покрытый зеленою травою; но только что шаги лошадей наших
послышались в тиши ночной, в один миг стая сторожевых собак
окружила нас с громким лаем; я хотела было, несмотря на это,
сойти с лошади, но, увидя вновь прибежавшую собаку, почти вровень
с моим конем, села опять в седло, решась не вставать, хотя бы это
было до рассвета, пока кто-нибудь не придет отогнать атакующих
нас зверей. Наконец сторож с клепалом в руках явился перед нами;
он тотчас узнал Вышемирского и чрезвычайно обрадовался. Собаки по
первому сигналу убрались в свои лари; явились люди, принесли
огня, лошадей наших взяли, отвели в конюшню, а нас просили идти к
пану эконому, потому что господа спали и все двери кругом
заперты. Не знаю, как весть о приезде Вышемирского проникла
сквозь запертые двери целого дома; но только сестра его, спавшая
близ теткиной спальни, узнала и тотчас пришла к нам. Это было
прекраснейшее дитя лет тринадцати. Она важно присела перед своим
братом, сказала як се маш! (как себя чувствуешь! (польск.)) и
бросилась со слезами обнимать его. Я не могла понять этого
контраста. Нам подали ужинать и принесли ковры, подушки, солому и
простыни, чтоб сделать нам постели. Панна Выше-мирская восстала
против этого распоряжения; она говорила, что постель не нужна,
что скоро будет день и что брат ее, верно, охотно будет сидеть и
разговаривать с нею, нежели спать. Эконом смеялся и отдавал ей на
выбор, или идти в свою комнату, не мешая нам лечь спать, или
остаться и для разговору с братом лечь к нам в средину. Девочка
сказала: "Встыдьсе, пане экономе!"(Стыдитесь, господин эконом!
(польск.)) - и ушла, поцеловав прежде брата и поклонясь мне. На
другой день позвали нас пить кофе к господину Кунату. Важного
вида польский пан сидел с женою и сыновьями в старинной зале,
обитой малиновым штофом; стулья и диваны были обиты тою же
материею и украшены бахромою, надо думать, в свое время золотою,
но теперь все это потускло и потемнело; комната имела мрачный
вид, совершенно противоположный виду хозяев, ласковому и
добродушному; они обняли своего племянника, вежливо поклонились
мне и приглашали взять участие в завтраке. Все это семейство
чрезвычайно полюбило меня; спрашивали о летах моих, о месте
родины, и когда я сказала им, что живу недалеко от Сибири, то
жена Кунаты вскрикнула от удивления и смотрела на меня с новым
любопытством, как будто житель Сибири был существо
сверхъестественное! Во всей Польше о Сибири имеют какое-то
странное понятие. Кунат сыскал на карте город, где живет отец
мой, и уверял, смеючись, что я напрасно называю себя сибиряком,
что, напротив, я азиятец. Увидя на столе бумагу и карандаши, я
просила позволить мне что-нибудь нарисовать. "О, очень охотно", -
отвечали мои хозяева; не занимаясь уже давно этим приятным
искусством, я так рада была случаю изобразить что-нибудь, что
сидела за добровольною своею работою более двух часов. Нарисовав
Андромеду у скалы, я была осыпана похвалами от молодых и старых
Кунатов. Поблагодаря их за снисхождение к посредственности
таланта моего, я хотела подарить мой рисунок панне Вышемирской;
но старая Кунатова взяла его из рук у меня, говоря: "Отдайте мне,
если он вам не надобен, я буду говорить всем, что это рисовал
коннополец, урожденный сибиряк!" Кунат вслушался. "Извини, мой
друг, ты ошибаешься, Дуров азиятец; вот посмотри сама", - говорил
он, таща огромную карту к столу жены своей.

