дама,  что  представляла  меня,  имела  двух  незаконных
сыновей, не  известных  ее  законному  мужу,  и  она  была  не  единственной
грешницей, играющей в придворной комедии! Некоторых  женщин,  бывших  там  в
этот день, я не приняла бы - так позорна была их жизнь; однако они делали  в
положенное время свои реверансы с видом прекрасной добродетели и  строгости.
Время от времени случается, что какая-нибудь чрезвычайно  красивая  женщина,
которой  все  остальные  завидуют,  за  одну  маленькую  ошибку   избирается
"примером" и исключается из двора, тогда как  другие,  нарушающие  семьдесят
семь раз законы приличия и нравственности,  продолжают  быть  принятыми;  но
очень мало  заботятся  о  репутации  и  престиже  женщин,  которых  королева
принимает. Если какой-нибудь из них откажут - значит, несомненно, что она  к
своим  общественным  безобразиям  присоединяет  великое  преступление   быть
красивой, иначе не найдется ни одной, которая б шепнула о ее  репутации!  Я,
что называется, произвела "фурор" в день  представления,  то  есть  на  меня
устремились все взгляды, и мне открыто льстили  некоторые  из  дам,  слишком
старые и некрасивые, чтоб завидовать, и с дерзкою презрительностью  обошлись
со мной те, что были еще довольно молоды для соперничества со мной.
   Пройти в тронный зал было нелегко из-за большой толпы, и  некоторые  дамы
употребляли довольно сильные выражения. Одна герцогиня как раз  передо  мной
сказала своей спутнице: "Делайте, как я, толкайте ногой! Как можно  сильней,
набейте им синяков, мы тогда скорей  доберемся!"  Это  изысканное  замечание
сопровождалось смехом рыбной торговки и взглядом проститутки. Однако же  это
была "знатная леди"! И много подобных речей я слышала со всех сторон -  меня
эта толпа поразила своей вульгарностью и дурными манерами.
   Когда я, наконец, делала реверанс перед троном и увидела величие  империи
в лице старой дамы с добрым лицом, выглядевшим очень усталым и скучным, рука
которой была холодна, как лед, когда я поцеловала ее, я почувствовала к  ней
жалость в ее высоком положении.
   Кто захотел бы быть монархом, обреченным  непрерывно  принимать  компанию
дураков! Я быстро проделала все, что от  меня  требовалось,  и  возвратилась
домой более или менее утомленная, с отвращением  ко  всей  церемонии,  и  на
следующий  день  я  нашла,  что  мой  "дебют"  дал  мне  положение   "первой
красавицы", или, другими словами, что я теперь формально была выставлена  на
продажу. Это-то в сущности и разумеется  под  терминами  "представляться"  и
"выезжать" на языке наших родителей. Моя жизнь теперь проходила в  одевании,
фотографировании, в позировании для модных художников, и мужчины осматривали
меня с целью жениться. В обществе ясно  поняли,  что  я  не  продавалась  за
известную  цифру  в  год,  и  цена  была  слишком  высока  для   большинства
покупателей.
   Как мне была противна моя постоянная выставка на брачном  рынке!  Сколько
ненависти и презрения я питала к моему кругу  за  его  жалкое  лицемерие!  Я
вскоре открыла, что деньги были главной силой всех общественных успехов, что
самые  гордые  и  родовитые  лица  на  свете  легко  соберутся  под  кровлей
какого-нибудь вульгарного плебея, которому случится иметь достаточную кассу,
чтоб кормить и принимать их.
   В качестве примера этого я  помню  одну  женщину,  безобразную,  косую  и
увядшую, которая при жизни своего отца до  сорока  лет  имела  на  карманные
расходы  около  трех  полукрон  в  неделю,  и  которая  после  смерти  отца,
оставившего ей половину состояния, (другая половина отошла к его  незаконным
детям, о которых  она  никогда  не  слыхала,  так  как  он  всегда  считался
образчиком непорочной добродетели) внезапно превратилась в светскую женщину;
и ей удалось, благодаря осторожной системе и  обильной  лести,  собрать  под
