себя: "О прекрасный конь мой, - говорила я мысленно, - у какой
взбалмошной дуры ты в руках!" Но ни раскаяние, ни сожаление, ни
досада не спасли меня от беды! Я приехала в полк, и теперь уже не
ротмистр, но сам Каховский, генерал наш, сказал мне, что
храбрость моя сумасбродная, сожаление безумно, что бросаюсь в пыл
битвы, когда не должно, хожу в атаку с чужими эскадронами, среди
сражения спасаю встречного и поперечного, и отдаю лошадь свою,
кому вздумается ее попросить, а сам остаюсь пешком среди
сильнейшей сшибки; что он выведен из терпения моими шалостями и
приказывает мне ехать сейчас в вагенбург. Мне, в вагенбург!! До
последней капли кровь ушла из лица моего! И самый страшный сон не
представлял мне ничего ужаснее этого наказания! Казимирский,
отечески любивший меня, с сожалением смотрел на изменение лица
моего; он что-то сказал тихонько шефу, но тот отвечал: "Нет, нет!
надобно сберечь его". Потом, оборотясь ко мне, стал говорить
гораздо уже ласковее: "Я отсылаю вас в вагенбург для того, чтоб
сохранить для отечества храброго офицера на будущее время; через
несколько лет вы с большею пользою можете употребить ту смелость,
которая теперь будет стоить вам жизни, не принеся никакой
выгоды". Ах, что мне в этих пустых утешениях! Это одни слова, а
сущность та, что я еду в вагенбург. Я пошла к Алкиду готовить его
в этот постыдный путь; обняв верного товарища ратной жизни моей,
я плакала от стыда и печали! Горячие слезы мои, падая на черную
гриву его, катились и скользили по вальтрапу. Вышемирского тоже
отсылают в вагенбург. За что ж его? он всегда на своем месте; его
нельзя укорить ни в безрассудной смелости, ни в неуместной
жалости; он имеет всю рассудительность и хладнокровие зрелого
возраста.

     Все готово! И вот началось наше погребальное шествие:
раненые лошади, раненые люди и мы двое, в цвете лет, совершенно
здоровые, движемся медленно, нога за ногою к месту успокоения, к
проклятому вагенбургу! Ничего я так сильно не желаю, как того,
чтоб Каховскому до самого окончания кампании ни разу не довелось
быть в деле.



     Тильзит. Здесь мы соединились с нашим полком; все, что
только в силах держать оружие, все в строю! Говорят, что отсюда
мы пойдем в Россию, итак, кампании конец! Конец и моим надеждам,
мечтам; вместо блистательных подвигов я наделала сумасбродств!
Буду ли когда иметь случай загладить их! Беспокойный дух
Наполеона и нетвердость короны на голове его обеспечивают меня в
этой возможности. Еще заставит он Россию поднять грозное оружие
свое, но скоро ли это будет? И что я буду до того времени?
Неужели все только товарищем? Произведут ли меня в офицеры без
доказательств о дворянстве? А как их достать? Наша грамота у
дядюшки, если б он прислал ее! Но нет, он не сделает этого!
Напротив... о боже, боже! для чего я осталась живою!.. Я так
углубилась в плачевные размышления свои, что не видала, как
ротмистр подскакал к тому месту, где я стояла. "Что это Дуров! -
сказал он, дотрагиваясь слегка до плеча моего саблею, - время ли
теперь вешать голову и задумываться? Сиди бодро и смотри весело.
Государь едет!" Сказав это, поскакал далее. Раздались командные
слова, полки выровнялись, заиграли в трубы, и мы преклонили пики
несущемуся к нам на прекрасной лошади в сопровождении
многочисленной свиты обожаемому царю нашему! Государь наш
красавец, в цвете лет; кротость и милосердие изображаются в
больших голубых глазах его, величие души в благородных чертах и
необыкновенная приятность на румяных устах его! На миловидном
лице молодого царя нашего рисуется вместе с выражением благости
какая-то девическая застенчивость. Государь проехал шагом мимо
всего фронта нашего; он смотрел на солдат с состраданием и
задумчивостью. Ах, верно отеческое сердце его обливалось кровью
при воспоминании последнего сражения! Много пало войска нашего на
полях Фридландских!


