рова бодрствующим и очень
рассерженным; я была некоторым образом у него под надзором;
продолжительное отсутствие мое в ночное время навело на него
страх; итак, рассказ мой был очень дурно принят: он сказал мне с
досадою, что я глупо делаю, таскаясь ночью по кладбищам и
обнюхивая могилы, как шакал, и что этот странный вкус доставит
мне удовольствие занемочь гнилой горячкой, от которой умирало
множество солдат Брянского полка; и кончил поучение свое
замечанием, что если б я не прямо из-под крыла маменьки своей
явился к ним и дал бы хоть немного обсохнуть молоку на губах
своих, то мог бы знать, что слышанный мною стон происходил от
птицы, живущей на болотах и называемой бугай, то есть бык.
Ворчанье старого казака отняло у меня охоту расспрашивать, для
чего эта птица не кричит, не поет, не свищет, а стонет, и я, не
говоря более ни слова, пошла спать.

     Сын полковника учился в Любаре у иезуитов; он просил меня
приехать к нему полюбоваться необычайною толщиною и огромностию
двух его учителей. Квартиры наши в десяти верстах от Любара, итак
я поехала туда верхом; я остановилась в той же корчме, в которой
всегда останавливается полковник. Войдя в обширную комнату, какая
обыкновенно бывает во всякой корчме, я увидела молодую жидовку,
читающую нараспев свои молитвы; она стояла перед зеркалом и,
завывая потихоньку свои псалмы, в то же время чернила брови и
слушала с усмешкою молодого пехотного офицера, говорившего ей
что-то вполголоса. Вход мой прервал эту сцену. Жидовка
оборотилась ко мне, окинула быстро глазами и подошла так близко,
что дыхание ее разливалось теплотою по лицу моему. "Что вам
угодно?" - спросила она почти шепотом. Я отвечала, что прошу ее
велеть присмотреть за моей лошадью, которую оставляю у нее в
корчме. "Вы будете ночевать здесь?" - спросила она еще с тою же
таинственностью. "Я ночую в кляшторе иезуитов, а может быть, и
здесь, не знаю наверное". Услыша о кляшторе иезуитов, она
отвернулась от меня, не говоря ни слова, и, приказав работнику
взять мою лошадь, приняла прежнюю позицию перед зеркалом, снова
запела сквозь зубы, наклоняясь к офицеру, который опять начал
говорить с нею. Оставя их, я пошла посмотреть, выгодно ли помещен
Алкид мой, и, видя его довольным во всем, пошла прямо в кляштор
отцов иезуитов.

     В самом деле, почтенные отцы Иероним и Антонио, учители
молодого Б..., чудовищною толщиною своею привели меня в ужас!
Огромная масса тел их превосходила всякое вероятие; они почти
совсем не могли стоять, но все сидели и всю церковную службу
читали у себя в келье сидя; дыхание их походило на глухой рев. Я
села в угол и смотрела на них, не сводя глаз, с изумлением и
некоторым родом страха. Молодой казак давил себе нос и зажимал
рот, чтобы не захохотать над странным видом двух своих чудовищ в
рясах и вместе моим. Наконец приглашение к ужину прекратило
набожный гул почтенных отцов и кривлянье молодого шалуна и мое
изумленье; мы пошли за стол. Повеса Б... шепнул мне на ухо, что
по обязанности гостеприимства он посадит меня между своими
учителями, чтоб наслаждаться приятностью их беседы; я хотела было
поскорее сесть подле него, но не успела: огромная рука схватила
мою руку, и тихо ревущий голос раздался почти под потолком: "Не
угодно ли взять место между нами? Прошу покорно! Пожалуйте сюда!"
Ужин этот был для меня настоящею пыткою: не разумея польского
языка, я не знала, что отвечать моим ужасным соседям с правой и
левой стороны; сверх того боялась еще, чтоб не наесться слишком
лакомого кушанья в Польше; мне было смертельно жарко; я
беспрестанно краснела, и пот каплями выступал на лбу моем. Одним
словом, я была измучена и смешна до крайности! Но вот загремели
стулья, огромные отцы поднялись; бормотанье молитв их, подобно
отдаленному рокотанью грома, носилось над головой моей; по
окончании всех возможных церемоний я с радостью увидела себя вне
ограды монастырской, и первым движением было, вышед из ворот,
почти бегом отдалиться от стен гостеприимной обители, в которой
так грустно жить и так трудно дышать!

