зала все происшествие; отец удивился и поспешно встал, чтоб
идти увидеть своими глазами эту необычайность. Но все уже
кончилось скорее, нежели ожидали: меня и Алкида вели в триумфе
обратно каждого в свое место. Дворецкий, которому матушка
приказала идти за мною, видя, что я хочу садиться на лошадь, и,
не считая меня, как считала матушка, лунатиком, вышел из засады и
спросил: "Куда вы, барышня?"

     После этого происшествия мать моя хотела непременно, чего бы
то ни стоило, избавиться моего присутствия и для того решились
отвезти меня в Малороссию к бабке, старой Александровичевой. Мне
наступал уже четырнадцатый год, я была высока ростом, тонка и
стройна; но воинственный дух мой рисовался в чертах лица, и, хотя
я имела белую кожу, живой румянец, блестящие глаза и черные
брови, но зеркало мое и матушка говорили мне всякий день, что я
совсем не хороша собою. Лицо мое было испорчено оспою, черты
неправильны, а беспрестанное угнетение свободы и строгость
обращения матери, а иногда и жестокость напечатлели на физиономии
моей выражение страха и печали. Может быть, я забыла бы наконец
все свои гусарские замашки и сделалась обыкновенною девицею, как
и все, если б мать моя не представляла в самом безотрадном виде
участь женщины. Она говорила при мне в самых обидных выражениях о
судьбе этого пола: женщина, по ее мнению, должна родиться, жить и
умереть в рабстве; что вечная неволя, тягостная зависимость и
всякого рода угнетение есть ее доля от колыбели до могилы; что
она исполнена слабостей, лишена всех совершенств и не способна ни
к чему; что, одним словом, женщина самое несчастное, самое
ничтожное и самое презренное творение в свете! Голова моя шла
кругом от этого описания; я решилась, хотя бы это стоило мне
жизни, отделиться от пола, находящегося, как я думала, под
проклятием божиим. Отец тоже говорил часто: "Если б вместо
Надежды был у меня сын, я не думал бы что будет со мною под
старость; он был бы мне подпорою при вечере дней моих". Я едва не
плакала при этих словах отца, которого чрезвычайно любила. Два
чувства, столь противоположные - любовь к отцу и отвращение к
своему полу, - волновали юную душу мою с одинаковою силою, и я с
твердостию и постоянством, мало свойственными возрасту моему,
занялась обдумыванием плана выйти из сферы, назначенной природою
и обычаями женскому полу.

     При таком-то расположении ума и воли моей, в начале
четырнадцатого года моего от рождения, отвезла меня мать моя в
Малороссию к бабке и оставила у нее. Деда не было уже на свете.
Всю нашу семью составляли бабка моя осьмидесятилетняя, умная и
благочестивая женщина; она была некогда красавица и известна по
необычайной кротости нрава; сын ее, а мой дядя, средних лет
человек, пригожий, добрый, чувствительный и до несносности
капризный, был женат на девице редкой красоты из фамилии
Лизогубов, живущих в Чернигове; и, наконец, тетка лет сорока
пяти, девица. Я более всех любила молодую и прекрасную жену дяди,
но никогда однако ж не оставалась охотно в сообществе моих
родных: они были так важны. так набожны, такие непримиримые враги
воинственных наклонностей в девице, что я боялась думать в их
присутствии о своих любимых намерениях. Хотя свободы моей не
стесняли ни в чем, хотя я могла с утра до вечера гулять, где
хочу, не опасаясь быть браненною, но если б я осмелилась
намекнуть только о верховой езде, то, думаю, меня осудили бы на
церковное покаяние. Так нелицемерен был ужас родных моих при
одной мысли об этих противозаконных и противоестественных, по их
мнению, упражнениях женщин, а особливо девиц!

     Под ясным небом Малороссии я приметно поздоровела, хотя в то
же время загорела, почернела и подурнела еще более. Здесь меня не
шнуровали и не морили за кружевом. Любя страстно природу и
свободу, я все дни проводила, или бегая по лесным дачам дядиного
поместья, или плавая по Удаю в большой ладье, называемой в
Малороссии дуб. Может быть, этой последней забавы не позволили б
мне, если б знали об ней; но я имела предосторожность пускаться в
навигацию после обеда, когда зоркие глаза молодой тетки
закрывались для сна. Дядя уходил заниматься хозяйством или читал
газеты, которые тетушка-девица слушала с большим участием;
оставалась только бабушка, которая могла бы увидеть меня; но она
имела уже слабое зрение, и я в совершенной безопасности
разъезжала прямо перед ее окнами.

