ее  чем
удовлетворяла мою бедную гордость в то время, и с меньшим самоуважением, чем
у честной дворняжки, я переносил надоедания и брюзжанье по сто раз в день от
того или другого из "знатных" лиц, которые слонялись по моему дому и садам и
пользовались моим расточительным гостеприимством.
   Многие воображают, что это "честь" - принять избранных  аристократов,  но
я, напротив, думаю, что это не только унижение для  своих  благороднейших  и
более независимых инстинктов, но также и скука. Эти высокого рода и  высоких
связей индивидуумы  по  большей  части  мало  сведущи  и  лишены  умственных
ресурсов; они неинтересны как собеседники; от них  не  почерпнешь  пищи  для
ума, они - просто скучные люди с преувеличенным  сознанием  своей  важности,
ожидающие, куда бы они ни пришли, позабавиться без всяких хлопот  для  себя.
Из всех посетителей Виллосмира только один доставлял мне удовольствие -  это
сам принц Уэльский; и среди многих личных неприятностей,  претерпеваемых  от
других, я находил  положительно  облегчение  в  оказании  ему  какого-нибудь
внимания, хотя бы незначительного, потому что в его  обращении  всегда  были
такт и учтивость, служащие лучшими атрибутами истинного джентльмена, будь он
принцем или крестьянином. Однажды  после  полудня  он  отправился  навестить
Мэвис Клер и вернулся в веселом расположении духа, некоторое время ни о  чем
другом не говоря, как только об авторе "Несогласия" и об успехе, какого  она
достигла в литературе. Я приглашал Мэвис  присоединиться  к  нашей  компании
прежде, чем принц приехал, так как я был уверен, что он не вычеркнул  бы  ее
имени из списка приглашаемых для  него  гостей,  но  она  не  согласилась  и
просила меня очень серьезно не настаивать на этом.
   - Я люблю принца, - сказала она. - Большинство, кто его знает, любит его,
но я не всегда люблю тех, кто окружает его, простите меня за  откровенность.
Принц Уэльский - общественный магнит, он тянет  за  собой  множество  людей,
которые посредством богатства, если не ума, домогаются "попасть" в его круг,
но я не домогаюсь; кроме того, я не желаю показываться со "всеми";  это  моя
грешная гордость, скажете вы, но, уверяю вас, м-р Темпест, самое лучшее, что
я имею и что я ценю больше всего - это моя безусловная независимость, и я не
хотела, чтоб даже ошибочно подумали, что  я  стремлюсь  смешаться  с  толпой
льстецов, готовых только воспользоваться добродушием принца.
   И, поступая согласно своему решению, она более чем когда-либо  уединилась
в своем гнездышке из  зелени  и  цветов  в  продолжении  недели  фестивалей.
Результат же был  тот,  как  я  и  ожидал:  принц  в  один  прекрасный  день
совершенно случайно "заглянул" к ней в сопровождении  своего  егеря  и  имел
удовольствие видеть оживление голубей-"критиков" и их драку из-за зерен.
   Хотя мы очень желали и ожидали присутствия Риманца на нашем собрании,  но
он не появился. Он телеграфировал  свои  сожаления  из  Парижа,  сопровождая
телеграмму характерным письмом, которое содержало следующее:

   "Мой дорогой Темпест!

   Вы очень добры, желая включить  меня,  вашего  старого  друга,  в  список
приглашенных для его королевского высочества, и я надеюсь, что вы не сочтете
меня грубым за отказ приехать.
   Мне известны королевские особы - я знал  их  так  много  в  течение  моей
жизни, что я начинаю находить  их  общество  монотонным.  Их  положения  так
сходны - и всегда  были  сходны,  от  славных  дней  Соломона  до  настоящей
благословенной эры Викторин, королевы и императрицы. Единственным  монархом,
в особенности пленившим мое воображение, был Ричард Львиное Сердце;  в  этом
человеке было нечто оригинальное и  поразительное,  и  я  смею  думать,  что
поговорить с ним стоило.