     Атаманский полк идет в Гродно; казаки острят пики и сабли; к
моему Алкиду приступа нет! храпит, прыгает, брыкает! Добрый конь!
какая-то будет наша участь с тобою! Мы пришли в Гродно; полк
пробудет здесь только два дня, а там пойдет за границу. Полковник
призвал меня: "Теперь вы имеете удобный случай определиться в
который угодно из формирующихся здесь кавалерийских эскадронов;
но последуйте моему совету, будьте откровенны с начальником того
полка, в который рассудите определиться; хотя чрез это одно не
примут вас юнкером, по крайней мере, вы выиграете его доброе
расположение и хорошее мнение. А между тем, не теряя времени,
пишите к своим родителям, чтоб выслали вам необходимые
свидетельства, без которых вас могут и совсем не принять, или, по
крайней мере, надолго оставят рядовым". Я поблагодарила его за
совет и за покровительство, так долго мне оказываемое, и наконец
простилась с ним. На другой день казаки ушли за границу, а я
осталась в Гродно.



     Гродно. Я одна! совершенно одна! живу в заездной корчме.
Алкид мой беспрестанно ржет и бьет копытом в землю; он также
остался один. Из окна моего вижу я проходящие мимо толпы улан с
музыкою и пляскою; они дружелюбно приглашают всех молодых Людей
взять участие в их веселости. Пойду узнать, что это такое. Это
называется вербунок! Спаси боже, если нет другой дороги вступить
в регулярный полк, как посредством вербунка! Это было бы до
крайности неприятно. Когда я смотрела на эту пляшущую экспедицию,
подошел ко мне управляющий ею портупей-юнкер, или, по их,
наместник. "Как вам нравится наша жизнь? Не правда ли, что она
весела?" Я отвечала, что правда, и ушла от него. На другой день я
узнала, что это полк Коннопольский, что они вербуют для
укомплектования своего полка, потерявшего много людей в сражении,
и что ими начальствует ротмистр. Собрав эти сведения, я отыскала
квартиру наместника, вчера со мною говорившего; он сказал мне,
что если я хочу определиться в их полк на службу, то могу
предложить просьбу об этом их ротмистру Казимирскому, и что мне
вовсе нет надобности плясать с толпою всякого сброду, лезущего к
ним в полк. Я очень обрадовалась возможности войти в службу, не
подвергаясь ненавистному обряду плясать на улице, и сказала это
наместнику; он не мог удержаться от смеха: "Да ведь это делается
по доброй воле, и без этого легко можно обойтиться всякому, кто
не хочет брать участия в нашей вакханалии. Не угодно ли вам идти
со мною к Казимирскому? Ему очень приятно будет приобресть такого
рекрута; сверх этого я развеселю его на целый день, рассказав о
вашем опасении". Говоря это, наместник хохотал от всего сердца;
мы пошли. Из комнаты наместника нам надобно было проходить через
ту большую горницу, о которой я уже говорила, что находится во
всякой корчме; она была полна улан и завербовавшихся рекрутов;
все это плясало и пело. Стараясь скорее миновать шумную толпу, я
ухватила руку наместника; но в то же время один из улан, схватя
мой стан рукою, влетел со мною в круг и, топнув ногой,
приготовился начать мазурку, которую уже несколько пар прыгали и
скользили без всякого порядка. Наместник освободил меня из рук
этих очарованных плясунов; смех его удвоился от этого
неожиданного случая; наконец мы пришли на квартиру к
Казимирскому.