     На другой день мы простились с Кунатами; они проводили нас в
коляске верст десять. "Срисуйте, Дуров, местоположение нашей
деревни, - сказала жена Куната, - это иногда приведет вам на
память людей, полюбивших вас, как сына". Я сказала, что и без
того никогда их не забуду. Наконец мы расстались; коляска Кунатов
поворотила назад, а мы пустились легким галопом вперед.
Вышемирский молчал и был пасмурен. Саквы его были наполнены
разною провизиею и возвышались двумя холмами по бокам его лошади.
Наконец он стал говорить: "Поедем шагом, дары дядюшкины набьют
спину моей лошади. Зачем я приезжал! им чужие дороже своих! Они
только тобою и занимались, а меня как будто не было тут; что в
таких родных!" Самолюбие Вышемирского жестоко страдало от явного
предпочтения, оказанного мне его родственниками. Я старалась его
успокоить: "Что мне в том, Вышемирский, что дядя и тетка твои так
занимались мною, зато сестра твоя ни разу не взглянула на меня и
ни слова не сказала со мною во все то время, которое мы у них
пробыли; не хочешь ли поменяться? Возьми себе внимание дяди и
тетки, отдай мне ласки, слезы и поцелуи сестры твоей".
Вышемирский вздохнул, меланхолически усмехнулся и стал
рассказывать, что маленькая сестра его жаловалась на слишком
строгое содержание и стеснение; я тотчас вспомнила свою жизнь в
отцовском доме, матушкину строгость, жестокую неволю,
беспрерывное сидение за работой, вспомнила - и печаль отуманила
лицо мое; я вздохнула в свою очередь, и мы оба кончили путь наш
молча.

     Сегодня эскадрон наш присоединился к полку; завтра ротмистр
Казимирский должен представить всех нас на смотр генерал-майору
Каховскому, и завтра разместят всех по другим эскадронам.

     Смотр кончился. Казимирский был столько вежлив, что не
поставил меня в одну шеренгу с завербованными, но представил
особливо Каховскому; он назначил меня в лейб-эскадрон, которым
командует ротмистр Галер.

     Наконец мечты мои осуществились! я воин! коннополец! ношу
оружие! и, сверх того, счастие поместило меня в один из
храбрейших полков нашей армии!



                          Мая 22-го 1807

     Гутштадт. В первый раз еще видела я сражение и была в нем.
Как много пустого наговорили мне о первом сражении, о страхе,
робости и, наконец, отчаянном мужестве! Какой вздор! Полк наш
несколько раз ходил в атаку, но не вместе, а поэскадронно. Меня
бранили за то, что я с каждым эскадроном ходила в атаку; но это,
право, было не от излишней храбрости, а просто от незнания; я
думала, так надобно, и очень удивлялась, что вахмистр чужого
эскадрона, подле которого я неслась, как вихрь, кричал на меня:
"Да провались ты отсюда! зачем ты здесь скачешь?" Воротившись к
своему эскадрону, я не стала в свой ранжир, но разъезжала
поблизости: новость зрелища поглотила все мое внимание; грозный и
величественный гул пушечных выстрелов, рев или какое-то рокотанье
летящего ядра, скачущая конница, блестящие штыки пехоты,
барабанный бой и твердый шаг и покойный вид, с каким пехотные
полки наши шли на неприятеля, все это наполняло душу мою такими
ощущениями, которых я никакими словами не могу выразить.

     Едва было я не лишилась своего неоцененного Алкида:
разъезжая, как я уже сказала, вблизи своего эскадрона и
рассматривая любопытную картину битвы, увидела я несколько
человек неприятельских драгун, которые, окружив одного русского
офицера, сбили его выстрелом из пистолета с лошади. Он упал, и
они хотели рубить его лежащего. В ту ж минуту я понеслась к ним,
держа пику наперевес. Надобно думать, что эта сумасбродная
смелость испугала их, потому что они в то же мгновение оставили
офицера и рассыпались врознь; я прискакала к раненому и
остановилась над ним; минуты две смотрела я на него молча; он
лежал с закрытыми глазами, не подавая знака жизни; видно, думал,
что над ним стоит неприятель; наконец он решился взглянуть, и я
тотчас спросила, не хочет ли он сесть на мою лошадь? "Ах,
сделайте милость, друг мой!" - сказал он едва слышным голосом; я
тотчас сошла с лошади и с трудом подняла раненого, но тут и
кончилась моя услуга; он упал ко мне на руку грудью, и я, чуть
держась на ногах, не знала, что мне делать и как посадить его на
Алкида, которого тоже держала за повод другою рукою; такое
положение кончилось бы очень невыгодно для обоих, то есть для
офицера и для меня, но, к счастию, подъехал к нам его полка
солдат и помог мне посадить раненого на мою лошадь. Я сказала
солдату, чтоб лошадь прислали в Коннопольский полк товарищу
Дурову, а драгун сказал мне, что спасенный мною офицер, поручик
Панин, Финляндского драгунского полка и что лошадь мою тотчас
пришлют. Офицера повезли к его полку, а я пошла к своему; я
чувствовала себя весьма в невыгодном положении, оставшись пешком
среди скачки, стрельбы, рубки на саблях, и, видя, что все это или
пролетало молниею, или с уверенностью в доброте коня своего тихо
галопировало в разных направлениях, вскликнула: "Увы, мой Алкид!
где он теперь!" Я очень раскаивалась, отдавши так безрассудно
свою лошадь; и тем более, что мой ротмистр, сначала с участием
спросивший меня: "Твою лошадь убили, Дуров? Не ранен ли ты?", но,
узнавши, как это случилось, что я хожу тут пешком, с досадою
вскрикнул на меня: "Пошел за фронт, повеса!" Хотя печально, но
поспешно шла я к тому месту, где видела флюгера пик
Коннопольского полка. Встречающиеся с сожалением говорили: "Ах,
боже мой! Посмотри, какой молодой мальчик ранен". Иначе никто не
мог думать, видя улана пешком в залитом кровью мундире. Я уже
сказала, что раненый офицер лежал грудью на руке у меня, и
надобно полагать, что рана его была на груди, потому что весь мой
рукав был в крови.