     Весною приехала к нам еще одна тетка моя, Значко-Яворская,
живущая близ города Лубен; она полюбила меня и выпросила у
бабушки позволение взять меня к себе на все лето.

     Здесь и занятия мои и удовольствия были совсем другие; тетка
была строгая женщина, наблюдавшая неослабный порядок и приличие
во всем; она жила открыто, была знакома с лучшим обществом из
окружных помещиков, имела хорошего повара и часто делала балы; я
увидела себя в другой сфере. Не слыша никогда брани и укоризн
женскому полу, я мирилась несколько с его участию, особливо видя
вежливое внимание и угождения мужчин. Тетка одевала меня очень
хорошо и старалась свесть загар с лица моего; воинские мечты мои
начинали понемногу изглаживаться в уме моем; назначение женщин не
казалось уже мне так страшным, и мне наконец понравился новый род
жизни моей. К довершению успокоения бурных помыслов моих, дали
мне подругу; у тетушки жила другая племянница ее, Остроградская,
годом моложе меня. Мы обе были неразлучны; утро проводили в
комнате у тетки нашей, читая, рисуя или играя; после обеда до
самого чаю мы были свободны гулять и тотчас уходили в ливаду; так
называется часть земли, обыкновенно примыкающая к саду и
отделяемая от него одним только рвом; я перескакивала его с
легкостью дикой козы; сестра следовала моему примеру, и мы в
продолжение урочного времени нашей прогулки облетали все соседние
ливады во всем их пространстве.

     Тетка моя, как и все малороссиянки, была очень набожна,
строго наблюдала и исполняла все обряды, предписываемые религиею.
Всякий праздник ездила к обедне, вечерне и заутрене; я и сестры
должны были делать то же. Сначала мне очень не хотелось вставать
до свету, чтоб идти в церковь, но в соседстве у нас жила помещица
Кириякова с сыном и также всегда приезжала в церковь. В ожидании
начатия службы Кириякова разговаривала с теткою, а сын ее,
молодой человек лет двадцати пяти, подходил к нам, или, лучше
сказать, ко мне, потому что он говорил только со мною. Он был
очень недурен собою, имел прекрасные черные глаза, волосы и брови
и юношескую свежесть лица; я очень полюбила божественную службу и
к заутрене вставала всегда уже прежде тетушки. Наконец разговоры
мои с молодым Кирияковым обратили на себя внимание тетки моей.
Она стала замечать, расспрашивать сестру, которая тотчас и
сказала, что Кирияк брал мою руку и просил меня отдать ему
кольцо, говоря, что тогда сочтет себя уполномоченным говорить с
тетушкою.

     Получа такое объяснение от сестры моей, тетка призвала меня
к себе: "Что говорит с тобою сын нашей соседки всякий раз, когда
мы бываем вместе?" Не умея вовсе притворяться, я рассказала
тотчас все, что было мне говорено. Тетушка покачала головою; ей
это очень не нравилось. "Нет, - говорила она, - не так ищут руки
девицы! К чему объясняться с тобою! Надобно было прямо отнестись
к твоим родственникам!" После этого меня отвезли обратно к бабке;
я долго скучала о молодом Кирияке. Это была первая склонность, и
думаю, что если б тогда отдали меня за него, то я навсегда
простилась бы с воинственными замыслами; но судьба,
предназначавшая мне поприщем ратное поле, распорядила иначе.
Старая Кириякова просила тетку мою осведомиться, имею ли я какое
приданое, и, узнавши, что оно состоит из нескольких аршин лент,
полотна и кисеи, а более ничего, запретила сыну своему думать обо
мне.

     Мне наступил пятнадцатый год, как в один день принесли дяде
моему письмо, повергшее всех в печаль и недоумение. Письмо было
от батюшки; он писал к матери моей, умолял ее простить ему,
возвратиться и давал клятву все оставить. Никто ничего не мог
понять из этого письма. Где мать моя? Почему письмо к ней
адресовано в Малороссию? Разошлась ли она с мужем, и по какой
причине? Дядя и бабка мои терялись в догадках.