   Карл Великий, без сомнения,  был,  как  бы  выразился  на  своем  жаргоне
современный молодой  человек,  "не  очень  плох".  Много  заставила  о  себе
говорить ее величество Елизавета, которая была сварливой, злой и кровожадной
женщиной; высшей славой ее царствования  был  Шекспир,  делающий  королей  и
королев пляшущими марионетками своей мысли. В этом, и именно в этом, я похож
на него. У вас достаточно дела в приеме ваших знатных  гостей,  так  как,  я
думаю, нет такого удовольствия, какого бы они не испытали и не  нашли  более
или менее неудовлетворительным, и мне досадно, что  я  не  могу  подать  вам
никакой новой мысли. Ее светлость герцогиня Ропидрейдер  очень  любит  перед
сном качаться на толстой скатерти между четырьмя дюжими господами  отличного
происхождения и скромности. Вы знаете,  она  не  может  появиться  на  сцене
кафе-шантана благодаря своему  высокому  положению,  и  в  этом  состоит  ее
ребяческая хорошенькая и невинная метода показывать свои ножки, которые  она
правильно считает слишком красивой формы, чтобы прятать  их.  Леди  Баунсер,
чье имя я вижу в вашем списке, всегда плутует в картах; я бы на вашем  месте
помог ей в ее цели, и если б она только могла оплатить счета своей  портнихи
выигрышами в Виллосмире, она бы запомнила это и была  бы  полезным  светским
другом для вас. Достопочтенная мисс Фитц-Кандер, имеющая  высокую  репутацию
за добродетель, с тоскою, по особенным  причинам,  ждет  не  дождется  выйти
замуж за лорда Нуддлса; если вы можете подвинуть дело между ними до открытой
помолвки прежде, чем ее мать возвратится из деловой поездки в Шотландию,  вы
сделаете для нее доброе дело и спасете общество от скандала. Для развлечения
мужчин советую в избытке охотиться, играть в карты и безгранично курить.
   Принца незачем занимать, так как он достаточно умен,  чтобы  занять  себя
глупостью и фанфаронством окружающих его, не участвуя в жалкой комедии. Он -
острый  наблюдатель,  и  должен  получать  бесконечное   удовлетворение   от
постоянного изучения людей и нравов, достаточно глубокого и проницательного,
что пригодится ему даже на троне Англии. Я говорю "даже" потому, что теперь,
пока не передвинутся грандиозные часы Времени, трон Англии -  величайший  на
свете. Принц видит, понимает и внутренне презрительно смеется над  причудами
герцогини Ропидрейдер, наклонностями  леди  Бауисер  и  нервной  жеманностью
достопочтенной мисс Фитц-Кандер. И ничто он так  не  оценит,  как  искреннее
поведение, нечванливое гостеприимство, простоту  речи  и  полное  отсутствие
аффектации. Помните это и примите мой совет. Я имею самое большое уважение к
принцу Уэльскому, и по причине этого самого уважения я не намерен показаться
ему на глаза.
   Я приеду в Виллосмир, когда ваши "королевские" пиршества окончатся.
   Мой привет вашей прекрасной супруге, и остаюсь
   Ваш, пока вы этого хотите,
   Лючио Риманец"

   Я посмеялся над этим письмом и показал его жене, которая  не  засмеялась.
Она прочла его с напряженным вниманием, что несколько удивило меня, и, когда
она положила его, ее глаза выражали скорбь.
   - Как он  нас  всех  ненавидит!  -  медленно  вымолвила  она.  -  Сколько
презрения таится в его словах! Ты не замечаешь этого?
   - Он всегда был циником, - ответил я равнодушно. - Я никогда не ожидал от
него чего-либо другого.
   -  По-видимому,  он  знает  некоторые  свойства  бывающих  здесь  дам,  -
продолжала она тем же задумчивым тоном. - Как будто бы он читает издалека их
мысли и видит их намерения.
   Ее брови сдвинулись, и некоторое время она казалась погруженной в мрачные
размышления. Но я не поддерживал разговор, я был  слишком  занят  суетливыми
приготовлениями к приезду принца и не мог интересоваться чем-нибудь  другим.
И, как я сказал, принц, в лице  одного  из  гениальнейших  людей,  прибыл  и
прошел через всю программу назначенных для него увеселений  и  затем  уехал,
выразив благодарность за предложенное и принятое  гостеприимство  и  оставив
нас, как он обыкновенно оставляет всех, очарованными его простотой и хорошим
расположением духа. Когда, с его отъездом, вся компания  также  разъехалась,
оставив меня и мою жену в обществе  друг  друга,  в  доме  настала  странная
тишина и опустение,  точно  затаенное  чувство  какого-то  подкрадывающегося
несчастия. Сибилла, казалось, чувствовала это так же, как и я,  и,  хотя  мы
ничего не говорили относительно наших обоюдных ощущений, я мог  видеть,  что
она была в том же самом угнетенном состоянии, как и я.  Она  ходила  чаще  в
Лилию-коттедж и всегда  после  визита  к  светловолосой  ученой  среди  роз,
возвращалась, как мне казалось, в смягченном настроении; сам  ее  голос  был
ласковее, ее глаза задумчивее и нежнее. Однажды вечером она сказала:
   - Я думала, Джеффри, что, может быть, в жизни  есть  хорошее;  если  б  я
только могла открыть это и жить этим! Но ты - последнее лицо, которое  может
помочь мне в этом деле.
