ня. Зелант, имевший
дурную привычку ржать, когда отставал от лошадей, теперь,
казалось, таил дыхание и ступал так легко по твердой дороге, что
я не слыхала его топота. Уверясь, что в селении никого нет, я
возвратилась к своим уланам и повела их через деревню к подошве
горы. Тут, взяв с собою двух улан и одного унтер-офицера,
оставила я всю свою команду, а сама поехала на гору к стенам
монастыря, чтоб сменить главный ведет. "Нам что-то слышится в
поле, ваше благородие, - говорили уланы, - и что-то маячит то
там, то сям, как будто люди на лошадях, но разглядеть порядочно
не можем, а чуть ли то не французы". Я сказала, что если при
оклике не скажут лозунга, то стрелять по них, и, взяв с собою
смененных улан, поехала к оставленной под горою команде. Проезжая
рощу, окружавшую монастырь, я очень удивилась, увидя одного из
тех людей, которые должны были ждать меня у подошвы горы, идущего
ко мне пешком. "Что это значит? - спросила я. - Зачем ты здесь и
без лошади?" Он отвечал, что лошадь сшибла его. "Как! стоя на
месте!" - "Нет; на нас напали французы; унтер-офицер, которому вы
поручили нас, убежал первый; нам нечего было делать, и мы
разбежались в разные стороны. Я поскакал было к вам, чтоб дать
знать; но лошадь моя стала на дыбы и, сбросив меня, убежала". -
"Где ж французы?" - "Не знаю". - "Прекрасно!" Я не вправе была
взыскивать с солдата, когда унтер-офицер бежал, но чрезвычайно
была недовольна и встревожена этим обстоятельством. При выезде из
рощи увидела я толпу конных людей, которые что-то нерешительно
переминались: то поедут, то станут, то всадят лошадей и
наклонятся один к другому. Я остановилась, чтоб всмотреться, что
это такое; но, услыша русский разговор, тотчас подъехала к ним и
спросила, кто они? "Казаки, - отвечал мне один из них, - хорошо,
что вы остановились, а то мы хотели ударить на вас". - "Для чего
же ударить, не окликнув, не спрося лозунга, не узнав наверное,
неприятель или свой? Да что еще значит: хорошо, что вы
остановились?" - "А как же! ведь вы давеча бежали от нас..."
Теперь все дело объяснилось: несколько человек казаков, рыская,
по обыкновению, по всем местам, заехали и в пустую деревню
посмотреть, нет ли чего или кого; оттуда пустились в монастырь и,
увидя под горою конный отряд, сочли его за неприятельский, и пока
совещались между собою: гикнуть на него или нет, храбрецы мои,
сочтя их также за неприятелей, не рассудили за благо этого
дождаться и, следуя примеру негодяя унтер-офицера, бросились
скакать в разные стороны. Это рассыпное бегство и быстрота
лошадей их спасли от преследования казаков, которые, взъехав в
гору, осмотрели монастырь и, не нашед ничего и никого,
отправились обратно; но, увидя меня с тремя уланами, приняли за
тех же, по их мнению, французов, которые от одного вида их
бежали, и если б я не подъехала к ним с вопросом, то они ударили
бы на нас с пиками. "Уж мы хотели было принять вас хорошенько!" -
сказал один бравый казак лет пятидесяти. "Куда вам, - отвечала я
с досадою, - наши пики тверже ваших, вы не нашли б места, куда
убежать"; и, не слушая более их толков, поехала своею дорогою.
Свыше всякого выражения я была недовольна и обескуражена. Что
ожидает меня в будущем? Можно ль пуститься на какое-нибудь
славное дело с такими сподвижниками? При одном виде опасности они
убегут, выдадут, остыдят. Зачем я оставила доблестных гусаров
моих? Это - сербы, венгры! Они дышат храбростию, и слава с ними
неразлучна!.. Все пропало для меня в будущем; но что еще ожидает
меня теперь? Трусы, верно, уже встревожили резерв; Подъямпольский
может послать в главную квартиру с этим адским донесением: "пикет