     Недели через две после этого письма я каталась в лодке по
Удаю и вдруг услышала визгливый голос бабушкиной горничной девки:
"Панночко, панночко! идыть до бабусци!". Я испугалась, услыша
призыв к бабушке, повернула лодку и мысленно прощалась с своим
любезным дубом, полагая, что теперь велят его приковать цепью к
свае и прогулки мои по реке навсегда кончились. "Как это
случилось, что бабушка увидела?" - спрашивала я, приставая к
берегу. "Бабушка не видала, - отвечала Агафья, - но за вами
приехал Степан; матушка ваша прислала". Матушка? За мною?
Возможно ли? Ах, прекрасный край, неужели я должна буду оставить
тебя?.. Я шла поспешно домой; там увидела старого слугу нашего,
бывшего во всех походах с отцом моим; седой Степан почтительно
подал мне письмо. Отец писал, что он и мать моя желают, чтоб я
немедленно приехала к ним, что им скучно жить розно со мною. Это
было непонятно для меня; я знала, что мать не любила меня; итак,
это батюшка хочет, чтоб я была при нем; но как же согласилась
мать моя? Сколько я ни думала и сколько ни сожалела о
необходимости оставить Малороссию, о стеснении свободы, меня
ожидающем, о неприятном размене прекрасного климата на холодный и
суровый, но должна была повиноваться! В два дня все приготовили,
напекли, нажарили, лакомств дали огромный короб и все уложили. На
третий почтенная бабка моя прижала меня к груди своей и, целуя,
сказала: "Поезжай, дитя мое! Да благословит тебя господь в пути
твоем! Да благословит он тебя и в пути жизни твоей!" Она положила
руку свою мне на голову и тихо призывала на меня покровительства
божия! Молитва праведницы была услышана: во все продолжение
воинственной, бурной жизни я испытывала во многих случаях видимое
заступление всевышнего.

     Нечего описывать путешествия моего под надзором старого
Степана и в товариществе двенадцатилетней Аннушки, его дочери;
оно началось и кончилось, как начинаются и оканчиваются подобные
вояжи: ехали на протяжных тихо, долго и наконец приехали. Отворяя
дверь в зал отцовского дома, я услышала как маленькая сестра моя,
Клеопатра, говорила: "Подите, маменька, какая-то барышня
приехала!" Сверх ожидания, матушка приняла меня ласково; ей
приятно было видеть, что я получила тот скромный и постоянный
вид, столько приличествующий молодой девице. Хотя в полтора года
я много выросла и была почти головою выше матери, но не имела уже
ни того .воинственного вида, делавшего меня похожею на Ахиллеса в
женском платье, ни тех гусарских приемов, приводивших мать мою в
отчаяние.