     Ротмистр Казимирский, лет около пятидесяти, имеет
благородный и вместе воинственный вид; добродушие и храбрость
дышат во всех чертах приятного лица его. Когда я вошла, то он,
видно сочтя меня за казацкого офицера, вежливо поклонился и
спросил: "Что вам угодно?" Я сказала, что желал бы служить в
Коннопольском полку и, узнав, что ему поручено комплектовать этот
полк, пришел просить о принятии меня в службу. "Вас, на службу в
Коннопольский полк! - сказал ротмистр с удивлением, - вы казак,
принадлежите к войску Донскому, и в нем должны служить". -
"Одеяние мое вас обманывает; я русский дворянин и, следовательно,
могу избирать род службы, какой хочу". - "Можете ли доказать
это?" - "Нет! Но если вам угодно поверить одному слову моему, что
я точно русский дворянин, то я буду уметь ценить такое
снисхождение и по окончании кампании обязываюсь доставить в полк
все, что нужно для подтверждения справедливости слов моих". -
"Как же это сделалось, что вы носите казачий мундир?" - "Отец не
хотел отдавать меня в военную службу; я ушел тихонько,
присоединился к казачьему полку и с ним пришел сюда". - "Сколько
лет вам? Как ваша фамилия?" - "Мне семнадцатый год, фамилия моя
Дуров". Ротмистр оборотился к одному офицеру своего полка: "Как
думаешь? Принять его?" - "Как хотите; почему ж и не принять;
теперь война, люди надобны, а он обещает быть молодцом". - "А
если он казак и почему-нибудь хочет укрыться от своих, вступя в
регулярный полк?" - "Не может этого быть, ротмистр! На лице его
написано, что он не лжет, в этом возрасте притворяться не умеют.
Впрочем, если вы откажете, он пойдет к другому, который не будет
так излишне осторожен, и вы потеряете хорошего рекрута..." Весь
этот переговор был по-польски. Ротмистр оборотился ко мне:
"Согласен поверить вашему слову, Дуров! Надеюсь, что вы
оправдаете мою доверенность вашим поведением". Я хотела было
сказать, что в скором времени он сам увидит, стою ли я чести быть
принят в число воинов, имеющих завидное счастие служить
Александру; но промолчала, боясь, чтоб не сочли этого за
неуместное самохвальство; я сказала только, что имею лошадь и
желал бы на ней служить, если можно. - "Нельзя, - сказал
ротмистр, - вам дадут казенную; однако ж вы можете держать ее при
себе до времени, пока найдете случай продать".- - "Продать!
Алкида! - вскрикнула я невольно. - Ах, сохрани меня боже от этого
несчастия!! Нет, господин ротмистр, у меня есть деньги, я буду
кормить свою лошадь на свой счет и ни для чего в свете не
расстанусь с нею!" Казимирский сам был от колыбели кавалерист;
ему очень понравилась моя привязанность к наилучшему товарищу в
военное время; он сказал, что лошадь моя будет иметь место на его
конюшне и вместе корм, что я могу на ней ехать за границу и что
он берет на себя исходатайствовать мне позволение служить на ней.
После этого велел послать к себе одного из улан, при нем
находившихся, и отдал меня ему в смотрение, приказав учить меня
маршировать, рубиться, стрелять, владеть пикою, седлать,
расседлывать, вьючить и чистить лошадь, и, когда я несколько
научусь всему этому, тогда обмундировать и употреблять на службу.
Улан, выслушав приказание, тогда же взял меня с собою в сборню,
так называется изба, а иногда и сарай, где учат молодых солдат
всему, что принадлежит до службы. Всякий день встаю я на заре и
отправляюсь в сборню, оттуда все вместе идем в конюшню; уланский
ментор мой хвалит мою понятливость и всегдашнюю готовность
заниматься эволюциями, хотя бы это было с утра до вечера. Он
говорит, что я буду молодец. Надобно, однако ж, признаться, что я
устаю смертельно, размахивая тяжелою пикою - особливо при этом
вовсе ни на что не пригодном маневре вертеть ею над головой; и я
уже несколько раз ударила себя по голове; также не совсем покойно
действую саблею; мне все кажется, что я порежусь ею; впрочем, я
скорее готова поранить себя, нежели показать малейшую робость.
Проведя все утро на ученье, обедать иду к Казимирскому; он
экзаменует меня с отеческим снисхождением, спрашивает, нравятся
ли мне мои теперешние занятия и каким я нахожу военное ремесло? Я
отвечала, что люблю воинское ремесло со дня моего рождения; что
занятия воинственные были и будут единственным моим упражнением;
что считаю звание воина благороднейшим из всех и единственным, в
котором нельзя предполагать никаких пороков, потому что
неустрашимость есть первое и необходимое качество воина; с
неустрашимостию неразлучно величие души, и при соединении этих
двух великих достоинств нет места порокам или низким страстям.
"Неужели вы думаете, молодой человек, - спрашивал ротмистр, - что
без неустрашимости нельзя иметь качеств, достойных уважения? Есть
много людей робких от природы и имеющих прекраснейшие свойства".
- "Очень верю, ротмистр; но думаю также, что неустрашимый человек
непременно должен быть добродетелен". - "Может быть, вы правы, -
говорил ротмистр, улыбаясь, - но, - присовокупил он, трепля меня
по плечу и покручивая усы, - подождем лет десяток и также
подождем первого сражения, опыт во многом может разуверить".
После обеда Казимирский ложился спать, а я шла в конюшню дать
лошади полуденную ее порцию овса; после этого я была свободна
делать что хочу до шести часов вечера.