   Я сидел в кресле близ открытого окна и курил, и я повернул к ней глаза  с
некоторым удивлением и оттенком негодования.
   - Что ты хочешь этим сказать, Сибилла? -  спросил  я.  -  Безусловно,  ты
знаешь, что мое величайшее желание видеть тебя всегда в твоем  лучшем  виде;
многие твои идеи были отвратительны для меня...
   - Остановись!  -  сказала  она  быстро.  Ее  глаза  горели.  -  Мои  идеи
отвратительны для тебя, ты говоришь? Что же ты сделал, ты как мой муж, чтобы
изменить эти идеи? Разве у тебя нет тех самых низких страстей, как  у  меня?
Разве ты не даешь им воли? Что такое я видела в тебе изо  дня  в  день,  что
могло послужить мне примером? Ты хозяин  здесь,  и  ты  властвуешь  со  всем
высокомерием, какое  может  дать  богатство;  ты  ешь,  пьешь  и  спишь,  ты
принимаешь знакомых - только потому, что можешь удивить их роскошью, которой
ты предаешься; ты
   Читаешь и куришь, охотишься и ездишь верхом - и только; ты  заурядный,  а
не исключительный человек! Разве ты беспокоишься спросить меня, что со мной?
Разве  ты  пробуешь  с  терпением  истинной  любви  указать  мне  на   более
благородные стремления, чем те, которыми я  сознательно  или  бессознательно
пропитана? Разве ты стараешься направить меня -  заблуждающуюся,  страстную,
обманутую женщину - к тому  свету,  свету  веры  и  надежды,  единственному,
который только дает мир?
   И вдруг, спрятав голову в подушку, на которой она  лежала,  она  залилась
душившими ее слезами.
   Я вынул сигару изо рта и беспомощно уставился на нее.
   Это было приблизительно час спустя после обеда, в теплый  мягкий  осенний
вечер; я хорошо поел и выпил и чувствовал сонливость и тяжесть в голове.
   - Господи! - пробормотал я. - Ты неблагоразумна, Сибилла! Я  полагаю,  ты
истерична...
   Она вскочила с кушетки, и слезы высыхали на ее щеках, как если бы от зноя
яркого румянца, горевшего на них, и она дико захохотала.
   - Да, ты угадал! - воскликнула  она.  -  Истерика,  ничего  больше.  Этим
объясняется все, что потрясает женскую натуру. Женщина не имеет права  иметь
другие волнения, кроме тех, что  вылечиваются  нюхательными  солями.  Сердце
болит. Ба!.. Разрежьте ей шнурки корсета.  Отчаяние  и  горе  -  пустяки!  -
потрите ей виски уксусом. Неспокойная совесть. Ах!.. Для неспокойной совести
ничего нет лучше летучей соли. Женщина - только игрушка, ломкая  игрушка,  и
когда она сломана, швырните ее прочь, не  пробуйте  собрать  вместе  хрупкие
осколки!
   Она внезапно остановилась, тяжело дыша, и прежде, чем я мог  собраться  с
мыслями или найти несколько слов  в  ответ,  высокая  тень  вдруг  затемнила
амбразуру окна и знакомый голос спросил:
   - Могу я по праву дружбы войти без доклада?
   Я вскочил.
   - Риманец! - крикнул я, схватив его рукой.
   - Нет, Джеффри, сначала следует здесь засвидетельствовать мое почтение, -
возразил он, освобождаясь от моих объятий  и  подходя  к  Сибилле,  стоявшей
совершенно неподвижно на том месте, где она вскочила в порыве страсти.
   - Леди Сибилла, желанен ли я?
   - Можете ли вы спрашивать об этом? - сказала она с очаровательной улыбкой
и голосом, в котором пропали вся жестокость  и  возбуждение.  -  Более,  чем
желанны! - Она подала ему обе руки, которые он почтительно поцеловал.  -  Вы
не можете себе представить, как я желала снова вас увидеть!