свою кровлю  многих  из  высшего  общества  страны.  Некрасивая,  увядшая  и
приближающаяся  к  пятидесятой  весне,  без  грации,  ума  и  талантов,  она
благодаря только своей кассе приглашала на свое обеды и вечера  владетельных
герцогов, и "титулы", к их стыду, принимали ее  приглашения.  Я  никогда  не
была в состоянии понять такое добровольное унижение людей  истинно  высокого
рода: ведь не нуждаются же они в еде и увеселениях, так как и то,  и  другое
они имеют в избытке каждый сезон!  И  мне  кажется,  они  должны  показывать
лучший пример,  чем  толпиться  на  приемах  у  неинтересной  и  безобразной
выскочки только потому, что у нее есть деньги.
   Я ни разу не вошла в ее дом, хотя она  имела  дерзость  приглашать  меня;
кроме того, я узнала, что она обещала одной из моих знакомых сто гиней, если
та убедит меня появиться в ее залах: так как моя слава  как  "красавицы",  в
соединении с моей гордостью и исключительностью, дали бы ее вечерам  больший
престиж, чем даже королевская особа могла ей дать. Она знала это, и я  знала
это - и, зная это, я никогда  не  удостаивала  ее  чем-либо  большим,  кроме
поклона.
   Но, хотя я нашла некоторое удовлетворение, мстя таким образом  вульгарным
выскочкам  и  общественным  контрабандистам,  я  утомилась  монотонностью  и
пустотой того, что великосветские  люди  называют  "весельем",  и,  внезапно
заболев нервной лихорадкой, я на несколько недель для перемены воздуха  была
отправлена на берег моря с моей молоденькой кузиной, которая мне  нравилась,
потому что она была совсем не похожа на меня. Ее звали Ева Майтланд; ей было
только шестнадцать лет, и она  была  чрезвычайно  хрупкая  -  бедняжка!  Она
умерла за два месяца до моей свадьбы.
   Она и я и прислуживавшая нам девушка поехали в Кромер, и однажды, сидя со
мною на скале, она робко спросила, не знаю ли я писательницу по имени  Мэвис
Клер. Я сказала, что не знаю; тогда она протянула  мне  книгу,  называющуюся
"Крылья Психеи".
   - Прочти это! - сказала  она  серьезно.  -  Ты  почувствуешь  себя  такой
счастливой!
   Я  рассмеялась.  Мысль,  что  современный  автор  может  написать  нечто,
способное заставить человека почувствовать себя счастливым,  показалась  мне
смешной; большинство из  них  имеют  целью  вселить  отвращение  к  жизни  и
ненависть к своим ближним.
   Однако, чтобы сделать удовольствие Еве, я прочла "Крылья Психеи", и, если
она не сделала меня счастливой, то она вызвала во мне удивление  и  глубокое
уважение к женщине, написавшей такую книгу.
   Я узнала о ней все: что она  была  молода,  недурна  собой,  благородного
характера и с незапятнанной репутацией, и что единственными ее врагами  были
критики печати. Этот последний пункт  больше  всего  расположил  меня  в  ее
пользу, и я тотчас же купила  все,  что  она  написала,  и  ее  произведения
сделались для меня приютом отдохновения.
   Ее  жизненные  теории  -   необыкновенные,   поэтические,   идеальные   и
прекрасные; хотя я не была в состоянии следовать им, но я всегда чувствовала
себя на некоторое время смягченной и утешенной в  самом  желании,  чтоб  они
были правдивы.
   И эта женщина  такая  же,  как  ее  книги  -  необыкновенная,  поэтичная,
идеальная и прекрасная; как странно подумать, что она теперь так  близко  от
меня! Я могла бы послать за ней, если б хотела, и рассказать ей все, но  она
помешала бы мне выполнить мое решение. Она бы по-женски обнимала и  целовала
меня, и держала б мои руки, и говорила бы: "Нет, Сибилла, нет!  Вы  сама  не
своя - вы должны прийти ко мне и успокоиться!" Странная фантазия пришла  мне
в голову... Я хочу открыть окно и позвать ее; может быть, она в  саду,  идет
сюда, чтобы повидать меня, и, если она услышит и ответит - кто знает!..  Да,
быть может, мои мысли изменятся, и сама судьба примет иное направление.

