдены - всем было
заплачено (что составляет главное), и все, мне думается, были удовлетворены.
   Похороны порадовали души всех гробовщиков -  так  они  были  поразительно
расточительны. Цветочные магазины разбогатели  от  бесчисленных  заказов  на
гирлянды и кресты из самых дорогих цветов. Когда гроб принесли к могиле, его
не было видно из-за покрывавших его цветов. Но  среди  всех  этих  "символов
любви" и трогательных надписей, сопровождавших белые массы лилий, гардений и
роз,  символизировавших,   как   предполагалось,   невинность   и   прелесть
отравленного тела,  не  было  не  одного  искреннего  сожаления,  ни  одного
непритворного выражения истинной скорби. Лорд Эльтон  представил  достаточно
убитую физиономию достойного  родительского  горя,  но,  думаю,  он  не  был
удручен смертью дочери, разве только жалел, что она  была  препятствием  для
его женитьбы на Дайане Чесней. Мне кажется, что сама Дайана была  опечалена,
насколько может быть чем-нибудь  опечалена  такая  легкомысленная  маленькая
американка, хотя будет правильнее сказать, что  она  была  скорее  испугана.
Внезапная смерть Сибиллы ошеломила и встревожила ее, но я не уверен, что она
огорчила ее.
   Какая огромная разница между неэгоистичной горестью и  чувством  нервного
личного  потрясения!  Мисс  Шарлотта  Фитцрой  приняла  известие  о   смерти
племянницы  с  тем  удивительным  мужеством,  которое  часто   характеризует
религиозных старых дев в известном возрасте. Она  оставила  свое  вязанье  и
сказала: "Да будет воля Господня!" - и послала за своим любимым  духовником.
Он пришел, просидел с  ней  несколько  часов,  попивая  крепкий  чай,  а  на
следующее утро в церкви удостоил ее  причастия.  Сделав  это,  мисс  Фитцрой
продолжала  свой  безупречный  и  правильный  образ  жизни,   нося   то   же
добродетельное сокрушенное выражение, как всегда, и не выказывая  каких-либо
других признаков чувства. Я как опечаленный муж-миллионер, без сомнения, был
самым интересным лицом в драме; я знал, что я был  отлично  одет,  благодаря
моему портному и предупредительной заботливости главного гробовщика, который
в день похорон подал мне черные перчатки, но  в  сердце  я  чувствовал  себя
лучшим актером, нежели Генри Ирвинг. Лючио не присутствовал при  погребении;
он написал мне из города коротенькую записку с соболезнованием  и  намекнул,
что уверен, что я пойму, почему он отсутствует. Я, конечно, понял  и  оценил
его уважение, как я думал, ко мне  и  моим  чувствам;  Однако,  как  это  ни
покажется странным и несообразным, я никогда так не желал его общества,  как
тогда! Между тем похороны моей прекрасной и неверной жены были блистательны:
красивые лошади тянули кареты с коронами длинной  вереницей  от  хорошеньких
прогалин Варвикшира до старой церкви, живописной и мирной, где священник  со
своими помощниками,  в  свежевыстиранных  стихарях,  встретили  обремененный
цветами гроб обычными приличествующими случаю словами и предали  его  земле.
Присутствовали даже репортеры, которые не только описывали сцены,  каких  не
было, но даже  послали  в  свои  почтенные  журналы  фантастические  рисунки
церкви.  После  церемонии  мы,   "оплакивающие",   вернулись   в   Виллосмир
завтракать, и я хорошо помню, что лорд  Эльтон  рассказал  мне  за  стаканом
портвейна новый рискованный анекдот прежде, чем мы  встали  из-за  стола.  В
помещении для прислуги гробовщикам было устроено  нечто  вроде  праздничного
банкета; и, приняв все это к сведению, я  заключил,  что  смерть  моей  жены
доставила  многим  большое  удовольствие  и  наполнила  деньгами   несколько
приготовленных карманов. Она не оставила пробела в обществе, который было бы
нелегко заполнить: она была просто одной бабочкой из тысячи  -  может  быть,
более изысканно окрашенной и более беспокойной на лету, но никогда о ней  не
судили иначе, как о бабочке. Я сказал, что никто искренне не пожалел о  ней,
но я ошибся. Мэвис Клер была неподдельно, почти  глубоко  огорчена.  Она  не
прислала цветов на гроб,  но  пришла  сама  на  похороны  и  стояла  немного
вдалеке,  безмолвно  ожидая,  пока  не  засыпали  могилу,  и  затем,   когда
"фешенебельный" поезд провожающих покойницу двинулся  от  церковного  двора,
она  подошла  и  поставила  белый  крест  из  лилий  собственного  сада   на
свеженасыпанную землю. Я заметил ее поступок и решил, что прежде, чем я уеду
из Виллосмира на Восток с Лючио (так как моя поездка была отложена на неделю
или на две из-за смерти Сибиллы), она узнает все.
