альное с детским доверием Божественной Воле. Я
в беспокойстве поднялся и пошел по дорожке, по которой прошли в сад моя жена
и Мэвис. Я нашел их у клетки сов-Атеней; главная  сова,  по  обыкновению,  с
важностью фыркала и топорщила перья  от  негодования.  Сибилла  повернулась,
увидев меня; ее лицо было ясно и улыбалось.
   - Мисс Клер независима в своих мнениях, Джеффри, - сказала она. - Она  не
побеждена князем Риманцем, как большинство. Факт тот,  что  она  только  что
призналась мне, что он ей не совсем нравится.
   Мэвис покраснела, но ее глаза встретились с моими с бесстрашной прямотой.
   - Я знаю, что не следует говорить того, что  думаешь,  -  прошептала  она
как-то смущенно, - в этом мой большой недостаток. Пожалуйста, простите меня,
м-р Темпест. Вы сказали мне, что князь - ваш лучший друг, и, уверяю  вас,  я
была чрезвычайно поражена его внешностью при  первом  взгляде...  Но  потом,
когда я немного присмотрелась к нему, во мне явилось убеждение,  что  он  не
совсем тот, чем кажется.
   - Точно так же он сам говорит про себя, - ответил я, слегка  засмеявшись.
- Я думаю, у него есть тайна, и он обещал мне как-нибудь ее пояснить. Но мне
досадно, что он вам не нравится, мисс Клер, так как вы ему нравитесь.
   - Может быть, когда я встречу его снова, мой взгляд изменится, -  сказала
ласково Мэвис, - а теперь... Ну, не будем об этом больше говорить!  В  самом
деле, с моей стороны было неделикатно высказывать такое мнение о человеке, к
которому вы и леди  Сибилла  чувствуете  большое  расположение.  Но  что-то,
казалось, заставило меня, почти против моей воли, сказать то, что  я  только
что сказала.
   Ее добрые глаза глядели огорченно и смущенно, и,  чтобы  успокоить  ее  и
переменить тему, я спросил, не пишет ли она что-нибудь новое.
   - О да, - ответила она, - я никогда не ленюсь.  Публика  очень  добра  ко
мне, и, прочитав одну мою вещь, она немедленно требует  другую,  так  что  я
очень занята.
   - А что же критики? - спросил я с большим любопытством.
   Она засмеялась.
   - Я никогда не обращаю на них ни малейшего внимания, -  ответила  она,  -
исключая, когда они настолько запальчивы и слепы, что пишут  ложь  обо  мне:
тогда я, естественно, беру смелость опровергать эту ложь -  или  посредством
личного объяснения, или посредством моих адвокатов. Кроме запрещения вводить
публику в ложное представление о моем труде  и  целях,  я  не  имею  никакой
вражды против критиков. Обыкновенно они - бедные труженики и страшно борются
за существование. Я часто помогала некоторым из них так, чтобы они этого  не
знали. Один из моих издателей прислал мне на днях рукопись  одного  из  моих
злейших врагов прессы и заявил, что мое мнение решит ее судьбу; я прочла  ее
и, хотя работа была не из блестящих, но  довольно  хорошая,  я,  как  только
могла, горячо расхвалила ее и настаивала на ее  издании  с  условием,  чтобы
автор никогда не узнал, что я имела решающий голос. Эта книга недавно  вышла
из печати, и я уверена, что она будет иметь успех.
   Она  остановилась  и,  сорвав  несколько  темно-красных  роз,  подала  их
Сибилле.
   - Да, критикам  очень  плохо,  ужасно  плохо  платят,  -  продолжала  она
задумчиво. - Нельзя  ожидать,  чтобы  они  писали  панегирики  пользующемуся
успехом автору, когда они сами не имеют успеха: чем иным может быть подобная
работа, как не желчью и полынью. Я знакома с бедной маленькой  женой  одного
из них и оплатила счет ее портнихи, потому  что  она  боялась  показать  его
своему мужу. Спустя неделю он разнес мою последнюю книгу в  газете,  где  он
сотрудничает, и получил за свой труд, я полагаю, около  гинеи.  Конечно,  он
ничего не знал относительно своей маленькой жены и ее докучливой портнихи, и
никогда не узнает, потому что я взяла с нее слово сохранить секрет.
   - Но зачем вы делаете подобные вещи? -  спросила  удивленная  Сибилла.  -
Если бы я была на вашем месте, я бы не препятствовала его жене  впутаться  в
гражданскую палату за свой счет!