     К неизъяснимой радости моей, Алкид возвращен мне, хотя и не
так, как я надеялась, но все возвращен: я шла задумчиво полем к
своему полку, вдруг вижу едущего от неприятельской стороны нашего
поручика Подвышанского на моей лошади; я не вспомнилась от
радости и, не заботясь о том, каким случаем конь мой очутился под
Подвышанским, подбежала гладить и ласкать своего Алкида, который
тоже изъявил радость свою прыжком и громким ржаньем. "Разве эта
лошадь твоя?" - спросил удивившийся Подвышанский. Я рассказала
ему свое приключенье. Он тоже не похвалил моей опрометчивости и
сказал, что купил мою лошадь у казаков за два червонца; я просила
отдать мне ее обратно и взять от меня деньги, им заплаченные.
"Хорошо, но на сегодня оставь его у меня; лошадь мою убили, и мне
не на чем быть в деле!" Сказал, дал шпоры моему Алкиду и ускакал
на нем; а я, я только что не плакала, видя моего ратного товарища
в чужих руках, и поклялась в душе никогда уже более никому во всю
жизнь не отдавать своей лошади! Наконец этот мучительный день
кончился; Подвышанский отдал мне Алкида, и армия наша преследует
теперь ретирующегося неприятеля.



                         24-гои 25-го Мая

     Берег Пасаржи. Странное дело! Мы так мало торопились,
преследуя неприятеля, что он успел переправиться через эту речку,
на берегах которой мы теперь стоим, и нас же встретил выстрелами!
Может быть, я ничего в этом не разумею, но мне кажется, что
надобно было идти на плечах у неприятеля и разбить его при
переправе.

     Там же, на берегу Пасаржи. Другой день стоим мы здесь и
ничего не делаем, да и делать нечего. Впереди нас егеря
перестреливаются с неприятельскими стрелками через речку; наш
полк поставлен тотчас за егерским; но как нам совсем уже нет
дела, то и приказано сойти с лошадей. Я голодна смертельно! У
меня нет ни одного сухаря! Казаки, поймавшие моего Алкида, сняли
с него саквы с сухарями, плащ и чемодан; я получила свою лошадь с
одним только седлом, а все прочее пропало! Я стараюсь во сне
забыть, что мне есть хочется, однако ж это не помогает. Наконец
улан, которому я поручена была в смотрение, и имевший еще и
теперь власть ментора, заметя, что на седле моем сакв нет и что
лицо мое бледно, предложил мне три больших заплесневелых сухаря;
я с радостью взяла их и положила в яму, полную дождевой воды,
чтобы они несколько размокли. Хотя я не ела более полутора суток,
однако ж не могла съесть более одного из этих сухарей, так они
были велики, горьки и зелены. Мы продолжали стоять на одном
месте; стрелки перестреливаются, уланы так лежат на траве; я
пошла от скуки ходить по холмам, где стоят казацкие ведеты. Сходя
с одного пригорка, я увидела ужасное зрелище: два егеря,
хотевшие, видно, спрятаться от выстрелов или просто на свободе
выпить свое вино, лежали оба мертвые: смерть нашла их в этом
убежище; они оба убиты были одним ядром, которое, сорвав сидящему
выше всю грудь, пробило товарищу его, сидевшему несколько ниже,
бок, вырвало внутренности и вместе с ними лежало; подле него тут
же лежала и манерка их с водкою. Содрогаясь, ушла я от страшного
вида двух этих тел! Возвратись к полку, я легла было в кустах и
заснула, но была очень скоро и неприятно разбужена: близ меня
упало ядро, вслед за ним прилетело еще несколько; я вскочила и
отбежала шагов десять от этого места; но фуражка моя там
осталась, я не успела схватить ее; она лежала на траве и на
темной зелени ее была похожа на огромный цветок по своему яркому
малиновому цвету. Вахмистр приказал мне идти взять ее, и я пошла,
хотя не совсем охотно, потому что ядра густо и беспрерывно падали
в этот кустарник. Причиною этой неожиданной пальбы на нас были
наши флюгера; мы воткнули пики в землю при лошадях. Разноцветные
флюгера, играя с ветром и трепеща на воздухе, привлекли внимание
неприятеля; угадывая по ним наше присутствие в этом лесочке, он
направил туда свои пушки; теперь нас отвели дальше и пики велено
положить на землю.