***

   Я звала ее. Три раза безмолвный воздух на закате солнца огласился  нежным
именем "Мэвис!", и  только  маленький  дрозд,  качающийся  на  ветке  сосны,
ответил мне тихим осенним посвистыванием. Мэвис! Она не придет, сегодня  Бог
не сделает ее Своим вестником. Она не угадывает, она не знает этой  трагедии
моего сердца, самой великой, самой мучительной из всех трагедий. Если б  она
знала меня, какая я есть, что бы она обо мне подумала!

***

   Возвращаюсь к тому времени, когда любовь явилась ко мне - любовь  пылкая,
страстная и вечная! Ах,  какою  дикою  радостью  была  я  проникнута!  Каким
безумным экстазом зажглась моя кровь!
   Какие  грезы  овладели  моим  мозгом!  Я  увидела  Лючио,  и,   казалось,
великолепные глаза какого-нибудь великого ангела пролили свет в мою душу!  С
ним пришел его друг, в присутствии которого его красота только выигрывала  -
надменный, самодовольный дурак и миллионер Джеффри Темпест - тот, кто  купил
меня и кто, благодаря покупке, по закону называется моим мужем..."
   Тут я прервал чтение и поднял голову. Глаза  мертвой  женщины,  казалось,
теперь пристально глядели на  меня;  голова  немного  больше  наклонилась  к
груди, и все лицо напоминало лицо покойной графини Эльтон,  когда  последний
удар паралича совершенно обезобразил ее.
   - Подумать, что я любил это! - громко сказал  я,  указывая  на  отражение
трупа. - Поистине я был дурак! Дурак, как все мужчины, которые  отдают  свою
жизнь в обмен за обладание телом женщины! Если есть какая-либо  жизнь  после
смерти, если подобное существо имеет душу, похожую на это отравленное  тело,
то сами дьяволы отвернутся от такого отвратительного товарища!
   Свечи мерцали, и, казалось,  мертвое  лицо  улыбнулось.  Часы  пробили  в
соседней комнате, но я не считал удары; я привел в порядок страницы рукописи
и принялся читать с возобновленным вниманием.

XXXVI

   "С того момента, как я увидела Лючио Риманца, - продолжалась предсмертная
исповедь Сибиллы, - я предалась любви и желанию любить. Я слышала  раньше  о
нем от моего отца, который, как я узнала, к моему стыду, был должен  ему.  В
тот самый вечер, когда мы встретились, мой отец совершенно откровенно заявил
мне, что теперь представляется случай устроиться мне в жизни. "Выходи  замуж
за Риманца или Темпеста, кого ты можешь легче поймать, - сказал он, -  князь
баснословно богат, но его  окружает  какая-то  таинственность,  и  никто,  в
сущности, не знает, откуда он явился. Я бы посоветовал  лучше  приняться  за
Темпеста". Я ничего не ответила и не дала обещания. Однако я вскоре открыла,
что Лючио не намеревается жениться, и я заключила, что он предпочитает  быть
любовником многих женщин, чем мужем одной. За это я ничуть не меньше  любила
его; я только решила, что, по крайней мере, буду одной  из  тех  счастливиц,
разделяющих его страсть. Я вышла  замуж  за  Темпеста,  рассчитывая,  как  и
многие другие женщины, приобрести большую свободу  действий;  я  знала,  что
большинство современных мужчин предпочитает любовь с замужней женщиной  всем
другим связям, и я думала, что Лючио тотчас же согласится на задуманный мною
план. Но я ошиблась, и из-за этой ошибки произошло  все  мое  замешательсто,
недоумение и страдание.
   Я не могу понять, почему мой возлюбленный, любимый мною выше всех слов  и
мыслей, с таким жестоким презрением оттолкнул меня! Это  такое  обыкновенное
явление в наши дни для замужней женщины - иметь  любовника,  кроме  мужа  de
convenance <По обычаю, по соглашению (фр.).>. Писатели книг советуют это;  я
видела, как неоднократно этот обычай защищался в  длинных  научных  статьях,
которые  открыто  печатаются  в  первоклассных  журналах.  Почему  же  нужно
осуждать меня или считать мои желания преступными? Какое зло  сделано,  если
дело не дошло до публичного скандала? Я не вижу его.

***

   Я только что была очень встревожена. Мне почудилось, что голос Лючио звал
меня. Я прошла в комнаты, всюду заглядывая, и открыла дверь,  прислушиваясь,
но никого нет. Я одна. Я приказала девушке не беспокоить  меня,  пока  я  не
позвоню... Я никогда не  позвоню!  Теперь  я  начинаю  думать,  как  это  ни
странно, что я никогда не знала, кем в сущности является Лючио.  Он  называл
себя князем, и я охотно этому верю, хотя настоящие князья в наше  время  так
вульгарны и простоваты своим  видом  и  манерами,  что  он  кажется  слишком
великим, чтобы принадлежать к этой ничтожной братии. Из  какого  царства  он
пришел? Какой нации он принадлежит?  Вот  вопросы,  на  которые  он  если  и
ответит, то двусмысленно.

