трашний день и
сказал мне, что прежде окончания его празднества я не получу
подорожной и что я должен танцевать у него; что он вменяет мне
это в обязанность. Выслушав все это, я пошла к адъютанту его,
графу Каховскому, где нашла многих офицеров своего полка; они
пили чай. Вскоре пришел к нам и Суворов, в шлафроке и туфлях; он
лег на постель Каховского, говоря, что ушел от нестерпимой возни
и пыли, которую подняли, выметая, обметая и убирая целый дом для
завтрашнего торжества. Каховский подал ему стакан с чаем; часа
через два Суворов ушел к себе, а в горницу Каховского принесли
целый воз соломы, разостлали по полу, закрыли коврами, на которые
бросили несколько сафьянных подушек, и таким образом составили
обширную постель для гостей Каховского. Пожелав доброй ночи моим
сослуживцам, я ушла в трактир, где остановилась. Дочь
трактирщика, панна Добровольская, отперла мне стеклянные двери,
ведущие с улицы прямо в залу: "Я давно жду вас ужинать, - сказала
она. - У нас сегодня никого нет; пойдемте ко мне в горницу!" Я
пошла с нею в ее комнату, куда принесли нам рябчиков, яблоков,
белого хлеба, варенья и полбутылки малаги, которую мы всю и
выпили.


БАЛ

     Обширные залы суворовского дома наполнены были блестящим
обществом. Бездна ламп разливала яркий свет по всем комнатам.
Музыка гремела. Прекрасные польки, вальсируя, амурно
облокачивались на ловких, стройных гусар наших. Суворов до
крайности избалован польками. За его прекрасную наружность они
слишком уже много ему прощают; он говорит им все, что вспадет ему
на ум, а на его ум вспадают иногда дивные вещи! Видя, что я не
танцую и даже не вхожу туда, где дамы, он спросил у меня причину
этой странности; Станкович, мой эскадронный командир и лихой, как
говорится, гусар, поспешил отвечать за меня: "Он, ваше
сиятельство! боится женщин, стыдится их, не любит и не знает ни
по каким отношениям". - "В самом деле! - сказал Суворов, - о, это
непростительно! Пойдем, пойдем, молодой человек, надобно сделать
начало!" Говоря это, он взял меня за руку и привел к молодой и
прекрасной княгине Любомирской. Он представил меня этой даме,
сказав: "A la vue de ses fraiches couleurs vous pouvez bien
deviner qu'il n'a pas encore perdu sa virginite"(Судя по его
румянцу, вы легко можете догадаться, что он еще не потерял
невинности (франц.)). После этой, единственной в своем роде
рекомендации граф пустил мне руку; княгиня с едва приметною
усмешкою ударила его легонько по обшлагу своим веером, а я ушла
опять к своим товарищам и через полчаса совсем оставила бал.
Теперь более полуночи, а я привыкла рано ложиться спать; сверх
того, я не люблю тех обществ, где много женщин. Станкович не
ошибся, сказав, что я боюсь их; я боюсь их в самом деле; довольно
женщине посмотреть на меня пристально, чтобы заставить меня
покраснеть и прийти в замешательство: мне кажется, что взгляд ее
проницает меня; что она по одному виду моему угадывает мою тайну,
и я в смертном страхе спешу укрыться от глаз ее!


ОТПУСК

     Три года с половиною отец не видал меня; я много
переменилась - выросла, пополнела; лицо мое из белого и
продолговатого сделалось смуглым и круглым; волосы, прежде
светло-русые, теперь потемнели; думаю, что батюшка не вдруг
узнает меня. Я поехала одна на перекладных, взяв с собою в
товарищи одну только саблю свою и более ничего.

     Станционные смотрители, считая меня незрелым юношею, делали
много затруднений в пути моем: не давали мне лошадей часов по
шести для того, чтобы я что-нибудь потребовала - обед, чай или
кофе; тогда являлись и лошади. Счет подавался, сопровождаемый
этими словами: "С прогонами вот столько-то следует получить с
вас!" Обыкновенно это бывала сумма довольно значительная, которую
я и платила, не говоря ни слова. Иногда не давали мне лошадей и
для того, чтоб заставить нанять вольных за двойные прогоны. О,
эта дорога вселила в меня и страх и отвращение к почтовым
станциям!