ВОЗВРАЩЕНИЕ ВОЙСК В РОССИЮ

     Вошед в родную землю нашу, армия разошлась покорпусно,
подивизионно и даже полками в разные места. Полк наш и полки
Псковский драгунский и Орденский кирасирский стоят лагерем. У нас
шалаши так огромны, как танцевальные залы; в каждом из них
помещается взвод. Ротмистр призвал меня и Вышемирского к себе; он
сказал, что военное время, в которое могли мы все вместе лежать
на соломе, кончилось; что теперь надобно соблюдать пунктуально
все приличия и обязанности службы; что мы должны всякому офицеру
становиться во фронт, на часах делать ему на караул, то есть
саблею вперед, и на перекличке окликаться голосом громким и
отрывистым. Меня отряжают наравне с другими стеречь ночью наше
сено, чистить заступом пляцуеку, то есть место для развода перед
гаубтвахтою, и стоять на часах у церкви и порохового ящика.
Всякое утро и вечер водим мы лошадей наших на водопой к реке,
которая от нас в версте расстоянием; мне достается иногда вести
двух лошадей в руках и на третьей сидеть; в таком случае я
доезжаю благополучно только к реке; но оттуда до лагеря лечу, как
вихрь, с моими тремя лошадьми и на лету слышу сыплющиеся вслед
мне ругательства от улан, драгун и кирасир. Все они не могут
тогда справиться с своими лошадьми, соблазненными дурным примером
моих, которые, зная, что у коновязи дадут им овса, несут меня во
весь дух и на скаку прыгают, брыкают, рвутся из рук, и я каждую
минуту ожидаю быть сорванною с хребта моего Алкида. Выговор за
неумение удержать играющих лошадей достается мне всякий раз от
вахмистра и дежурного офицера.

     Наконец мы на квартирах; жизнь моя проходит в единообразных
занятиях солдата: на рассвете я иду к своей лошади, чищу ее,
кормлю и, накрыв попоною, оставляю под покровительством
дневального, а сама иду на квартиру, на которой я, к удовольствию
моему, стою одна; хозяйка моя теперь - добрая женщина, дает мне
молоко, масло и хороший хлеб. Глубокая осень делает прогулки мои
не так приятными для меня. Как была бы я рада, если бы могла
иметь книги! У ротмистра их много; думаю, он не нашел бы
странным, если бы я попросила его позволить мне прочесть их; но
боюсь, однако ж, пуститься на этот риск. Если, сверх ожидания
моего, скажет он, что солдату есть чем заняться, кроме книг,
тогда мне будет очень стыдно. Подожду! будет еще время читать.
Неужели я буду всю жизнь простым солдатом? Вышемирского произвели
уже в унтер-офицеры. Правда, у него есть покровительница, графиня
Понятовская. Еще при начале кампании она сама привезла его к
Беннигсену и получила от него обещание быть непосредственным
покровителем ее питомца. Но я, я одна в этом пространном мире!
Кому надобность заботиться обо мне! Надобно всего ожидать от
времени и самой себя! Странно было бы, если б начальники мои не
умели отличить меня от солдат, взятых от сохи.

     Крессы - так называется у коннопольцев обязанность развозить
приказы из штаба в эскадронную квартиру; быть на крессах - значит
быть послану с одним из таких приказов. Сегодня моя очередь; это
объявил мне Гачевский, мой взводный унтер-офицер: "Тебе на
крессы, Дуров". - "Очень рад!" Я в самом деле рада всякой
новости. В лагере меня очень веселила откомандировка чистить
пляцувку; я так охотно работала, соскабливала с земли траву
заступом, сметала ее в кучу метлою и все это делала, как будто
всю жизнь никогда ничего другого не делала. Бывший ментор мой
почти всегда присутствовал при этих трудах; он трепал меня по
плечу и говорил: "zmor-duieszsie dziecko! pracuy po
woli"(Замучишься, паренек! работай, пока хочется (польск.)).