под начальством поручика Александрова разбит неприятелем, по
этому действию, прорвавшимся через передовую линию ведетов!" И
вот спокойствие и безопасность армии потревожены, потому только,
что поручик Александров или трус или глупец, позволил себя
разбить, не защищаясь, не дав знать резерву, не сделав ни одного
выстрела; иначе неприятелю нельзя было бы так удобно прорезать
передовую цепь ведетов! А мне сказано, что и тень пятна на имени
Александрова не простится мне никогда!.. Мысли и чувства, черные,
как ночь, тяготили ум и сердце мое; я ехала шагом в сопровождении
трех улан, мне оставшихся; вдруг сильный топот скачущего
полуэскадрона поразил слух мой. Взглянув вперед, увидела я
Торнези Сезара, несущегося, как вихрь, а за ним летящий
полуэскадрон. Увидя меня, он вскрикнул с изумлением, останавливая
свою лошадь: "Это ты, Александров! Скажи, ради бога, что такое
случилось?" - "Чему случиться, брат? Разумеется, случилось то,
что и всегда будет случаться с нашими трусами. Они испугались
казаков и, не пошевеля даже оружием, бежали, как зайцы". -
"Подъямпольский в отчаянии; унтер-офицер сказал, что тебя взяли в
плен и весь пикет вырезали". - "Что за выражение! вырезали! Ведь
канальи-то не спали, чтоб их вырезать; их могли только изрубить.
Что ж Подъямпольский?" - "Я тебе говорю, что он в отчаянии: "Как
он мог забыть мои слова! Я так ясно, так подробно все растолковал
ему", - говорил с горестию и досадою бравый начальник наш. Но вот
он едет и сам; мы ведь поехали было отбивать тебя у неприятеля,
хотя бы это стоило целого эскадрона..." Я подъехала к
Подъямпольскому: "Не вините меня, ротмистр! Я лучше желал бы быть
разбит и взят в плен, нежели видеть себя покрытым незаслуженным
стыдом". (В первый раз еще дано мне поручение, назначен пост,
соединенный с опасностью и требующий мужества и неусыпности, и
вот как отлично исполнено это поручение.) Я рассказала ротмистру
подробно все происшествие. Мы возвратились в наше село, оставя
бедных часовых стоять без смены до рассвета. Не было уже времени
сменятьих. Подъямпольский, отличнейший офицер, храбрый и опытный,
получа нелепое донесение от бежавшего с пикета унтер-офицера, как
ни был им встревожен и огорчен, не хотел послать, однако ж, этого
известия далее, не употребя прежде всех способов поправить это
несчастное дело, и решился лучше погибнуть со всем эскадроном,
сражаясь до остальной капли крови, нежели допустить в огласку
столь постыдный случай. Благодаря этой геройской решимости имя
мое сохранилось от поношения, но происшествие это сделало
глубокое впечатление недоверчивости в душе моей; я стала бояться
всякой откомандировки, всякого поручения, если только исполнять
его надобно было вместе с моею командою. Никогда, никогда уже
нельзя будет поверить им! Правду говорил Ермолов, что трус солдат
не должен жить. Тогда такое заключение казалось мне жестоким, но
теперь вижу, что это - истина, постигнутая великим умом
необыкновенного человека. Ленивый земледелец, расточительный
купец, вольнодумец священник - все они имеют порок,
противоположный их званию и выгодам, но пример их никого не
увлекает, и они вредны только себе: бедность и презрение остаются
им в удел. Но трус солдат!! У меня нет слов изобразить всю
великость зла, какое может сделать один ничтожный, робкий негодяй
для целой армии!.. И в теперешнем случае, какие беды навлекло бы
на мою голову одно только то, что трус испугался своей тени,
убежал, увлек за собою других, был бы причиною ложного донесения,
напрасной тревоги всего войска! Нет, робкий солдат не должен
жить: Ермолов прав!