     Вечером полку нашему приказано быть на лошадях. До глубокой
полночи сидели мы на конях и ожидали, когда нам велят двинуться с
места. Теперь мы сделались ариергардом и будем прикрывать
отступление армии. Так говорит наш ротмистр. Устав смертельно
сидеть на лошади так долго, я спросила Вышемирского, не хочет ли
он встать; он сказал, что давно сошел бы с коня, если б не ожидал
каждую минуту, что полк пойдет. "Мы это услышим и вмиг сядем на
лошадей, - сказала я, - а теперь переведем их за этот ров и ляжем
тут на траве". Вышемирский последовал моему совету: мы перевели
своих лошадей через ров и сами легли в кустах. Я обвила повод
около руки и тотчас заснула. Слышуимя свое два раза повторенное!
чувствую, что Алкид толкает меня головою, храпит и бьет копытом в
землю; слышу, что земля задрожала подо мною и потом все затихло!
Сердце мое замирало, я понимала опасность, силилась проснуться, и
не могла. Алкид мой! бесценный конь! хотя остался один, слышал в
отдалении своих товарищей, был на свободе, потому что повод ослаб
и спал с руки моей, не ушел, однако ж, от меня, но только
беспрестанно бил копытом землю и храпел, наклоняя ко мне морду. С
трудом наконец открыла я глаза, встала; вижу, что Вышемирского
нет; смотрю на место, где стоял полк, его нет! Я окружена мраком
и безмолвием ночи, столь страшной в теперешнем случае. Глухо
отдающийся топот лошадей дает мне понять, что полк удаляется на
рысях; спешу сесть на Алкида, и справедливость требует
признаться, что нога моя не вдруг сыскала стремя! Сев, я опустила
повода, и мой конь, верный, превосходный конь мой перескочил ров
и прямо через кустарник понес меня легким, быстрым скоком прямо к
полку, догнал его в четверть часа и стал в свой ранжир.
Вышемирский сказал, что он считал меня погибшим; он говорил, что
сам очень испугался, слыша полк удаляющимся, и потому, кликнув
меня два раза, оставил на волю божию участь мою.



                         29-гои 30-го Мая

     Гейльзберг. Французы тут дрались с остервенением. Ах,
человек ужасен в своем исступлении! Все свойства дикого зверя
тогда соединяются в нем! Нет! это не храбрость! Я не знаю, как
назвать эту дикую, зверскую смелость, но она недостойна назваться
неустрашимостию! Полк наш в этом сражении мало мог принимать
деятельного участия: здесь громила артиллерия и разили
победоносные штыки пехоты нашей; впрочем, и нам доставалось, мы
прикрывали артиллерию, что весьма невыгодно, потому что в этом
положении оскорбление принимается безответно, то есть должно, ни
на что несмотря, стоять на своем месте неподвижно. До сего
времени я еще ничего не вижу страшного в сражении, но вижу много
людей, бледных как полотно, вижу, как низко наклоняются они,
когда летит ядро, как будто можно от него уклониться! Видно,
страх сильнее рассудка в этих людях! Я очень много уже видела
убитых и тяжело раненных! Жаль смотреть на этих последних, как
они стонут и ползают по так называемому полю чести! Что может
усладить ужас подобного положения простому солдату? рекруту?
Совсем другое дело образованному человеку: высокое чувство чести,
героизм, приверженность к государю, священный долг к отечеству
заставляют его бесстрашно встречать смерть, мужественно
переносить страдания и покойно расставаться с жизнию.