     Я приехала домой точно в ту пору ночи, в которую оставила
кров отеческий, - в час пополуночи. Ворота были заперты. Я взяла
из саней саблю и маленький чемодан и отпустила своего ямщика в
обратный путь. Оставшись одна перед запертыми воротами дома, в
котором прошло мое младенчество, угнетенное, безрадостное, я не
испытывала тех ощущений, о которых так много пишут! Напротив, с
чувством печали пошла я вдоль палисада к тому месту, где знала,
что вынимались четыре тычины; этим отверстием я часто уходила
ночью, бывши ребенком, чтоб побегать на площадке перед церковью.
Теперь я вошла через него! Думала ли я, когда вылезала из этой
лазейки в беленьком канифасном платьице, робко оглядываясь и
прислушиваясь, дрожа от страха и холодной ночи, что войду некогда
в это же отверстие и тоже ночью гусаром!! Окна целого дома были
заперты; я подошла к тем из них, которые были детской горницы,
взяла было за ставень, чтобы отворить, но он как-то был
прикреплен изнутра, и мне не хотелось стучать, чтоб не испугать
маленьких брата и сестру; я пошла к строению, в котором жили
матушкины женщины; проходя двором, я была услышана двумя нашими
собаками Марсом и Мустафою; они кинулись ко мне с громким лаем, в
ту ж минуту превратившимся в радостный визг; верные, добрые
животные то вились вокруг ног моих, то прыгали на грудь, то от
восхищения бегали во весь дух по двору и опять прибегали ко мне.
Погладив и поласкав их, я взошла на лестницу и пошла ходить от
двери к двери, стучась у каждой потихоньку; с четверть часа это
было безуспешно; обе собаки ходили за мною, и обе царапали ту
дверь, в которую я стучалась. Наконец я услышала, что отворяется
дверь в сени, и вскоре женский голос спросил: "Кто там?" Я тотчас
узнала, что это спрашивала Наталья, матушкина горничная. "Это я,
отопри, Наталья!" - "Ах, боже мой, барышня!" - вскрикнула
радостно Наталья, спеша отворять двери; с минуту гремела она
засовами и запорами, пока наконец дверь отворилась, и я вошла,
держа под рукою свою саблю и сопровождаемая Марсом и Мустафою!
Наталья отступила в изумлении: "Ах, господь с нами! да вы ли
это!" Она стала перед дверью неподвижна и не давала мне войти.
"Да пусти, Наталья, что с тобою? Ужели ты не узнала меня?" - "Ах,
матушка барышня! да как вас и узнать? кабы не по голосу, и в
жизнь бы не узнала!" Наталья отворила мне дверь в горницу, сняла
с меня шинель и опять ахнула от удивления, увидя золотые шнуры
моего мундира: "Какое на вас богатое платье, матушка барышня! вы
генерал, что ли?" Наталья еще с четверть часа молола вздор и
притрагивалась руками то к золотым шнурам, то к меховому
воротнику моей ментии, пока я наконец напомнила ей, что надобно
приготовить мне постель. "Сейчас, сейчас! матушка... - Потом
прибавила, говоря сама с собою: - Может быть, теперь нельзя уже
звать барышнею! Ну, да где ты скоро привыкнешь... - Она было
пошла, но опять воротилась: - Не прикажете ли сделать чаю? в две
минуты будет готов!" - "Сделай, милая Наталья". - "Ах, матушка
барышня! вы все такие же добрые, как и прежде! - Наталья опять
начала разговаривать: - Я сию минуту сделаю чай! да как же вас
теперь зовут, барышня? вы, вот я слышу, говорите не так уже, как
прежде". - "Зови так, Наталья, как будут звать другие". - "А как
будут звать другие, матушка?.. батюшка! извините..." - "Полно,
Наталья! поди принеси чаю!" Болтунья пошла, но опять воротилась
звать с собою Марса и Мустафу; они оба лежали у ног моих и
ворчали на Наталью, когда она вызывала их. "Прогоните их,
барышня, им надо быть на дворе". - "После, после, Наталья! Сделай
милость, ступай за чаем, мне смерть холодно". Наталья побежала
бегом, а я осталась размышлять о том, что подобные сцены
повторятся не только всеми дворовыми людьми, но и всеми знакомыми
отца моего. Воображая все это, я почти сожалела, что приехала.
Через четверть часа явилась Наталья с чаем и подушками. "В
котором часу встает батюшка?" - спросила я Наталью. "Как и
прежде, матушка барышня, в девятом часу... - После этого ответа
она опять стала ворчать про себя: - Никак не привыкну... что ты
будешь делать..." Я дала по кренделю Марсу и Мустафе и велела им
идти; они в ту ж минуту повиновались.