     Эти размышления занимали меня до рассвета. Ведеты наши были
сменены; трусов наказали больно, унтер-офицера еще больнее. По
окончании этой расправы новая мысль не дает мне покою, пугает,
стыдит меня; и я ничем не могу выжить ее из головы, краснею,
начертывая эти строки: не я ли одна виновата? не я ли одна
заслуживаю и нарекание и наказание? Я офицер; мне поручен был
этот отряд; зачем я оставляла их одних и с таким унтер-офицером,
который никогда еще не был в деле?

     Скорыми маршами едем мы в глубь России и несем на плечах
своих неприятеля, который от чистого сердца верит, что мы бежим
от него. Счастие ослепляет!.. Мне часто приходит на мысль молитва
Старна перед жертвенником Одена, когда он просит его наслать на
ум Фингала недоуменье, предзнаменующе могущего паденье!.. Вопреки
бесчисленным поклонникам Наполеона беру смелость думать, что для
такого великого гения, каким его считают, он слишком уже уверен и
в своем счастии и в своих способностях, слишком легковерен,
неосторожен, малосведущ. Слепое счастие, стечение обстоятельств,
угнетенное дворянство и обольщенный народ могли помочь ему взойти
на престол; но удержаться на нем, достойно занимать его будет ему
трудно. Сквозь его императорскую мантию скоро заметят
артиллерийского поручика, у которого от неслыханного счастия
зашел ум за разум: неужели, основываясь на одних только сведениях
географических и донесениях шпионов, можно было решиться идти
завоевывать государство обширное, богатое, славящееся величием
духа и бескорыстием своего дворянства, незыблемой опоры русского
престола; устройством и многочисленностию войск, строгою
дисциплиною, мужеством их, телесною силою и крепостью сложения,
дающего им возможность переносить все трудности; государство,
заключающее в себе столько же народов, сколько и климатов, и ко
всему этому имеющее оплотом своим веру и терпимость? Видеть, что
это славное войско отступает, не сражаясь, отступает так быстро,
что трудно поспевать за ним, и верить, что оно отступает,
страшась дождаться неприятеля! Верить робости войска русского в
границах его отечества!.. Верить и бежать за ним, стараясь
догнать. Ужасное ослепление!! Ужасен должен быть конец!..

     Французы употребляют все старания догнать нас и подраться, а
мы употребляем тоже все старания уйти и не драться. Маневр этот
очень утешает меня. Забавно видеть, с какою быстротою несем мы
доверчивого неприятеля своего во глубину лесов наших!.. не
всегда, однако ж, кажется это смешным. Воображая страшный конец
отступления нашего, я невольно вздыхаю и задумываюсь. Французы -
неприятель, достойный нас, благородный и мужественный; но злой
рок в виде Наполеона ведет их в Россию; в ней положат они головы
свои, в ней рассыплются кости их и истлеют тела.

     Двое суток я не смыкаю глаз и почти не схожу с лошади.
Штакельберг послал меня занимать место для лагеря; мне дали по
четыре улана с каждого эскадрона, и со мною едут также
квартиргеры полков Новороссийского драгунского и Ахтырского
гусарского. Заняв место для лагеря, я еду встретить полк, и когда
он расположится, дожидаюсь приказаний и, получа их, немедленно
отправляюсь. Марши наши довольно велики; я почти всякий раз
выезжаю в ночь, приезжаю на место около полудня, и, пока разведут
места всему ариергарду, я жду своей очереди принять назначенное
для полка; после этого надобно тотчас ехать ему навстречу,
разместить эскадроны и, опять дождавшись конца всей суматохи и
новых приказаний, отправляться в путь.

     Третьи сутки прошли так же: лагерь занят под местечком
Кадневым. Я не в силах долее выносить; возвратясь из лагеря в
местечко, я послала улана на дорогу смотреть, когда покажется
полк, и дать мне знать, а сама пошла на квартиру в намерении
что-нибудь съесть и после заснуть, если удастся. В ожидании обеда
легла я на хозяйскую постель и более ничего уже не помню...
Проснувшись поздно вечером, я очень удивилась, что дали мне так
долго спать; в горнице не было ни огня, ни людей; я поспешно
встала и, отворя дверь в сени, кликнула своего унтер-офицера; он
явился. "Разве полк не пришел еще?" - спросила я; он отвечал, что
нет, а что пришел один только Киевский драгунский. "Для чего ж вы
не разбудили меня?" - "Не могли, ваше благородие; вы спали сном
смертным; мы сначала будили Вас тихонько, но после трясли за
руки, за плечи, посадили вас, поднесли свечу к самым глазам
вашим, наконец, брызнули холодной водою в лицо вам; все напрасно:
вы даже не пошевелились. Хозяйка, при которой все это
происходило, заплакала, увидя, что мы, не успев разбудить вас,
положили опять на постель: "Бедное дитя! он, как мертвый! зачем
вы берете таких молодых в службу?" Она, наклонясь к вам,
прислушивалась, дышите ли вы. Оставшись при вас, я велел улану
ехать далее по дороге навстречу полка; но он скоро возвратился с
уведомлением, что нашему полку переменен маршрут и что сюда
пришел один только Киевский драгунский полк под начальством
Эмануэля". Я тотчас поехала в лагерь; там еще не спали, и я нашла
тут обоих своих товарищей - драгунского и гусарского
квартиргеров; первый просил Эмануэля взять его с командою под
свое начальство покамест; а гусар и я, осведомясь, какою дорогою
пошли наши полки, пустились отыскивать их, в чем и успели весьма
скоро.