     В первый раз еще опасность была так близка ко мне, как уже
нельзя быть ближе; граната упала под брюхо моей лошади и тотчас
лопнула! Черепки с свистом полетели во все стороны! Оглушенная,
осыпанная землею, я едва усидела на Алкиде, который дал такого
скачка в сторону, что я думала, в него вселился дьявол. Бедный
Вышемирский, который жмурится при всяком выстреле, говорит, что
он не усидел бы на таком неистовом прыжке; но всего удивительнее,
что ни один черепок не задел ни меня, ни Алкида! Это такая
необыкновенность, которой не могут надивиться мои товарищи. Ах,
верно молитвы отца и благословение старой бабушки моей хранят
жизнь мою среди сих страшных, кровавых сцен.

     С самого утра идет сильный дождь; я дрожу; на мне ничего уже
нет сухого. Беспрепятственно льется дождевая вода на каску,
сквозь каску на голову, по лицу за шею, по всему телу, в сапоги,
переполняет их и течет на землю несколькими ручьями! Я трепещу
всеми членами, как осиновый лист! Наконец нам велели отодвинуться
назад; на наше место станет другой кавалерийский полк; и пора!
давно пора! Мы стоим здесь почти с утра, промокли до костей,
окоченели, на нас нет лица человеческого; и сверх этого потеряли
много людей.

     Когда полк наш стал на дистанцию, безопасную от выстрелов
неприятельских, то я попросила ротмистра позволить мне съездить в
Гейльзберг, находившийся от нас в версте расстоянием. Мне нужно
было подковать Алкида; он потерял одну подкову, да еще хотелось
купить что-нибудь съесть; я так голодна, что даже с завистию
смотрела на ломоть хлеба в руке одного из наших офицеров.
Ротмистр позволил мне ехать, но только приказал скорее
возвращаться, потому что наступала ночь и полк мог переменить
место. Я и Алкид, оба дрожащие от холода и голода, понеслись, как
вихрь, к Гейльзбергу. В первой попавшейся мне на глаза заездной
корчме поставила я своего коня и, увидя тут же кузнецов, кующих
казацких лошадей, просила подковать и мою, а сама пошла в
комнату; в ней был разведен большой огонь на некотором роде очага
или камина какой-то особливой конструкции; подле стояли большие
кожаные кресла, на которые я в ту ж минуту села, и только успела
отдать жидовке деньги, чтобы она купила мне хлеба, как в то же
мгновение погрузилась в глубочайший сон!.. Усталость, холод от
мокрого платья, голод и боль всех членов от продолжительного
сиденья на лошади, юность, не способная к перенесению стольких
соединенных трудов, все это вместе, лиша меня сил, предало
беззащитно во власть сну, как безвременному, так и опасному. Я
проснулась от сильного потрясения за плечо: открыв глаза, с
изумлением смотрю вокруг себя! Не могу понять, где я? зачем в
этом месте? и даже что я такое сама! Сон все еще держит в
оцепенении умственные силы мои, хотя глаза уже открыты! Наконец я
опомнилась и чрезвычайно встревожилась; глубокая ночь уже
наступила и покрывала мраком своим все предметы; на очаге едва
было столько огня, чтоб осветить горницу. При свете этого то
вспыхивающего, то гаснущего пламени увидела я, что существо,
потрясавшее меня за плечо, был егерский солдат, который, сочтя
меня по пышным белым эполетам за офицера, говорил: "Проснитесь!
проснитесь! ваше благородие! канонада усиливается! ядра летят в
город!" Я бросилась опрометью туда, где поставила свою лошадь;
увидела, что она стоит на том же месте; посмотрела ее ногу - не
подкована! В корчме ни души: жид и жидовка убежали! о хлебе
нечего уже было и думать! Я вывела своего Алкида и увидела, что
еще не так поздно, как мне показалось; солнце только что
закатилось, и вечер сделался прекрасный, дождь перестал, и небо
очистило