     Поутру в семь часов я оделась в свой белый дулам; хотя давно
уже были переменены мундиры нашему полку и вместо белых назначены
синие, но эскадрон Станковича, не знаю почему-то, должен был
целый год еще носить белые. Не желая пестрить фронт, Станкович
просил нас быть тоже в белых мундирах, на что я всех охотнее
согласилась, потому что очень любила это соединение белого цвета
с золотом. Когда я оделась, Наталья с новым удивлением смотрела
на меня: "Вы много переменились, барышня! Батюшка вас не узнает".
Я пошла к сестрам, они уже встали и ожидали меня; в ту ж минуту
пришел к нам и батюшка! Я обняла колена его и целовала руки, не
имея силы выговорить ни одного слова. Отец плакал, прижимал меня
к груди своей и говорил, улыбаясь сквозь слезы, что в лице моем
не осталось ни одной черты прежней, что я стала похожа на
калмычку. Наконец пришел и маленький брат мой в горном мундире;
он долго совещался с нянькою, как ему обойтиться со мною:
поклониться только или поцеловать у меня руку; и когда нянька
сказала, чтоб он сделал так, как ему самому хочется, то он в ту ж
минуту побежал броситься в мои объятия. Целуя его, я говорила
батюшке, что жаль было бы оставить такого прекрасного мальчика в
горной службе и что года через три батюшка позволит мне взять его
с собою в гусарский полк. "Нет, нет. Боже сохрани! - сказал
батюшка. - Сама будь, чем хочешь, когда уже вышла на эту дорогу,
но утеха старости моей, мой Васенька, останется со мною". Я
замолчала и душевно сожалела, что имела неосторожность огорчить
отца предложением, и неуместным и слишком преждевременным. Между
тем брат, ласкаясь ко мне, шептал на ухо: "Я поеду с вами".

     Хотя я от всей души люблю отца моего, однако ж
бездейственная жизнь, недостаток общества, холодный климат и
беспрерывные расспросы наших провинциалов навели на меня такую
грусть, что я почти с радостью увидела рассвет того дня, в
который должна была ехать обратно в полк. Теперешний путь мой был
гораздо затруднительнее первого, но только не в лошадях; в них не
делали уже мне прижимок, потому что я говорила смотрителям,
каждому, который начинал: "Нет лошадей". - "Я запишу в твою
книгу, сколько часов пробуду здесь, и с тебя спросят, если я
просрочу". Итак, лошадей везде давали мне очень скоро; но дорога
зимняя начинала портиться; а перекладная повозка моя была теперь
несравненно полнее, нежели прежде, и мне страшные хлопоты были
перетаскивать все это самой. Я не взяла с собой человека, да и не
могла взять.

     Возвратясь к моим товарищам и к моим любимым занятиям, я
чувствую себя счастливейшим существом в мире! Дни мои проходят
весело и безмятежно. Встаю всегда с рассветом и тотчас иду гулять
в поле; возвращаюсь перед окончанием уборки лошадей, то есть к
восьми часам утра; в квартире готова уже моя лошадь под седлом: я
сажусь на нее и еду опять в поле, где учу взвод свои часа с
полтора; после этого уезжаю в штаб или к эскадронному командиру,
где и остаюсь до вечера.

     За уроки верховой езды я подарила Вихману свою негодную
лошадь; он велел заложить ее в дрожки, и, к удивлению нашему, она
сделалась прекрасным конем: итак, оглобли были та сфера, которую
назначила ей природа. Так, я думаю, и с человеком бывает! Он
будет хорош, если встанет точно на свое место. Еще отдала я
Вихману охотничий рог из слонового клыка с прекрасною резьбою;
эту редкую вещь батюшка дал мне для графа Суворова; но мне что-то
казалось стыдно дарить графа, и я отдала рог Вихману и в ту ж
минуту была наказана за неисполнение воли батюшкиной: Вихман взял
эту редкость точно так холодно и невнимательно, как будто бы это
был коровий рог с табаком.