***

   Я остановилась здесь и посмотрела на себя в зеркало. Какая я красавица! Я
гляжу с восхищением на мои глубокие и лучистые  глаза,  на  темные  шелковые
ресницы, на нежную окраску щек  и  губ,  на  округленный  подбородок  с  его
хорошенькой ямочкой, на чистые линии моего тонкого горла и белоснежной  шеи,
на блестящую волну  моих  длинных  волос.  Все  это  было  мне  дано,  чтобы
привлекать и порабощать мужчин, но мой возлюбленный, которого я  люблю  всем
этим своим дышащим, живущим и обаятельным существом, не видит красоты во мне
и отталкивает меня с таким презрением,  которое  проникает  в  мою  душу!  Я
стояла на коленях перед ним, я молилась ему, я умоляла его - напрасно!  И  я
должна умереть! Одна лишь фраза звучит для  меня  надеждой,  хотя  она  была
произнесена с жестокостью, и его вид был полон гнева.  "Терпение!  -  шепнул
он. - Мы скоро встретимся!" Что он хотел  этим  сказать?  Какая  может  быть
встреча теперь, когда смерть должна закрыть  ворота  жизни,  и  даже  любовь
пришла бы слишком поздно!..

***

   Я отперла свою  шкатулку  для  драгоценностей  и  вынула  спрятанную  там
смертоносную вещь - яд, который мне доверил один из докторов,  лечивших  мою
мать.
   - Держите его под ключом, - сказал он, - и будьте уверены, что он  служит
только для наружного употребления. В  этой  склянке  его  достаточно,  чтобы
убить десять человек, если проглотить по ошибке.
   Я смотрю на него с удивлением. Он бесцветен, и его едва ли хватит,  чтобы
наполнить чайную ложку... Однако...  Он  даст  мне  вечный  мрак  и  закроет
навсегда чудесную сцену вселенной... Так мало, чтоб сделать так  много!..  Я
надела на талию свадебный подарок Лючио -  прелестную  змею  из  драгоценных
камней, которая обвилась вокруг меня, словно ей было  поручено  передать  от
него объятие... Ах, если б я могла обманываться такой приятной  фантазией!..
Я дрожу, но  не  от  холода  или  страха:  это  просто  возбуждение  нервов,
инстинктивное отвращение тела и крови при близкой перспективе смерти...
   Как ярко светит через окна солнце! Его бесчувственный золотой взор следил
за  столькими,  умирающими  в  муках,  созданиями  без  того,  чтоб  облачко
затемнило его лучезарность, как бы выражая этим сожаление!

***

   Из всех разнообразных типов человеческих существ, мне кажется, я ненавижу
класс поэтов. Я любила их и верила им; но теперь я знаю, что  они  -  только
ткачи лжи, строители воздушных замков, в которых ни одна трепещущая жизнь не
может дышать, ни одно усталое сердце не найдет приюта. Любовь -  их  главный
мотив; они или идеализируют, или унижают ее, а  о  той  любви,  которую  мы,
женщины, ищем, у них нет понятия. Они могут только  воспевать  или  животную
страсть, или этические невозможности; о взаимной великой симпатии, о  нежном
охотном терпении, о любящей снисходительности им нечего  сказать.  Между  их
преувеличенной  эстетикой  и  разнузданной  чувствительностью  мой  дух  был
подвергнут пытке и растерзан колесованием... Я  думаю,  не  одна  несчастная
женщина, разбитая разочарованиями любви, проклинает их, как и я!

***

   Я думаю, что теперь я готова. Больше нечего сказать. Я не  ищу  для  себя
оправданий.  Я  такая,  какова  я  есть  -  гордая  и  непокорная   женщина,
своенравная  и  чувственная,  не  видящая  дурного  в  свободной   любви   и
преступления в супружеской неверности, и  если  я  порочна,  я  могу  честно
заявить, что мои пороки были  поощряемы  во  мне  большинством  литературных
наставников моего времени. Я вышла  замуж,  как  выходит  замуж  большинство
женщин моего круга, просто из-за денег;  я  любила,  как  любит  большинство
женщин моего круга,  за  внешнюю  привлекательность;  я  умираю,  как  умрет
большинство женщин моего круга, естественно или самоубийством, в совершенном
атеизме, радуясь, что нет будущей жизни...