   - Да? - Мэвис важно улыбнулась:
   - Ну, а я не могла. Вы знаете,  Кто  сказал:  "Благословляй  проклинающих
тебя и делай добро ненавидящим тебя"? Притом бедная маленькая  женщина  была
ужасно испугана своей затратой. Вы знаете,  жалко  смотреть  на  беспомощное
страдание людей, которые хотят  жить  выше  средств:  они  страдают  гораздо
больше, чем нищие на улицах, зарабатывающие часто более фунта в день  только
благодаря  хныканью  и  плаксивости.  Критики  находятся  в  гораздо  худших
условиях, чем нищие: мало кто зарабатывает фунт  в  день,  и,  конечно,  они
смотрят как на своих  врагов  на  авторов,  зарабатывающих  от  тридцати  до
пятидесяти фунтов в неделю. Уверяю вас,  мне  жаль  критиков:  они  -  менее
уважаемые и хуже награждаемые из всего литературного мира. И  я  никогда  не
забочусь о том, что они про меня говорят, исключая те случаи, как я заметила
раньше, когда они в своей поспешности начинают лгать: тогда разумеется,  для
меня делается необходимым восстановить истину в простой самозащите, как того
требует мой долг по отношению к  публике.  Но,  как  правило,  я  отдаю  все
заметки прессы Трикси,  -  указала  она  на  крошечную  таксу,  которая  шла
вплотную с краем ее белого платья, - и она разрывает их в клочки в несколько
минут.
   Она  весело  засмеялась,  и  Сибилла  улыбнулась,  следя  за  ней  с  тем
удивлением и восхищением, которые более или менее выражались в ее взглядах с
самого начала нашего свидания с этим веселым профессором литературной славы.
Мы теперь шли по направлению к калитке, собираясь уходить.
   - Могу я иногда приходить к вам поболтать?  -  спросила  вдруг  моя  жена
самым очаровательным и просящим тоном. - Это было  бы  таким  исключительным
правом!
   - Приходите, когда вам  вздумается,  после  полудня,  -  тотчас  ответила
Мэвис. - Утро принадлежит богине более властной, чем Красота - работе.
   - Вы никогда не работаете ночью? - спросил я.
   - Разумеется, нет! Я никогда не ставлю уставы природы вверх дном. Ночь  -
для сна, и я пользуюсь ею с благодарностью за это благословенное назначение.
   - Хотя многие авторы могут писать только ночью! - сказал я.
   - Тогда вы можете быть уверены, что они дают пятнистые картины и  неясные
характеристики.  Есть,  я  знаю,   такие,   которые   вызывают   вдохновение
посредством джина или опия так же, как и полночными влияниями, но я не  верю
в подобные методы. Тот, кто хочет написать книгу, которая держалась бы более
одного "сезона", должен  писать  утром,  когда  отдохнувший  мозг  свеж  для
литературного труда.
   Она проводила нас до калитки и остановилась под  портиком.  Ее  громадная
собака легла около нее, и розы колыхались над ее головой.
   - Во всяком случае, работа приносит вам пользу, - сказала Сибилла,  глядя
на нее долгим, пристальным,  почти  завистливым  взглядом.  -  Вы  выглядите
совершенно счастливой!
   - Я совершенно счастлива, - ответила она улыбаясь. - Мне  нечего  желать,
кроме того, чтобы умереть так же спокойно, как я живу.
   - Пусть этот день будет очень отдаленным! - сказал я горячо.
   Она подняла на меня свои добрые мечтательные глаза.
   - Благодарю вас!
   Она сделала нам прощальный жест рукой, когда мы оставили ее  и  повернули
за угол проселка, и несколько минут мы медленно шли в  абсолютном  молчании.
Наконец Сибилла заговорила.
   - Я вполне понимаю ненависть к Мэвис Клер, - сказала она. - Я боюсь,  что
я сама начинаю ее ненавидеть.
   Я остановился и смотрел на нее, удивленный и уничтоженный.
   - Ты начинаешь ненавидеть ее? Ты? И почему?