     Прожив несколько дней дома, я узнала причину, заставившую
прислать за мною. Отец мой, всегда неравнодушный к красоте,
изменил матери моей в ее отсутствие и взял на содержание
прекрасную девочку, дочь одного мещанина. По возвращении матушка
долго еще ничего не знала, но одна из ее знакомых думала услужить
ей, объявив гибельную тайну, и отравила жизнь ее ядом,
жесточайшим из всех, - ревностию! Несчастная мать моя помертвела,
слушая рассказ безумно услужливой приятельницы, и, выслушав, ушла
от нее, не говоря ни слова, и легла в постель; когда батюшка
пришел домой, она хотела было говорить ему кротко и покойно, но в
ее ли воле было сделать это! С первых слов терзание сердца
превозмогло все! Рыдания пресекли ее голос; она била себя в
грудь, ломала руки, кляла день рождения и ту минуту, в которую
узнала любовь! просила отца моего убить ее и тем избавить
нестерпимого мучения жить, быв им пренебреженною! Батюшка
ужаснулся состояния, в котором видел мать мою; он старался
успокоить ее, просил не верить вздорным рассказам; но, видя, что
она была слишком хорошо уведомлена обо всем, клялся богом и
совестию оставить преступную связь; матушка поверила, успокоилась
и простила. Батюшка несколько времени держал свое слово, оставил
любовницу и даже отдал ее замуж; но после взял опять, и тогда-то
мать моя в отчаянии решилась было навсегда расстаться с неверным
мужем и поехала к своей матери в Малороссию; но в Казани
остановилась. Батюшка, не зная этого, написал в Малороссию,
убеждая мать мою простить ему и возвратиться; но в то же время и
сам получил письмо от матери моей. Она писала, что не имеет силы
удалиться от него, не может перенесть мысли расстаться навек с
мужем, хотя жестоко ее обидевшим, но и безмерно ею любимым!
Умоляла его одуматься и возвратиться к своим обязанностям.
Батюшка был тронут, раскаялся и просил матушку возвратиться.
Тогда-то она послала за мною, полагая, что присутствие любимой
дочери заставит его забыть совершенно недостойный предмет своей
привязанности. Несчастная! ей суждено было обмануться во всех
своих ожиданиях и испить чашу горести до дна! Батюшка переходил
от одной привязанности к другой и никогда уже не возвращался к
матери моей! Она томилась, увядала, сделалась больна, поехала
лечиться в Пермь к славному Гралю и умерла на тридцать пятом году
от рождения, более жертвою несчастия, нежели болезни!.. Увы!
бесполезно орошаю теперь слезами строки эти! Горе мне, бывшей
первоначальною причиною бедствий матери моей!.. Мое рождение,
пол, черты, наклонности - все было не то, чего хотела мать моя.
Существование мое отравляло жизнь ее, а беспрерывная досада
испортила ее нрав и без того от природы вспыльчивый и сделала его
жестоким; тогда уже и необыкновенная красота не спасла ее; отец
перестал ее любить, и безвременная могила была концом любви,
ненависти, страданий и несчастий.

     Матушка, не находя уже удовольствия в обществе, вела
затворническую жизнь. Пользуясь этим обстоятельством, я выпросила
у отца позволение ездить верхом; батюшка приказал сшить для меня
казачий чекмень и подарил своего Алкида. С этого времени я была
всегдашним товарищем отца моего в его прогулках за город; он
находил удовольствие учить меня красиво сидеть, крепко держаться
в седле и ловко управлять лошадью. Я была понятная ученица;
батюшка любовался моею легкостию, ловкостью и бесстрашием; он
говорил, что я живой образ юных лет его и что была бы подпорою
старости и честию имени его, если б родилась мальчиком! Голова
моя вскружилась! но теперешнее кружение было уже прочно. Я была
не дитя: мне минуло шестнадцать лет! Обольстительный удовольствия
света, жизнь в Малороссии и черные глаза Кирияка, как сон,
изгладились в памяти моей; но детство, проведенное в лагере между
гусарами, живыми красками рисовалось в воображении моем. Все
воскресло в душе моей! Я не понимала, как могла не думать о плане
своем почти два года! Мать моя, угнетенная горестию, теперь еще
более ужасными красками описывала участь женщин. Воинственный жар
с неимоверною силою запылал в душе моей; мечты зароились в уме, и
я деятельно зачала изыскивать способы произвесть в действие
прежнее намерение свое - сделаться воином, быть сыном для отца
своего и навсегда отделиться от пола, которого участь и вечная
зависимость начали страшить меня.

     Матушка не ездила еще в Пермь лечиться, когда в город наш
пришел полк казаков для усмирения беспрерывного воровства и
смертоубийств, производимых татарами. Батюшка часто приглашал к
себе обедать их полковника и офицеров; ездил с ними прогуливаться
за город верхом; но я имела предусмотрительность никогда не быть
участницею этих прогулок: мне нужно было, чтобы они никогда не
видали меня в чекмене и не имели понятия о виде моем в мужском
платье. Луч света озарил ум мой, когда казаки вступили в город!
Теперь я видела верный способ исполнить так давно предпринятый
план; видела возможность, дождавшись выступления казаков, дойти с
ними до места, где стоят регулярные полки.