***

   Мгновение назад я держала яд в руке,  готовая  выпить  его,  но  вдруг  я
почувствовала, что кто-то, крадучись, походит ко мне сзади; взглянув  быстро
в зеркало, я увидела... мою мать! Ее лицо, безобразное и страшное, каким оно
было в последний период ее болезни, отражалось в  стекле,  выглядывая  из-за
моего плеча! Я повернулась - она исчезла! И теперь я содрогаюсь  от  холода,
и, я чувствую, холодный пот выступил у меня на лбу;  машинально  я  намочила
носовой платок духами из одного из серебряных флаконов на туалетном столе  и
провела им по вискам, чтобы оправиться от болезненого обморочного  ощущения.
Оправиться! Как глупо с моей стороны, когда я собираюсь умереть. Я не верю в
привидения, между тем я могу поклясться, что моя мать  действительно  только
что была здесь; конечно, это была  оптическая  иллюзия  моего  возбужденного
мозга. Сильный запах носового платка напоминает мне Париж, я  вижу  магазин,
где я купила эти особенные духи, и хорошо одетого куклообразного призказчика
с навощенными маленькими  усиками  и  безукоризненной  французской  манерой,
выражающей бессловесный комплимент тогда, когда он составлял счет...
   Рассмеявшись при этом воспоминании, я вижу в зеркале мое засиявшее  лицо:
мои глаза блестят, и ямочки около губ то появляются, то  исчезают,  придавая
моему выражению чарующую привлекательность. Между тем через несколько  часов
эта красота будет уничтожена, и через несколько дней черви будут кишеть там,
где теперь играет улыбка.

***

   Мне пришла мысль,  не  должна  ли  я  произнести  молитву.  Она  была  бы
лицемерной,  но  подобающей  случаю.  Чтобы  умереть  прилично,   необходимо
посвятить несколько слов церкви.  Я  полагаю,  ученые  не  думают,  в  какое
странное состояние своими передовыми теориями они приводят человеческий ум в
час смерти. Они забывают, что на краю  могилы  приходят  мысли,  которые  не
могут быть утешены научными тезисами...  Однако  я  не  хочу  молиться;  мне
кажется подлым, что я, которая не молилась с  детства,  стану  теперь  глупо
повторять фразы, чтобы только удовлетворить невидимые силы.

***

   Я смотрела в каком-то оцепенении на маленький флакон с ядом в моей  руке.
Он теперь совершенно пуст. Я проглатывала каждую каплю содержавшейся  в  нем
|жидкости, я выпила его быстро и решительно, как пьют  противное  лекарство,
не давая себе времени для размышления или колебания. Вкус его едкий и жгущий
мне язык, но сейчас я не осознаю болезненного результата. Я буду следить  за
своим лицом в зеркале и замечать приближение смерти: это  будет,  во  всяком
случае, новое и не лишенное интереса ощущение...

***

   Моя мать здесь - здесь, со мной, в этой комнате! Она  бесшумно  двигается
по ней, делает отчаянные жесты  руками  и  силится  говорить.  Она  выглядит
такой, какой она была, умирая, - только более жизненная, более  чувствующая.
Я ходила за ней, но не могла тронуть ее - она ускользнула от меня.  Я  звала
ее: "Мать! Мать!" - но ни один звук не был произнесен ее белыми  губами.  Ее
лицо так страшно, что меня охватил ужас, и я  упала  перед  ней  на  колени,
умоляя ее оставить меня; тогда она остановилась  в  своем  движении  взад  и
вперед и улыбнулась!
   Что за безобразная это была улыбка!
   Я думаю, что я потеряла сознание... так как я нашла себя лежащей на полу.
Острая и мучительная боль пробежала по моему телу и заставила меня  вскочить
на ноги... Я до  крови  кусала  губы,  чтоб  не  закричать  от  испытываемых
страданий и не встревожить дом.
   Когда пароксизм прошел, я увидела мою мать, стоявшую почти рядом со мной,
безмолвно следившую за мной со странным выражением удивления и раскаяния.  Я
прошла через нее и возвратилась на этот стул, где я теперь  сижу;  я  теперь
спокойнее, и в состоянии постичь, что она - только призрак,  фанта