   - Я должен извиниться за свое внезапное появление, Джеффри, - заметил он,
повернувшись ко мне. - Но, идя сюда пешком со станции по чудесной  аллее,  я
был так поражен красотой этого места и мирным спокойствием его окрестностей,
что, зная дорогу через парк, я рассчитывал увидеть  вас  где-нибудь  прежде,
чем появиться у входной двери. И я не разочаровался,  я  нашел  вас,  как  и
ожидал, наслаждающихся обществом  друг  друга,  самой  счастливой  парочкой,
какая существует, и кому из всего мира я  мог  бы  позавидовать,  если  б  я
завидовал мирскому счастию, которому, однако, я не завидую.
   Я быстро взглянул на него; он встретил мой взгляд с совершенно  спокойным
видом, и я заключил, что он не слыхал неожиданного мелодраматического взрыва
Сибиллы.
   - Вы обедали? - спросил я, берясь рукой за звонок.
   - Благодарствуйте, да, в городе Лимингтоне я получил изысканный  обед  из
хлеба, сыра и эля. Знаете, мне надоела роскошь, и вот почему простое меню  я
нахожу отменным. Вы удивительно хорошо выглядите, Джеффри! Я вас не  огорчу,
если  скажу,  что  вы...  да,  что  вы   растолстели,   подобно   настоящему
провинциальному  джентльмену,  который  в  будущем  обещает  быть  таким  же
подагрическим, как его почтенные предки.
   Я улыбнулся, но не совсем приятно: мало удовольствия, когда вас  называют
"толстым" в присутствии прелестной женщины, на которой вы женаты  всего  три
месяца.
   - Вы же не прибавили себе  излишка  тела,  -  сказал  я  в  виде  слабого
возражения.
   - Нет, - сказал он, помещая свою гибкую элегантную фигуру в кресло вблизи
моего. - Необходимое количество тела несносно мне, излишек тела был  бы  для
меня положительно наказанием. Мне бы хотелось,  как  сказал  непочтительный,
хотя и достопочтенный Сидней Смит, в  один  жаркий  день  "сидеть  на  своих
костях" или скорее сделаться духом из легкого  вещества,  как  шекспировский
Ариэль,  если  б  подобные  вещи  были  ныне  возможны  и   допустимы.   Как
восхитительно замужество отразилось на вас, леди Сибилла!
   Его прекрасные глаза остановились с видимым  восхищением;  я  видел,  она
покраснела под его взглядом и казалась сконфуженной.
   - Когда вы приехали в Англию? - спросила она.
   - Вчера, - ответил он. - Я приехал из Гонфлера на моей яхте. Вы не знали,
Темпест, что  у  меня  яхта?  О,  вы  должны  как-нибудь  совершить  на  ней
экскурсию. Она быстро идет, и погода была отличная.
   - Амиэль с вами?
   - Нет. Я оставил его на яхте. Я могу быть для  себя  лакеем  на  один-два
дня.
   - На один-два дня! -  повторила  Сибилла.  -  Но,  без  сомнения,  вы  не
покинете нас так скоро. Вы обещали сделать сюда длинный визит.
   - Я обещал. - И он посмотрел на нее с томным восхищением в глазах. -  Но,
дорогая леди Сибилла, время меняет наши мысли, и я не уверен, что вы  и  ваш
превосходный муж остались при том же мнении, как перед отъездом в  свадебное
путешествие. Возможно, что теперь вы не желаете меня!
   Он сказал это с  выразительностью,  на  которую  я  не  обратил  никакого
внимания.
   - Не желать вас! - воскликнул я. - Я всегда буду желать  вас,  Лючио.  Вы
самый лучший друг, какого я когда-либо имел, и единственный, какого  я  хочу
сохранить. Верьте мне! Вот сам моя рука!
   С минуту он глядел на меня с любопытством, затем повернул голову  к  моей
жене.
   - А что скажет леди Сибилла? - спросил он мягким, почти ласкающим тоном.
   - Леди Сибилла скажет, - ответила  она  с  улыбкой  и  с  вспыхивающим  и
исчезающим румянцем на щеках, - что она будет  горда  и  довольна,  если  вы
будете считать Виллосмир своим домом, сколько вы это пожелаете,  и  что  она
надеется, несмотря на вашу репутацию как  ненавистника  женщин.  -  тут  она
подняла свои дивные глаза и прямо устремила их на него,  -  что  вы  немного
смягчитесь в пользу вашей теперешней chatelaine <Владелица  замка,  поместья
(фр.)..>!