   Пришел день, когда я привел в исполнение это решение. Это был холодный  и
дождливый день, и я нашел Мэвис в ее рабочем кабинете, сидящую у яркого огня
с крошечным терьером на коленях и верным  сенбернаром,  распростертым  у  ее
ног. Она была погружена  в  чтение  книги,  и  за  ней  наблюдала  мраморная
Паллада, непоколебимая и строгая. Когда  я  вошел,  она  встала  и,  отложив
книгу, вместе  с  маленькой  собачкой  двинулась,  чтобы  встретить  меня  с
симпатией, светившейся в ее ясных глазах, с безмолвной жалостью в трепещущей
линии ее нежного рта. Было отрадно видеть, какую горечь она  чувствовала  за
меня, и было странно, что я сам не мог  чувствовать  горечи.  Обменявшись  в
замешательстве несколькими словами, я сел и безмолвно следил  за  нею,  пока
она занялась дровами в камине, чтобы заставить их ярче запылать, и мгновение
избегала моего взгляда.
   - Я полагаю, вы знаете, - начал я с грубой  прямотой,  -  что  история  с
усыпительной микстурой - выдумка для общества? Вы знаете, что моя жена  сама
намеренно отравилась?
   Мэвис взглянула на меня со смущенным и сострадательным выражением.
   - Я опасалась, что это так... - начала она нервно.
   - О, тут ничего  нет,  чтобы  опасаться  или  надеяться,  -  сказал  я  с
бешенством. - Она сделала это. И можете ли вы  догадаться,  почему  она  это
сделала? Потому, что она обезумела от своей порочности и сластолюбия, потому
что она любила преступной любовью моего друга Лючио Риманца.
   У Мэвис вырвался легкий болезненный крик, и она села, бледная и дрожащая.
   - Я уверен, что вы можете быстро читать,  -  продолжал  я.  -  Литераторы
имеют способность быстро пробегать книги и в  несколько  минут  схватить  их
главную  суть.  Прочтите  это,  -  и  я  протянул  ей   свернутые   страницы
предсмертной исповеди Сибиллы. -  Позвольте  мне  остаться  здесь,  пока  вы
узнаете из этого, какого рода женщина она была, и судите сами,  достойна  ли
она, несмотря на свою красоту, сожаления!
   - Простите, - сказала мягко Мэвис, - я бы не хотела  читать  то,  что  не
предназначалось для моих глаз.
   - Но это предназначалось для ваших глаз.  -  возразил  я  нетерпеливо.  -
По-видимому, это предназначалось для всех - это никому  не  адресовано.  Тут
есть упоминание о вас. Я прошу - нет, я приказываю, чтобы вы прочли это! Мне
нужно ваше мнение, ваш совет. Быть может, по прочтении вы подадите мне мысль
о какой-нибудь эпитафии, которую  я  написал  бы  на  монументе,  который  я
собираюсь воздвигнуть в ее священную и дорогую память!
   Я закрыл лицо рукой, чтобы скрыть горькую усмешку, выдававшую мои  мысли,
и толкнул к ней рукопись. Очень неохотно она взяла ее и, медленно развернув,
принялась читать.
   На несколько минут воцарилось молчание, нарушаемое только  потрескиванием
дров  в  камине  и  мерным  дыханием  собак,  которые  теперь  обе   лежали,
распростертые перед огнем. Я украдкой смотрел на женщину,  славе  которой  я
завидовал - на воздушную фигуру, на корону  шелковистых  волос,  на  изящное
опущенное лицо, на маленькую белую классическую ручку, державшую  исписанные
листы так твердо и в то же время  так  нежно,  -  настоящую  руку  греческой
Психеи; и я думал, какие близорукие ослы - многие литературные люди, которые
полагают,  что  могут  не  допустить  таких  женщин,  как  Мэвис   Клер,   к
приобретению всего, что может дать слава. Такая  головка,  как  ее,  хотя  и
покрытая светлыми локонами, не была ли предназначена своей прекрасной формой
для покорения более слабых умов мужчин и женщин? Этот решительный  маленький
подбородок, который деликатно обрисовывался при свете огня, обнаруживал силу
воли и неукротимое высокое  стремление  своей  владелицы.  А  добрые  глаза,
нежный рот - не говорили ли они  о  самой  сладкой  любви,  о  самой  чистой
страсти, какие когда-либо находили место  в  женском  сердце?  Я  забылся  в
мечтательной задумчивости; я думал о многих вещах, имевших мало отношения  к
моему прошедшему и настоящему. Я понял, что время  от  времени,  с  длинными
промежутками, Бог создает женщину-гения с умом мыслителя и с душой ангела, и
что такая женщина  является  роком  для  всех  смертных,  менее  божественно
одаренных, и славой для мира, в котором она живет.
   Размышляя так, я наблюдал за лицом Мэвис Клер, и я видел,  что  ее  глаза
наполнились слезами, когда она читала. Почему она  плачет,  дивился  я,  над
"последним документом", ничуть не тронувшим меня? Я почти  содрогнулся,  как
бы пробудившись ото сна, когда ее голос, дрожащий от скорби, нарушил тишину;
она вскочила, глядя на меня так, будто бы она видела  какое-нибудь  страшное
видение.
   - О, неужели вы так слепы, - крикнула она,  -  что  не  видите,  что  это
означает? Разве вы не можете понять? Разве  вы  не  знаете  вашего  злейшего
врага?
   - Моего злейшего врага?