     Баталион наш ушел в Галицию с Миллером-Закомельским.
Эскадрон Станковича со всеми его офицерами остается здесь под
названием резервного и вместе с запасным будет находиться под
начальством Павлищева; я также, будучи офицером эскадрона
Станковича, остаюсь здесь; хотя мне и очень хотелось быть опять
за границею и в действии, но Станкович говорит: "Куда не
посылают, не напрашивайся; куда посылают, не отказывайся! Этим
правилом руководствуются люди испытанной храбрости". Совет его и
отличное общество офицеров, вместе со мною остающихся, помогли
мне видеть с меньшим сожалением отъезд наших храбрых гусар за
границу; случай сделал, что и любезнейшая из полковых дам
осталась здесь же. Я хотя и убегаю женщин, но только не жен и
дочерей моих однополчан; их я очень люблю; это прекраснейшие
существа в мире! Всегда добры, всегда обязательны, живы, смелы,
веселы, любят ездить верхом, гулять, смеяться, танцевать! Нет
причуд, нет капризов. О, женщины полковые совсем не то, что
женщины всех других состояний! С теми я добровольно и четверти
часа не пробыла бы вместе. Правда, что и мои однополчанки не
пропускают случая приводить меня в краску, называя в шутку:
гусар-девка! Но, будучи всегда с ними, привыкаю к этому названию
и иногда столько осмеливаюсь, что спрашиваю у них: "Что вы
находите во мне сходного с девкою?" - "Тонкий стан, - отвечают
они, - маленькие ноги и румянец, какой каждая из нас охотно
желала бы иметь; поэтому мы и называем вас гусаром-девицею и - с
позволения вашего - несколько и подозреваем, не по справедливости
ли даем вам это название!" Слыша почти каждый день подобные
шутки, я так привыкла к ним, что никогда уже почти не прихожу в
замешательство.

     Мы стоим на границах Галиции в местечке Колодно; здесь сухая
граница, и обязанность наша делать разъезды и иметь надзор над
исправностью казачьего кордона. Колодно принадлежит Швейковскому;
у него красавица жена, воспитанная в Париже. Большая каштановая
аллея, темная как ночь, ведет от крыльца помещичьего дома к
нс-большому беленькому домику, обсаженному кругом липами. В этом
домике живет эконом с доброю женою и двумя веселыми, резвыми,
милыми дочерьми; в этом домике все мы бываем каждый день. Я
замечаю, что товарищи мои сидят здесь долее, нежели у гордой и
прекрасной Швейковской.

     Офицер Вонтробка рассказывал, что в одну из своих прогулок
верхом за границу встретился он и познакомился с бароном Чехович,
и говорил, что баронесса имеет такую восхитительную красоту,
какой никогда еще не представляло ему и самое воображение; но,
что, к счастью всех знакомых ей мужчин, ограниченный ум и
недостаток скромности служат сильным противоядием гибельному
действию зараз ее и что, при всей очаровательности ее неописанной
красоты, никто не влюблен в нее, потому что слова и поступки ее
уничтожают в одну минуту впечатление, произведенное ее небесною
наружностью.