   - Ты так слеп, что не можешь заметить, почему! - резко возразила  она,  и
хорошо знакомая мне легкая недобрая улыбка заиграла вокруг ее губ. -  Потому
что она счастлива! Потому что у нее нет соблазнов в жизни, и потому что  она
смеет быть довольной! Хочется сделать ее несчастной! Но как это сделать? Она
верит в Бога. Она думает, что все Его предписания правильны и благи. С такой
твердой верой она будет счастлива на чердаке, зарабатывая несколько пенсов в
день. Я теперь великолепно вижу, чем она завоевала публику: она  внушает  те
теории жизни, в которых она сама убеждена. Что  можно  сделать  против  нее?
Ничего! Но я понимаю, почему критики  любят  "давить"  ее;  если  б  я  была
критиком, имеющим склонности к виски и кафе-шантанным женщинам,  я  бы  сама
"давила" ее за то, что она так непохожа на остальных особей своего пола.
   - Что ты за непонятная женщина, Сибилла! - воскликнул я с  действительным
раздражением. - Ты восторгаешься книгами мисс Клер, ты  всегда  восторгалась
ими, ты просила ее подружиться, и почти в то же самое время ты  утверждаешь,
что хотела бы "раздавить" ее или сделать ее несчастной! Признаюсь, я не могу
тебя понять!
   - Разумеется, ты не можешь! - спокойно ответила она, и ее  глаза  глядели
на меня со странным выражением, когда мы остановились на  минуту  под  тенью
каштана прежде, чем войти в наш парк. - Я никогда не  предполагала,  что  ты
можешь, и, непохожая на заурядную "непонятную" женщину, я никогда не  винила
тебя за твое нежелание понять. Я сама иногда не понимаю себя, и даже  теперь
я не вполне уверена, что безошибочно определила глубину  или  ограниченность
моей натуры. Но по отношению к  Мэвис  Клер,  разве  ты  не  состоянии  себе
представить, что зло может ненавидеть добро? Что отъявленный  пьяница  может
ненавидеть умеренного гражданина? что отверженная может ненавидеть  невинную
девушку? и что, возможно, я, читая жизнь,  как  я  ее  читаю,  и  находя  ее
отвратительной  в  ее  проявлениях,  не  веря  совершенно  ни  мужчинам,  ни
женщинам, и лишенная всякой веры в Бога, - могу ненавидеть? Да, ненавидеть!
   И она захватила в горсть поблекшие листья и разбросала их у своих ног.
   -  Ненавидеть  женщину,  которая  находит  жизнь  прекрасной  и  признает
существование Бога,  которая  не  принимает  участия  в  наших  общественных
обманах и злословиях, и которая, вместо моей мучительной страсти к  анализу,
обеспечила  себе  завидную  славу  и  уважение  тысяч  людей,  связанная   с
невозмутимым довольством! Чего-нибудь да  стоило  бы,  чтобы  такую  женщину
сделать несчастной - хоть один раз в жизни, но  такая,  как  она  есть,  это
невозможно!
   Она отвернулась от меня и медленно пошла вперед. Я последовал  за  ней  в
горестном молчании.
   - Если ты не хочешь быть ее другом, тебе следовало так ей  и  сказать,  -
вымолвил я. - Ты слышала, что она говорила относительно притворных  уверений
в дружбе?
   - Слышала, - сумрачно ответила она. - Она умная женщина,  Джеффри,  и  ты
можешь довериться ей, чтобы разгадать меня.
   При этих словах я поднял глаза и прямо взглянул на нее.  Ее  чрезвычайная
красота становилась для меня почти мучением, и с внезапным порывом  отчаяния
я воскликнул:
   - О Сибилла, Сибилла! Зачем ты такая?!
   - Ах, зачем, в самом деле?! - откликнулась она, насмешливо улыбнувшись. -
И зачем, будучи такой, я родилась графской дочерью? Если б  я  была  уличной
шлюхой, я была бы на своем месте, обо мне писали бы  драмы  и  романы,  и  я
могла бы сделаться такой героиней, что все хорошие люди плакали  бы  слезами
радости от моего великодушия в поощрении их пороков. Но как  графская  дочь,
порядочно вышедшая замуж за миллионера, я - ошибка природы.  Иногда  природа
делает ошибки, Джеффри, а когда она делает их, они обыкновенно непоправимы!
   В это время мы дошли до нашего парка, и я в убийственном настроении  брел
рядом с ней через луг по направлению к дому.
   - Сибилла, - сказал я наконец, - я надеялся, что ты и  Мэвис  Клер  могли
сделаться друзьями.
   Она засмеялась.