     Между нашим ариергардом и неприятельским авангардом бывают
иногда небольшие сшибки, так только, чтоб не совсем без дела
отступать.

     Охота же так бежать!.. Я не знаю, что мне делать; смертельно
боюсь изнемочь; впоследствии это припишут не чрезмерности
стольких трудов, но слабости моего пола! Мы идем и день и ночь;
отдохновение наше состоит в том только, что, остановя полк,
позволят нам сойти с лошадей на полчаса; уланы тотчас ложатся у
ног своих лошадей, а я, облокотясь на седло, кладу голову на
руку, но не смею закрыть глаз, чтоб невольный сон не овладел
мною. Мы не только не спим, но и не едим: спешим куда-то! Ах,
бедный наш полк! Чтоб прогнать сон, меня одолевающий, я встаю с
лошади и иду пешком; но силы мои так изнурены, что я спешу опять
сесть на лошадь и с трудом поднимаюсь на седло. Жажда палит мою
внутренность; воды нет нигде, исключая канав по бокам дороги; я
сошла опять с лошади и с величайшим неудобством достала на самом
дне канавы отвратительной воды, теплой и зеленой; я набрала ее в
бутылку и, сев с этим сокровищем на лошадь, везла еще верст пять,
держа бутылку перед собою на седле, не имея решимости ни выпить,
ни бросить эту гадость; но чего не делает необходимость! я
кончила тем, что выпила адскую влагу...

     Если б я имела миллионы, отдала бы их теперь все за
позволение уснуть. Я в совершенном изнеможении. Все мои чувства
жаждут успокоения... Мне вздумалось взглянуть на себя в светлую
полосу своей сабли: лицо у меня бледно, как полотно, и глаза
потухли! С другими нет такой сильной перемены, и, верно, оттого,
что они умеют спать на лошадях; я не могу.

     В ту ночь Подъямпольский бранил меня и Сезара за то, что
люди наших взводов дремлют, качаются в седле и роняют каски с
голов. На другой день после этого выговора мы увидели его самого
едущего с закрытыми глазами и весьма крепко спящего на своем
шагистом коне; утешаясь этим зрелищем, мы поехали рядом, чтобы
увидеть, чем это кончится; но Сезар хотел непременно отомстить
ему за выговор: он пришпорил свою лошадь и проскакал мимо
Подъямпольского; конь его бросился со всех ног, и мы имели
удовольствие видеть испуг и торопливость, с какою Подъямпольский
спешил подобрать повода, выпавшие из рук его.

     Непостижимый дух раздора овладел мною и Сезаром! Начинаем
всегда тем, что выедем вперед эскадрона, разговариваем прежде
очень дружелюбно, после начинаем спорить и наконец, наговорив
друг другу вежливых колкостей, разъезжаемся к краям дороги. В
одну из этих вылазок мы отъехали ко рвам по сторонам дороги,
сошли с лошадей и легли; но, к счастию, не заснули еще, как
эскадрон подошел; Подъямпольский, полагавший, что мы при своих
взводах, удивился и рассердился, увидя нас спокойно
расположившихся у рвов близ дороги. "Не стыдно ли вам, господа! -
говорил он, - вместо того, чтобы смотреть за своими солдатами,
чтоб не спали, не падали, не роняли касок, не портили лошадей, вы
уехали вперед и легли спать на дороге!.." Подстрекаемые тем же
духом раздора, который вооружал нас друг против друга, мы
отвечали ему, что не прошло еще и двух дней, как он сам испытал и
доказал, что теперешние трудности превышают силы человека!
Подъямпольский, не возражая ничего, приказал только нам быть
непременно при своих местах и людях. "Мы обязаны подавать им
пример, - прибавил он ласково, - им легче будет переносить всякий
труд, если они увидят, что офицеры их переносят его наравне с
ними; никогда солдат не осмелится роптать ни на какую невыгоду,
если офицер его разделяет ее с ним..." Я почувствовала
справедливость слов Подъямпольского и приняла твердое намерение
всегда ими руководствоваться.