   С этими словами и шутливым поклоном она вышла из комнаты в сад и стала на
лугу, в небольшом расстоянии от нас; ее  белое  платье  светилось  в  мягких
осенних сумерках, и Лючио, встав с места,  следил  за  ней  глазами,  тяжело
хлопнув меня но плечу.
   - Клянусь Небом! - сказал он тихо.  -  Великолепная  женщина!  Я  был  бы
грубияном, если б стал противиться ей или вам, мой хороший Джеффри. -  И  он
внимательно посмотрел на меня. - Я вел дьявольскую  жизнь  с  тех  пор,  как
видел вас в последний раз; теперь пора мне исправиться, даю  честное  слово,
что теперь пора. Мирное созерцание добродетельного супружества принесет  мне
пользу. Пошлите за моим багажом на станцию, Джеффри, и располагайте мной.  Я
остаюсь.

XXIX

   Наступило спокойное время - время, которое было, хотя я этого и не  знал,
тем особенным затишьем, какое часто наблюдается в природе перед грозой, а  в
человеческой  жизни  -  перед  разрушительным  бедствием.  Я  отбросил   все
тревожные и мучительные мысли и предал забвению  все,  кроме  моего  личного
удовлетворения в возобновившейся  дружбе  между  мной  и  Лючио.  Мы  вместе
гуляли, вместе катались верхом и проводили большую  часть  дней  в  обществе
друг друга; однако, несмотря на большое доверие к моему другу, я никогда  не
говорил ему о  моральных  отклонениях  и  извращенностях,  открытых  мною  в
характере Сибиллы, - не из уважения  к  Сибилле,  а  просто  потому,  что  я
инстинктом знал, каким будет его ответ. Мои чувства не  вызвали  бы  у  него
симпатии. Его язвительный сарказм пересиливал дружбу, и он возразил  бы  мне
вопросом:  какое  право  имею  я,  будучи  сам  небезукоризненным,   ожидать
безукоризненности от  своей  жены?  Подобно  многим  другим  моего  пола,  я
воображал, что я как мужчина могу делать все, что мне  нравится,  когда  мне
нравится и как мне нравится; я могу  опуститься,  если  только  пожелаю,  до
более низкого уровня, чем животное, но тем не менее я имел  право  требовать
от моей жены самой незапятнанной чистоты. Я  знал,  как  отнесется  Лючио  к
этому виду высокомерного эгоизма, и с каким ироническим смехом  он  встретит
выраженные мной идеи о нравственности в  женщине.  Таким  образом,  ни  один
намек не вырвался у меня, и  я  во  всех  случаях  обращался  с  Сибиллой  с
особенной нежностью и вниманием, хотя она, как мне думалось, скорее  злилась
на мое слишком открытое разыгрывание  роли  влюбленного  мужа.  Сама  она  в
присутствии Лючио была в странно нервном настроении - то в восторженном,  то
в унылом, иногда веселая, то вдруг  меланхоличная,  однако  никогда  она  не
выказывала такой пленительной грации, таких чарующих манер! Каким дураком  и
слепцом я был все это время! Погруженный в грубые плотские  удовольствия,  я
не видел тех скрытых сил, которые делают историю  как  одной  индивидуальной
жизни, так и жизни целого народа, и смотрел  на  каждый  начинающийся  день,
почти как если б он был моим созданием и собственностью, чтобы провести его,
как мне заблагорассудится,  никогда  не  размышляя,  что  дни  -  это  белые
листочки Божеской летописи о человеческой жизни, которые мы отмечаем знаками
хорошими или дурными для  правильного  и  точного  итога  наших  помыслов  и
деяний. Если б кто-нибудь дерзнул мне тогда сказать эту истину,  я  попросил
бы его пойти и проповедовать глупости детям, - но теперь, когда я  вспоминаю
те белые листочки дней, развернутые передо мной с  каждым  восходом  солнца,
свежие и пустые, чистые, и на которых  я  только  царапал  собственное  Ego,
пачкая их пятнами, я содрогаюсь и внутренне молюсь, чтобы  никогда  не  быть
принужденным заглянуть в мною самим написанную книгу. Хотя что пользы молить
у вечного Закона? Это вечному Закону  мы  дадим  отчет  в  наших  деяниях  в
последний день Суда.
   Октябрь медленно и почти незаметно подходил к концу,  и  деревья  приняли
великолепные осенние цвета, огненно-красный  и  золотой.  Погода  оставалась
ясной и теплой, и то, что французские канадцы поэтично называют "Летом  всех