   - Я полагаю, что мы будем друзьями, но ненадолго: голубка неохотно входит
в компанию с вороном, а образ жизни и прилежные привычки  Мэвис  Клер  будут
для меня нестерпимо скучны. Притом, как я сказала раньше, она  как  умная  и
глубокомысленная женщина слишком  прозорлива,  чтобы  не  разгадать  меня  с
течением  времени.  Но  я  буду  притворяться,  пока  могу.  Если  я   стану
разыгрывать роль "владетельной леди" или "покровительницы", то, конечно, она
меня не пожелает ни на минуту. Мне  предстоит  более  трудная  роль  -  роль
честной женщины!
   Опять она засмеялась злым смехом,  заледенившим  мою  кровь,  и  медленно
прошла в дом через открытую дверь гостиной. И  я,  оставшись  один  в  саду,
среди роз и деревьев, почувствовал, что прекрасное поместье Виллосмир  вдруг
сделалось безобразным, лишилось всех своих прежних  прелестей  и  было  лишь
убежищем для отчаяния, убежищем для всевластного и всегда победоносного духа
зла.

XXVIII

   Одна из странностей в странном течении нашей  человеческой  жизни  -  это
неожиданность некоторых непредвиденных событий, которые в один день или  час
могут произвести погром там, где было сравнительно безопасно.
   Как  удары  землетрясения,  шумливые  инциденты  громов  обрушиваются  на
правильную рутину обыденной жизни,  разрушая  наши  надежды,  разбивая  наши
сердца и превращая наши радости в  пыль  и  пепел  отчаяния.  И  этого  рода
губительная смута обыкновенно появляется среди видимого  благоденствия,  без
малейшего  предупреждения  и  со  всем  бешенством  урагана.  Она  постоянно
обнаруживается в неожиданных, почти мгновенных,  падениях  некоторых  членов
общества, которые гордо поднимали головы перед своими собратьями  и  считали
себя примером для целого  государства;  мы  видим  ее  в  капризных  судьбах
сановников, которые в милости сегодня и унижены завтра, - и крупные перемены
происходят с такой необъяснимой быстротой, что едва ли удивительно слышать о
тех религиозных сектах, которые, когда  у  них  все  процветает  лучше,  чем
обыкновенно, торопятся сменить одежду  дерюгой  и  посыпают  головы  пеплом,
громко молясь: "Приготовь нас, о Господи, к приближающимся дням  несчастья!"
Умеренность стоиков, которые считали нечестивым  радоваться  или  печалиться
элементами скорби и радости,  не  позволяя  себе  увлекаться  ни  чрезмерным
восторгом, ни  чрезмерной  меланхолией,  была  безусловно  мудрым  свойством
характера. Я, живший несчастливо, когда дело касалось  моего  внутреннего  и
лучшего сознания, был, однако, наружно  удовлетворен  материальной  стороной
жизни и окружающей меня роскошью и начинал входить во вкус к  этим  вещам  и
ими старался подавлять мои более тонкие горести, и, успев в этом, я  делался
с каждым  днем  более  отъявленным  материалистом,  любя  физический  покой,
аппетитную пищу, дорогие вина и личное удовлетворение так, что постепенно  я
даже лишился стремления к умственному напряжению.
   Кроме того, я почти незаметно научился выносить чувственный характер моей
жены; правда, я уважал ее меньше, чем турок уважает  женщин  своего  гарема,
но, как турок, я находил дикое удовольствие в обладании ее красотой, и  этим
чувством и животной  страстью,  которую  оно  порожд  ало,  я  вынужден  был
довольствоваться. И в своей снотворной удовлетворенности сытого животного  я
воображал, что даже грандиозная финансовая катастрофа самой страны не  могла
истощить мою кассу, и что поэтому не было необходимости для  меня  проявлять
себя на каком-нибудь поприще полезной деятельности, но только "есть, пить  и
быть  веселым",  как  советовал  Соломон.   Умственная   деятельность   была
парализована во мне; мысль взять перо, чтобы писать и сделать другую попытку
к славе, теперь больше никогда не приходила мне в голову;  я  проводил  дни,
распоряжаясь слугами и находя некоторое удовольствие тиранить  садовников  и
грумов  и  вообще  важничать,  а  вместе  с  тем  принимая  благосклонный  и
снисходительный вид - милость для всех, состоящих у меня на службе!  Недаром
я изучил все замашки богачей: я знал, что богач никогда  не  чувствует  себя
столь добродетельным, как в том случае, когда он справляется о здоровье жены
кучера и посылает пару фунтов на приданое  ее  новорожденному.  Обыкновенная
пресловутая "доброта сердца" и  "великодушие"  миллионеров  не  простираются
дальше этого рода благотворительности,  и  когда,  во  время  моих  праздных
шатаний по паркам, мне случалось встретить маленького ребенка сторожа и дать
ему шесть пенсов, я почти чувствовал себя достойным занять место на небе  по
правую руку Всемогущего - так высоко я ценил свою  доброту.  Между  тем  тем
Сибилла никогда не занималась такого рода  магнатской  благотворительностью.