     Наконец настало решительное время действовать по
предначертанному плану! Казаки получили повеление выступить; они
вышли 15-го сентября 1806 года; в пятидесяти верстах от города
должна была быть у них дневка. Семнадцатого был день моих именин,
и день, в который судьбою ли, стечением ли обстоятельств, или
непреодолимою наклонностию, но только определено было мне
оставить дом отцовский и начать совсем новый род жизни. В день
семнадцатого сентября я проснулась до зари и села у окна
дожидаться ее появления: может быть, это будет последняя, которую
я увижу в стране родной! Что ждет меня в бурном свете! не
понесется ли вслед за мною проклятие матери и горесть отца! Будут
ли они живы! Дождутся ли успехов гигантского замысла моего!
Ужасно, если смерть их отнимет у меня цель действий моих! Мысли
эти то толпились в голове моей, то сменяли одна другую! Сердце
мое стеснилось, и слезы заблистали на ресницах. В это время
занялась заря, скоро разлилась алым заревом, и прекрасный свет
ее, пролившись в мою комнату, осветил предметы: отцовская сабля,
висевшая на стене прямо против окна, казалась горящею. Чувства
мои оживились. Я сняла саблю со стены, вынула ее из ножен и,
смотря на нее, погрузилась в мысли; сабля эта была игрушкою моею,
когда я была еще в пеленах, утехою и упражнением в отроческие
лета, и почему ж теперь не была бы она защитою и славою моею на
военном поприще? "Я буду носить тебя с честию", - сказала я,
поцеловав клинок и вкладывая ее в ножны. Солнце взошло. В этот
день матушка подарила мне золотую цепь; батюшка триста рублей и
гусарское седло с алым вальтрапом; даже маленький брат отдал мне
золотые часы свои. Принимая подарки родителей моих, я с грустию
думала, что им и в мысль не приходит, что они снаряжают меня в
дорогу дальнюю и опасную.

     День этот я провела с моими подругами. В одиннадцать часов
вечера я пришла проститься с матушкою, как то делала обыкновенно,
когда шла уже спать. Не имея сил удержать чувств своих, я
поцеловала несколько раз ее руки и прижала их к сердцу, чего
прежде не делала и не смела делать. Хотя матушка и не любила
меня, однако ж была тронута необыкновенными изъявлениями детской
ласки и покорности; она сказала, целуя меня в голову: "Поди с
богом!" Слова эти весьма много значили для меня, никогда еще не
слыхавшей ни одного ласкового слова от матери своей. Я приняла их
за благословение, поцеловала впоследнее руку ее и ушла.

     Комнаты мои были в саду. Я занимала нижний этаж садового
домика, а батюшка жил вверху. Он имел обыкновение заходить ко мне
всякий вечер на полчаса. Он любил слушать, когда я рассказывала
ему, где была, что делала или читала. Ожидая и теперь обычного
посещения отца моего, положила я на постель за занавес мое
казацкое платье, поставила у печки кресла и стала подле них
дожидаться, когда батюшка пойдет в свои комнаты. Скоро я услышала
шелест листьев от походки человека, идущего по аллее. Сердце мое
вспрыгнуло! Дверь отворилась, и батюшка вошел: "Что ты так
бледна? - спросил он, садясь на кресла, - здорова ли?" Я с
усилием удержала вздох, готовый разорвать грудь мою; последний
раз отец мой входит в комнату ко мне с уверенностью найти в ней
дочь свою! Завтра он пройдет мимо с горестью и содроганием!
Могильная пустота и молчание будут в ней! Батюшка смотрел на меня
пристально: "Что с тобою? Ты, верно, не здорова?" Я сказала, что
только устала и озябла. "Что ж не велишь протапливать свою
горницу? Становится сыро и холодно". Помолчав несколько, батюшка
спросил: "Для чего ты не прикажешь Ефиму выгонять Алкида на
корде? К нему приступа нет; ты сама давно уже не ездишь на нем,
другому никому не позволяешь. Он так застоялся, что даже в стойле
скачет на дыбы, непременно надобно проездить его". Я сказала, что
прикажу сделать это, и опять замолчала. "Ты что-то грустна, друг
мой. Прощай, ложись спать", - сказал батюшка, вставая и целуя
меня в лоб. Он обнял меня одною рукою и прижал к груди своей; я
поцеловала обе руки его, стараясь удержать слезы, готовые градом
покатиться из глаз. Трепет всего тела изменил сердечному чувству
моему. Увы! Батюшка приписал его холоду! "Видишь, как ты озябла",
- сказал он. Я еще раз поцеловала его руки. "Добрая дочь!"