     Наконец дали нам отдых. С каким неописанным удовольствием
разостлала я свою шинель на сено, легла и в ту же минуту заснула.
Думаю, что я спала часов десять, потому что солнце уже садилось,
когда я выползла из своего шалаша, в буквальном смысле выползла,
для того что отверстие, служащее дверью, было немного выше
полуаршина. Глазам моим представилась живая и прекрасная картина:
толпы офицеров уланских, гусарских, кирасирских ходили по всему
лагерю; солдаты варили кашу, чистили амуницию; ординарцы,
адъютанты скакали то там, то здесь; прекрасная музыка нашего
полка гремела и восхищала бесчисленное множество всех полков
офицеров, пришедших слушать ее. Штакельберг, теперешний командир
полка нашего, будучи любителем и знатоком музыкального искусства,
занялся усовершенствованием нашей полковой музыки и довел ее до
высшей степени превосходства, так что теперь в обеих армиях,
первой и второй западных, нет ей равной.

     Полк наш расположен близ цепи холмов, довольно высоких;
когда наступила ночь, зажглись бесчисленные огни бивачные,
раздался шум, говор солдат, топот, ржание лошадей. Я
рассматривала с полчаса эту шумную, одушевленную сцену и наконец,
сама не знаю для чего, перешла на другую сторону холмов; спустясь
в долину, я не слыхала уже ни малейшего шуму, как будто солдат,
войны, армии не существовало никогда на свете! Я взошла опять на
холмы, посмотрела несколько времени на картину кипящей
деятельности, беспрерывной суеты и движения и снова погрузилась в
тишину и спокойствие долины! Этот скорый переход от величайшего
шума к совершенному безмолвию делает на душу мою какое-то
впечатление, которого я, однако ж, ни понять, ни описать не могу.

     Близ Смоленска объявили нам Государев манифест, в котором
было сказано, что "государь не удерживает более нашего мужества и
дает свободу отметить неприятелю за скуку противувольного
отступления, до сего времени необходимого". Солдаты наши прыгали
от радости, и взоры всех пылали мужеством и удовольствием.
"Наконец! - говорили офицеры, - теперь будет наша очередь
догонять!"



     Смоленск. Я опять слышу грозный, величественный гул пушек!
Опять вижу блеск штыков! Первый год моей воинственной жизни
воскресает в памяти моей!.. Нет! трус не имеет души! Иначе как
мог бы он видеть, слышать все это и не пламенеть мужеством! Часа
два дожидались мы приказания под стенами крепости Смоленской;
наконец ведено нам идти на неприятеля. Жители города, видя нас
проходящих в порядке, устройстве, с геройскою осанкою и
уверенностию в своих силах, провожали нас радостными
восклицаниями; некоторые, а особливо старики, беспрерывно
повторяли: помоги бог! помоги бог! каким-то необыкновенно
торжественным голосом, который заставлял меня содрогаться и
приводил в умиление...

     Полк наш помещен по обеим сторонам дороги; эскадрон
Подъямпольского на левой; еще левее кирпичные сараи. Место, нам
доставшееся, так неудобно для оборотов кавалерии, что при первом
натиске неприятеля мы не удержим его за собою; все это поле
изрыто, усеяно мелкими кустами и перерезано рытвинами так, что
при каждом быстром движении эскадронам пришлось бы перескакивать
на каждом шагу или ров, или куст, или яму. Так как здесь брали
глину для кирпичей, то ям было бесчисленное множество, и, сверх
того, все они были полны дождевой воды. Нам ведено было
удерживать неприятеля. Итак, чтоб завязать дело. Подъямпольский,
выстроив эскадрон в боевой порядок, велел выехать фланкерам.
"Кому из вас, господа, угодно взять над ними начальство?" -
спросил нас ротмистр. Старший Торнези сейчас вызвался; он и
человек двадцать лучших наездников пустились на неприятеля. Через
час они возвратились все, исключая Торнези, которого французы
изрубили; говорят, что он в запальчивости занесся в толпу их