     Вечером принесли приказ из штаба, и Гачевский велел мне
сейчас отправиться с ним к ротмистру, квартировавшему в пяти
верстах от нашего селения. "Я пойду пешком, - сказала я
Гачевскому. - Мне жаль мучить Алкида". - "Мучить! да тут всего
пять верст; а, впрочем, если тебе Алкидовых ног жаль больше,
нежели своих, ступай пешком". Я пошла; солнце уже закатилось,
вечер был прекрасный; дорога пролегала через поля, засеянные
рожью; в иных местах извивалась между кустарником. В Польше
природа пленительна! По крайней мере, я нахожу ее лучше нашей
северной. У нас и середи лета нельзя забыть о зимней стуже: так
она всегда близко к нам! Наша зима, настоящая зима, страшная,
всемертвящая! А здесь она так коротка, так снисходительна! Снег
здешней зимы оставляет взору удовольствие видеть верхушки травы;
и этот вид не совсем скрывшейся зелени дает отрадное предчувствие
сердцу, что при первом весеннем ветре покажется земля, а там
трава, а там - тепло и весна!.. Пока я шла и мечтала, небо
закрылось тучами, и зачал кропить мелкий и тeплый дождик; я
прибавила шагу, и как селение было в виду, то я успела дойти до
него прежде, нежели дождь пошел сильнее. Ротмистр прочитал
приказ; спросил меня, хороши ли наши квартиры, и после сказал:
"Ведь уже ночь, ты можешь завтра отправиться в взвод, а теперь
поди переночуй в конюшне". Я совсем этого не ожидала! и мне стало
стыдно за Галефа; не с ума ли он сошел? Правда, ему и во сне не
снится, кто я... Однако ж все-таки зачем посылать в конюшню...
вот прекрасная спальня!

     Дождь совсем уже перестал и только изредка накрапывал; я
пошла обратно. Но, чтоб быть скорее дома, вздумала идти по
глазомеру, прямым путем в ту сторону, где, я знала, что была наша
деревня; чтоб успеть в этом, надобно было идти без дороги, через
хлебные поля, что я и исполнила, ни минуты не размышляя. Не будет
ли этот прямой путь длиннее обыкновенной дороги! Пока я шла с
краю ржаного поля, то все еще было сносно; ночь была светла, я
могла ясно различать предметы. Рожь, смоченная дождем, хотя и
обвивалась около меня, но платье мое все еще не промокало;
наконец тропинка стала углубляться в средину поля; я вошла в
рожь, высокую и густую, и была выше ее только одною головой. Горя
нетерпением выйти скорей на чистое место, я шла быстро, не
заботясь уже, что густая рожь все свои дождевые капли отдавала
мне на мундир; но сколько ни торопилась, не видела конца
необозримой равнине колосьев, волнующихся, как море. Я устала,
вода текла с меня ручьями; от скорой ходьбы сделалось мне до
нестерпимости жарко; тут я пошла тише и утешалась только тем, что
ночь когда-нибудь кончится и что я при свете дня увижу наконец,
где наша деревня. Покорясь мысленно своему грустному
предназначению проплутать всю ночь по мокрой ниве между высокою
рожью, я шла тихо и невесело. Да и что могло развлекать меня,
идущую по уши во ржи и не имеющую перед глазами ничего, кроме
колосьев!

     Через полчаса терпеливого путешествия моего, и когда я менее
всего надеялась увидеть что-нибудь похожее на деревню или забор,
вдруг очутилась у самых ворот деревни. Ах, как я обрадовалась!
вмиг отворила ворота и почти летом примчалась к своей квартире.
Там все уже спали, огня не было, и я долго еще возилась впотьмах,
пока отыскала чемодан, вынула из него белье, разделась,
переоделась, завернулась в шинель, легла и в ту ж секунду
заснула.

     Алкид!.. О смертельная боль сердца, когда ты утихнешь!..
Алкид! мой неоцененный Алкид! некогда столь сильный, неукротимый,
никому не доступный и только младенческой руке моей позволявший
управлять собою! Ты, который так послушно носил меня на хребте
своем в детские лета мои! который протекал со мною кровавые поля
чести, славы и смерти; делил со мною труды, опасности, голод,
холод, радость и довольство! Ты, единственное из всех животных
существ, меня любившее! тебя уже нет! ты не существуешь более!

     Четыре недели прошло со времени этого несчастного
происшествия! Я не принималась за перо; смертельная тоска тяготит
душу мою! Уныло хожу я всюду с поникшею главою. Неохотно исполняю
обязанности своего звания; где б я ни была и что б ни делала,
грусть везде со мною и слезы беспрестанно навертываются на глазах
моих! На часах сердце мое обливается кровью! Меня сменяют, но я
не побегу уже к Алкиду! Увы, я пойду медленно к могиле его!!
Раздают вечернюю дачу овса, я слышу веселое ржанье коней наших,
но молчит голос, радовавший душу мою!.. Ах, Алкид, Алкид! веселие
мое погребено с тобой!.. Не знаю, буду ли в силах описать
трагическую смерть незабвенного товарища и юных лет моих и ратной
жизни моей! Перо дрожит в руке, и слезы затмевают зрение! Однако
ж буду писать; когда-нибудь батюшка прочитает записки мои и
пожалеет Алкида моего.