     Сколько ни бываю я утомлена, размахивая целое утро тяжелою
пикою - сестрою сабли, маршируя и прыгая на лошади через барьер,
но в полчаса отдохновения усталость моя проходит, и я от двух до
шести часов хожу по полям, горам, лесам бесстрашно, беззаботно и
безустанно! Свобода, драгоценный дар неба, сделалась наконец
уделом моим навсегда! Я ею дышу, наслаждаюсь, ее чувствую в душе,
в сердце! Ею проникнуто мое существование, ею оживлено оно! Вам,
молодые мои сверстницы, вам одним понятно мое восхищение! Одни
только вы можете знать цену моего счастия! Вы, которых всякий шаг
на счету, которым нельзя пройти двух сажен без надзора и
охранения! которые от колыбели и до могилы в вечной зависимости и
под вечною защитою, бог знает от кого и от чего! Вы, повторяю,
одни только можете понять, каким радостным ощущением полно сердце
мое при виде обширных лесов, необозримых полей, гор, долин,
ручьев, и при мысли, что по всем этим местам я могу ходить, не
давая никому отчета и не опасаясь ни от кого запрещения, я прыгаю
от радости, воображая, что во всю жизнь мою не услышу более слов:
ты девка, сиди. Тебе неприлично ходить одной прогуливаться! Увы,
сколько прекрасных ясных дней началось и кончилось, на которые я
могла только смотреть заплаканными глазами сквозь окно, у
которого матушка приказывала мне плесть кружево. Горестное
воспоминание о угнетении, в каком прошли детские лета мои,
прекратило тотчас веселые скачки; около часа я бываю скучна,
когда вспоминаю о своей домашней жизни; но, к счастию, с каждым
днем вспоминаю об ней реже, и только одна мысль, что воле моей,
как взору, нет границ, кружит радостию мою голову.

     Меня и еще одного товарища Вышемирского приказал ротмистр
назначить в первый взвод, под команду поручика Бошнякова; взвод
этот квартирует в бедной помещичьей деревне, окруженной болотами.

     Какая голодная сторона эта Литва! Жители так бедны, бледны,
тощи и запуганы, что без сожаления нельзя смотреть на них.
Глинистая земля, усеянная камнями, худо награждает тягостные
усилия удобрять и обрабатывать ее; хлеб их так черен, как уголь,
и, сверх этого, смешан с чем-то колючим (дресва); невозможно есть
его, по крайней мере, я не могу съесть ни одного куска.

     Более трех недель стоим мы здесь; мне дали мундир, саблю,
пику, так тяжелую, что мне кажется она бревном; дали шерстяные
эполеты, каску с султаном, белую перевязь с подсумком,
наполненным патронами; все это очень чисто, очень красиво и очень
тяжело! Надеюсь, однако ж, привыкнуть; но вот к чему нельзя уже
никогда привыкнуть - так это к тиранским казенным сапогам! они
как железные! До сего времени я носила обувь мягкую и ловко
сшитую; нога моя была свободна и легка, а теперь! ах, боже! я
точно прикована к земле тяжестию моих сапог и огромных брячащих
шпор! Охотно бы заказала сшить себе одну пару жиду-сапожнику, но
у меня так мало денег; надобно терпеть, чего нельзя переменить.

     С того дня, как я надела казенные сапоги, не могу уже более
по-прежнему прогуливаться и, будучи всякой день смертельно
голодна, провожу все свободное время на грядах с заступом,
выкапывая оставшийся картофель. Поработав прилежно часа четыре
сряду, успеваю нарыть столько, чтоб наполнить им мою фуражку;
тогда несу в торжестве мою добычу к хозяйке, чтобы она сварила
ее; суровая эта женщина всегда с ворчаньем вырвет у меня из рук
фуражку, нагруженную картофелем, с ворчаньем высыплет в горшок, и
когда поспеет, то, выложив в деревянную миску, так толкнет ее ко
мне по столу, что всегда несколько их раскатится по полу; что за
злая баба! а, кажется, ей нечего жалеть картофелю, он весь уже
снят и где-то у них запрятан; плод же неусыпных трудов моих не
что иное, как оставшийся очень глубоко в земле или как-нибудь
укрывшийся от внимания работавших.