Она ровно ничего не делала для наших бедных соседей;  к  несчастию,  местный
священник  однажды  сказал,  что  нет  большой  нужды  среди  его   прихожан
"благодаря постоянному вниманию и доброте мисс  Клер",  и  Сибилла  с  этого
момента никогда не предлагала своей помощи. По временам она  показывалась  в
Лилии-коттедже и сидела с час с его счастливой  и  прилежной  владелицей,  а
иногда прелестная писательница приходила к нам  обедать  или  пить  "дневной
чай" под развесистым кедром на лугу, но даже я, чрезмерный эгоист,  каким  я
был, мог видеть, что в этих случаях Мэвис едва ли  была  самой  собой.  Она,
конечно, всегда была очаровательна и интересна; в самом  деле,  единственным
временем, когда я был в состоянии отчасти забыть себя и нелепо  возрастающее
значение своей личности в своем собственном уважении,  было  то,  когда  она
нежным голосом, оживленная, делилась своим широким  знанием  книг,  людей  и
вещей и поднимала разговор до такого уровня, какого никогда не достигали  ни
я,  ни  моя  жена.  Однако  иногда  я  замечал  в   ней   какую-то   смутную
принужденность,  и  ее  откровенные  глаза  часто  принимали   тревожное   и
вопросительное выражение, подолгу останавливаясь  на  красоте  лица  и  форм
Сибиллы.
   Тем не менее, я мало обращал внимания на эти пустяки, а  главным  образом
заботился,  чтобы  больше  и  больше  погрузиться   в   удовольствие   чисто
физического покоя и комфорта, не беспокоясь, к  чему  могло  привести  такое
самопоглощение в будущем.
   Я заметил, что лучший путь для того, чтобы быть совершенно  без  совести,
без сердца и без чувств - это поддерживать  свой  аппетит  и  охранять  свое
здоровье; терзание из-за чужих горестей  или  повлечет  за  собой  громадную
затрату времени и хлопоты и неизбежно испортит пищеварение, и я  видел,  что
не только миллионер, но даже умеренно богатый человек не  рискнет  повредить
свое пищеварение ради того, чтобы сделать благо беднейшему собрату.
   Пользуясь примерами, всюду представляемыми мне в обществе, я заботился  о
моем пищеварении и особенно интересовался, как были  приготовлены  и  поданы
мой завтрак и обед, и также, как была одета моя жена во время этого завтрака
и обеда, потому что мое высшее тщеславие было удовлетворено, когда  я  видел
пред собой ее красоту,  возможно  богаче  убранную,  и  созерцал  ее  с  той
эпикурейской прихотливостью, с какой я созерцал блюдо трюфелей или  особенно
приготовленную дичь. Я никогда не  думал  о  строгом  и  непреклонном  "кому
больше дано, с того больше взыщется" - едва ли я знал его.  И  в  то  время,
когда я старательно заглушил в себе голос совести - тот голос, что поминутно
побуждал  меня,  но  напрасно,  к  более  благородному  существованию,  тучи
собрались, готовые разразиться  надо  мной  с  той  ужасающей  внезапностью,
которая всегда кажется нам, отказывающимся изучить причины  наших  бедствий,
так же ошеломляющей,  как  сама  смерть,  ибо  мы  всегда  более  или  менее
ошеломлены смертью, несмотря на то, что она - самое обычное явление.
   В середине сентября мои знатные  гости  прибыли  и  оставались  неделю  в
Виллосмире, и я был поставлен в смешное положение, принимая некоторых людей,
которых я прежде никогда не встречал и которые смотрели на меня  только  как
на "человека с миллионами", поставщика съестных припасов для них,  и  ничего
более. Они обращали свое главное внимание на Сибиллу, бывшую, по рождению  и
положению, одного с ними "круга", и отстраняли меня, их хозяина,  более  или
менее на задний план. Однако честь принимать  королевскую  особу  бол