     Лошади наши стояли все вместе в большой эскадронной конюшне,
и мы так же, как в лагере, водили их на водопой целым эскадроном.
Дурная погода, не позволявшая делать ни ученья, ни проездки, была
причиною, что лошади наши застоялись, и не было возможности
сладить с ними при возвращении с водопоя. В день, злосчастнейший
в жизни моей, вздумала я, к вечному раскаянию моему, взять Алкида
в повод; прежде я всегда садилась на него, а в повод брала других
лошадей; теперь, на беду свою, сделала напротив! Когда ехали к
реке, Алкид прыгал легонько, не натягивая повода, и то терся
мордою об колено мое, то, играя, брал губами за эполет; но на
обратном пути, когда все лошади зачали прыгать, скакать на дыбы,
храпеть, брыкать, а некоторые, вырвавшись, стали играть и
визжать, то мой несчастный Алкид, увлекшись примером, взвился на
дыбы, прыгнул в сторону, вырвал повод из рук моих и, несомый злым
роком своим, полетел, как стрела, перепрыгивая на скаку низкие
плетни и изгороди. О, горе, горе мне, злополучной свидетельнице
ужаснейшего моего несчастия! Следуя глазами за быстрым скоком.
моего Алкида, вижу его прыгающего... и смертный холод пробегает
по телу моему... Алкид прыгает через плетень, в котором
заостренные колья на аршин выставились вверх. Сильный конь мог
подняться в высоту, но, увы, не мог перенестись! Тяжесть тела
опустила его прямо на плетень. Один из кольев вонзился ему во
внутренность и переломился! С криком отчаяния пустилась я скакать
вслед за моим несчастным другом; я нашла его в стойле; он
трепетал всем телом, и пот ручьями лился с него. Пагубный обломок
оставался во внутренности и еще на четверть был виден снаружи.
Смерть была неизбежна! Прибежав к нему, я обняла его шею и
обливала слезами. Добрый конь положил голову на плечо мое, тяжело
вздыхал и наконец минут через пять упал и судорожно протянулся!..
Алкид! Алкид!.. для чего я не умерла тут же... Дежурный офицер,
увидя, что я обнимаю и покрываю поцелуями и слезами бездыханный
труп моей лошади, сказал, что я глупо ребячусь, и приказал
вытащить ее в поле; я побежала к ротмистру просить, чтоб приказал
оставить в покое тело моего Алкида и позволил мне самой
похоронить его. "Как! бедный Алкид твой умер? - спросил ротмистр
с участием, видя заплаканные глаза мои и бледное лицо. - Жаль!
жаль!.. ты так любил его! Ну что ж делать, не плачь! Я велю дать
тебе любую лошадь из эскадрона. Ступай, похорони своего
товарища". Он послал со мною своего вестового, и дежурный офицер
не мешал уже мне заняться печальною работою хоронить моего
Алкида. Товарищи мои, тронутые чрезмерностью моей горести, вырыли
глубокую яму, опустили в нее Алкида, засыпали его землею и,
нарезав саблями дерну, обложили им высокий курган, под которым
спит сном беспробудным единственное существо, меня любившее.

     Товарищи мои, кончив свою работу, пошли в эскадрон, а я
осталась и до глубокой ночи плакала на могиле моего Алкида.
Человеколюбивый ротмистр приказал, чтоб дня два не мешали мне
грустить и не употребляли никуда по службе. Почти все это время я
не оставляла могилы коня моего! Несмотря на холодный ветер и на
дождь, я оставалась на ней до полночи; возвратясь на квартиру,
ничего не ела и плакала до утра. На третий день взводный
начальник мой, призвав меня, сказал, чтобы я выбрала себе лошадь,
что ротмистр приказал дать мне любую. "Благодарю за милость, -
отвечала я, - но теперь все лошади равны для меня; я возьму какую
вам угодно будет дать мне".

     Когда я приходила убирать моего Алкида, то делала это
охотно; но теперь такое занятие кажется мне очень неприятным. С
глубоким вздохом отвела я свою новую лошадь в то стойло, где умер
мой Алкид, и накрыла ее тою попоною, которою три дня тому назад
покрывала его. Я уже не плачу, но безрадостно брожу по
пожелтевшим полям. Смотрю, как холодный осенний дождь брызжет на
могилу Алкида моего и мочит дерн, по которому он так весело
прыгал.