     Близ границ наших завелась проклятая рухавка; так называют
поляки свое ополчение, или, лучше сказать, толпу всякого сброду:
все это оборванное, босое, голодное скопище вздумало еще
прославлять свой подвиг, довольство и свободу! К стыду бравых
мариупольцев, некоторые из них обольстились этим враньем и
убежали, чтоб вступить в отвратительную рухавку. Станкович очень
оскорбился таким неслыханным поступком гусар и послал Вонтробку и
меня с целым взводом отыскать, если можно, наших беглецов, взять
их силою и привесть обратно в эскадрон. Вонтробка принялся за
выполнение этого поручения, так что выезд наш для поисков походил
более на вылазку против неприятеля, нежели на простой розыск. Мы
переехали границу и в полуверсте от местечка *** остановились,
сошли с лошадей и чего-то дожидались - я не знаю. Вонтробка
старший; он командует и распоряжает, а для чего я тут же, право,
не понимаю! Станкович все делает с каким-то излишним триумфом. Мы
стояли безмолвно! Я легла на траву и смотрела на блестящее
созвездие Большой Медведицы. Она припомнила мне веселое время
ночных прогулок моих в детских летах. Как часто, дав волю моему
Алкиду и не заботясь о его дороге, я, опершись обеими руками на
холку его и закинув голову вверх, по целой четверти часа
рассматривала эти прекрасные семь звезд! Погрузись всей душою в
воспоминания, я была попеременно то двенадцатилетним ребенком на
хребте своего Алкида, то коннопольцем, то середи густых лесов
Сибири, то на полях Гейльзберга, то на могиле твоей, о конь мой
незабвенный!.. Сколько времени! сколько происшествий! сколько
перемен с того времени! Но вот я опять вижу тебя, мое любимое
Созвездие! Оно все то же, так же блистательно, те же семь звезд;
на том же месте! Одним словом: оно все то же... а я!.. Пройдут
годы, пройдут десятки годов, оно будет все то же; но я!.. Мысль
моя перенеслась в будущность через шестьдесят лет вперед, и я с
испугом встала... Кивер! сабля! рьяный конь!.. восемьдесят лет!!
"Аргентий, едем, ради бога едем! Чего мы тут стоим?.." Я села на
лошадь и стала делать вольты в галоп. Неприятные мысли кружились
вместе со мною. "Что тебе за охота мучить лошадь?" - спросил
Вонтробка. "Для чего ж мы тут стоим по-пустому!" - "Как
по-пустому! Я знаю время, когда надобно въехать в местечко... Ну,
вот теперь пора... Садись!.. справа по три! марш!.." Мечты
исчезли, я возвратилась к существенности; мы сели на лошадей и
отправились к местечку; въехали таинственно, без шуму, с
предосторожностями вытянули фронт против стен какого-то кляштора,
и Вонтробка послал унтер-офицера и четырех гусар в этот кляштор
искать беглецов наших. Разумеется, посланные возвратились ни с
чем, потому что кляштор был кругом заперт. На рассвете Вонтробка,
оставив людей, поехал вместе со мною к коменданту этого местечка
полковнику N***, который был также и командир рухавки. Полковник
этот был уже знаком Вонтробке прежде, но я видела его в первый
раз. Он принял нас смущенно и торопливо; просил садиться;
извинялся, что не одет, и тотчас ушел в другую горницу, говоря,
что сию минуту воротится. Вонтробке показался такой прием
подозрительным, и он сказал мне, что надобно тотчас уехать; и
так, не дождавшись хозяина, мы вышли из комнаты, присоединились к
своим людям и уехали! Я находила поступок Вонтробки странным и
спрашивала его, для чего он это сделал? Он сказав, что заметил в
коменданте враждебные намерения. "Да что ж он мог нам сделать?
ведь у нас целый взвод гусар". - "Вот прекрасно! целый взвод! а
зачем мы здесь? Мы не могли бы сказать в оправдание, что ездили
отыскивать бежавших гусар и хотели взять их, если найдем,
вооруженною рукою; это делалось секретно; это хозяйственное
распоряжение эскадронного командира, извинительное в таких
случаях. Ведь неприятно рапортовать, что столько-то гусар бежало
за границу".

     Неудачность покушений наших не остановила Станковича. Он
послал меня в Тарнополь к князю Вадбольскому с письмом и
поручением привесть беглых гусар, если мне их отдадут. Мне
надобно было проезжать через это самое местечко, где мы делали
наш ночной обыск; у заставы спросили, есть ли у меня билет от их
полковника? "Нет!" - "Вас нельзя пропустить; достаньте билет..."
Я послала гусара к полковнику просить билета; полковник велел
просить меня, чтобы я пришла за билетом сама. Я пошла. "Вы должны
б были лучше знать свою обязанность, господин офицер, - сказал
поляк, нахмурясь. - К начальнику надобно являться самому, а не
посылать рядового... - Говоря это, он наскоро подписывал билет. -
Приехали с вооруженными людьми, обыскивали кляштор, пришли ко
мне, и, когда я вышел на одну минуту, только приказать подать
кофе, вы уехали, как будто из разбойничьего вертепа! Как странно
так поступать русскому офицеру!.." И все это я должна была
слушать. Минуты с две я думала предложить ему стреляться со мною;
но опасение подвергнуть Станковича ответственности удержало меня.
Я отложила сделать этот вызов, как возвращусь из Тарнополя; тогда
мы съедемся на границе. Между тем я сказала, что теперь он волен
говорить, что хочет, потому что я один здесь, окружен поляками и
за границею своего государства. Пока я говорила, он подал мне
билет с вежливою уклонкою и, протянув ко мне руку, сказал, что
просит моей дружбы; но я от