     Вчера хозяйка разливала молоко; в это время я вошла с моей
фуражкой, полной картофеля. Хозяйка испугалась, а я обрадовалась
и начала убедительно просить ее дать немного молока к моему
картофелю. Страшно было видеть, как лицо ее подернулось злобою и
ненавистию! Со всеми проклятиями налила она молока в миску,
вырвала у меня из рук фуражку, рассыпала весь мой картофель по
полу, но тотчас, однако ж, кинулась подбирать; это последнее
действие, которого я угадывала причину, рассмешило меня.

     Взводный начальник наш поручик Бошняков взял меня и
Вышемирского к себе на квартиру; будучи хорошо воспитан, он
обращается с нами обоими как прилично благородному человеку
обращаться с равными ему. Мы живем в доме помещика; нам, то есть
офицеру нашему, дали большую комнату, отделяемую сенями от комнат
хозяина; мы с Вышемирским полные владетели этой горницы, потому
что поручик наш почти никогда не бывает и не ночует дома; он
проводит все свое время в соседней деревне у старой помещицы,
вдовы; у нее есть прекрасная дочь, и поручик наш, говорит его
камердинер, смертельно влюблен в нее; жена помещика наших
квартир, молодая дама редкой красоты, очень недовольна, что
постоялец ее не живет на своей квартире; она всякий раз, как
увидит меня или Вышемирского, спрашивает, очень мило картавя:
"Что ваш офицер делает у N.N.? Он там от утра до ночи, и от ночи
до утра!.." От меня она слышит в ответ одно только - не знаю! Но
Вышемирский находит забавным уверять ее, что поручик страшится
потерять спокойствие сердца и для того убегает опасной квартиры
своей.

     Я привыкла к своим кандалам, то есть к казенным сапогам, и
теперь бегаю так же легко и неутомимо, как прежде; только на
ученье тяжелая, дубовая пика едва не отламывает мне руку,
особливо, когда надобно вертеть ею поверх головы: досадный
маневр!

     Мы идем за границу! в сраженье! Я так рада и так печальна!
Если меня убьют, что будет с старым отцом моим! Он любил меня!

     Чрез несколько часов я оставлю Россию и буду в чужой земле!
Пишу к отцу, где я и что я теперь; пишу, что, падая к стопам его
и обнимая колена, умоляю простить мне побег мой, дать
благословение и позволить идти путем, необходимым для моего
счастия. Слезы мои падали на бумагу, когда я писала, и они будут
говорить за меня отцовскому сердцу. Только что я отнесла письмо
на почту, велено выводить лошадей; мы сию минуту выступаем; мне
позволяют ехать, служить и сражаться на моем Алкиде. Мы идем в
Пруссию и, сколько я могу заметить, совсем не торопимся; наши
переходы умеренные, и дневки, как обыкновенно, через два дня и
через три.

     На третьем переходе Вышемирский сказал, что от этой дневки
недалеко селение дяди его, у которого живет и воспитывается
родная его сестра: "Я попрошусь у ротмистра съездить туда на один
день, поедешь ли со мною, Дуров?" - "Если отпустят, охотно
поеду", - отвечала я. Мы пошли к ротмистру, который, узнав наше
желание, тогда же отпустил нас, приказав только Вышемирскому
беречь свою лошадь и подтвердив нам обоим, чтоб непременно
явились через сутки в эскадрон. Мы отправились. Селение помещика
Куната, дяди Вышемирского, отстояло пять миль от деревни, где
должно было дневать нашему эскадрону, и мы, хотя ехали все рысью,
приехали, однако ж, в глубокую полночь; тишина ее нарушалась
едино-звучным стуком по доске, раздававшимся внутри обширного
двора господского, обнесенного высоким забором; это был сторож,
ходивший вокруг дома и стучавший чем-то по доске. Ворота не были
заперты, и мы беспрепятственно въехали на двор, гладкий, широкий,