     Всякое утро первые шаги мои к могиле Алкида. Я ложусь на
нее, прижимаюсь лицом к холодной земле, и горячие слезы мои
уходят в нее вместе с дождевыми каплями. Переносясь мысленно к
детским летам моим, я вспоминаю, сколько радостных часов
доставляли мне редкая привязанность и послушание этой прекрасной
лошади! Вспоминаю те превосходные летние ночи, когда я, ведя за
собой Алкида, всходила на Старцову гору по такой тропинке, по
которой взбирались туда одни только козы; мне ничего не стоило
идти по ней, маленькие ступни мои так же удобно устанавливались
на ней, как и козлиные копытца; но добрый конь рисковал
оборваться и разбиться в прах; несмотря на это, он шел за мною
послушно, хотя и дрожал от страха, видя себя на ужасной высоте и
над пропастью! Увы, мой Алкид! Сколько бед, сколько опасностей
пронеслось мимо, не сделав тебе никакого вреда! Но мое
безрассудство, мое гибельное безрассудство положило наконец тебя
в могилу! Мысль эта терзает, раздирает душу мою!.. Ничто уже не
радует меня; самая тень усмешки исчезла с лица моего. Все, что ни
делаю, делаю машинально, по навыку. С мертвым равнодушием еду на
ученье, молчаливо возвращаюсь, когда оно кончится, расседлываю
лошадь и ставлю на место, не глядя на нее, и ухожу, не говоря ни
с кем ни слова.

     За мною приехал унтер-офицер от шефа; меня требуют в штаб.
Зачем же это? Однако ж мне ведено отдать свою лошадь, седло,
пику, саблю и пистолеты в эскадрон, итак, видно, я сюда не
возвращусь! Пойду проститься с Алкидом! Я так же неутешно плакала
на могиле моего Алкида, как и в день смерти его, и, сказав ему
вечное прости, впоследнее поцеловала землю, его покрывающую.



     Полоцк. Какой-то важный переворот готовится в жизни моей!
Каховский спрашивал меня: "Согласны ли были мои родители, чтобы я
служил в военной службе? и не против ли их воли это сделалось?" Я
тотчас сказала правду, что отец и мать моя никогда б не отдали
меня в военную службу; но, что, имея непреодолимую наклонность к
оружию, я тихонько ушла от них с казачьим полком. Хотя мне только
семнадцать лет, однако ж я имею уже столько опытности, чтобы
угадать тотчас, что Каховский знает обо мне более, нежели
показывает, потому что, выслушав мой ответ, он не оказал и виду
удивления к странному образу мыслей моих родителей, не хотевших
отдать сына в военную службу, тогда как все дворянство
предпочтительно избирает для детей своих военное звание. Он
сказал только, что мне должно ехать в Витебск к Буксгевдену с
господином Нейдгардтом, его адъютантом. Нейдгардт был тут же.
Когда Каховский отдал мне это приказание, то Нейдгардт тотчас
раскланялся и пошел со мною к себе в дом. Он оставил меня в зале,
а сам ушел к своему семейству во внутренние комнаты. Через
четверть часа то одна, то другая голова начали выглядывать на
меня из недотворенных дверей; Нейдгардт не выходил; он там
обедал, пил кофе и сидел долго, а я все время была одна в зале.
Какие странные люди! для чего они не пригласили меня обедать с
ними.

     К вечеру мы выехали из Полоцка. На станциях Нейдгардт пил
кофе, а я должна была стоять у повозки, пока переменяли лошадей.

     Теперь я в Витебске, живу на квартире Нейдгардта; он стал
другим человеком; разговаривает со мною дружески и как вежливый
хозяин угощает меня чаем, кофеем, завтраком; словом, поступает
так, как бы надобно поступать сначала. Он говорит, что привез
меня в Витебск по приказанию главнокомандующего и что мне должно
будет к нему явиться.

     Я все еще живу у Нейдгардта. Поутру мы вместе завтракаем,
после он уходит к главнокомандующему, а я остаюсь в квартире или
хожу гулять; но теперь глубокая осень и вместе глубокая грязь. Не
находя места, где б можно было ходить по-людски, я иду в трактир,
в котором Нейдгардт всегда обедает; там дожидаюс