волю коню своему галопировать, как он хочет и куда
хочет, я неслась довольно скоро то с горы на гору, то по
закраинам глубоких оврагов. Узкая дорога круто поворачивала
направо около одного глубокого обрыва, обросшего кустарником;
проскакивая это место, увидела я что-то белое в кустах; я
соскочила с лошади и, взяв ее в повод, побежала туда, нисколько
не сомневаясь, что это мой султан, и не обманулась; это был он и
лежал на ветвях кустарника в блистательной белизне; дождь вымыл
его как нельзя лучше, ветер высушил, и предмет вчерашних насмешек
был бел, пушист и красив, как только может быть таким волосяной
султан. Вложив его в пожелтевшую каску свою, занялась я трудным
маневром сесть опять на своего адского Урагана. Не знаю, почему я
не могу расстаться с этой лошадью, за что люблю ее? она так зла,
так нетерпелива и заносчива, что голова моя всегда непрочна на
плечах, когда сижу на этом воплощенном демоне. С четверть часа
кружилась я с моим конем по кустарнику и, стараясь поставить ногу
в стремя, прыгала на другой везде, где ему вздумалось вертеться;
наконец гнев овладел мною, и я, рванув со всей силы повода,
крикнула на него каким-то страшным голосом; конь присмирел, и я
поспешила сесть на него.

     Великий боже! на какие странные занятия осудила меня судьба
моя! Мне ли кричать диким голосом, и еще так, что даже бешеная
лошадь усмирилась!.. Что сказали бы прежние подруги мои, если бы
услышали меня, так нелепо возопившую? Я сердилась сама на себя за
свой вынужденный подвиг: за оскорбление, нанесенное нежности
женского органа моим богатырским возгласом!

     Красота местоположений и быстрый скок Урагана развеселили
меня опять; я перестала досадовать и находила уже смешным и
вместе необходимым средство, которым удалось мне смирить
непокорного коня; но Ураган хотел, кажется, отплатить мне за
минутный страх свой, а может быть, и чувствуя близость квартир,
он начал храпеть, покручивать головой и галопировать с порывами.
Я несколько оробела, зная, что когда он разгорячится, то, ничего
уже не разбирая, скачет где попало; торопливые и неудачные усилия
мои удержать его не служили ни к чему; я начала терять
присутствие духа. Удивительно, как лошади могут скоро понять это
и тотчас воспользоваться! Ураган полетел, как из лука стрела!
Хранил меня бог, видимо, хранил! Разъярившееся животное летело со
мною вовсе уже без дороги! Сначала я очень испугалась; но
невозможность удержать лошадь, ни спрыгнуть с нее образумила
меня; я старалась сохранить равновесие и держаться крепко в
стременах.

     Видно, в беде, как и в болезни, есть перелом: завидя вдали
перед собой черную полосу, пересекающую путь мой, я обмерла и
хотела сброситься с лошади; минута колебания отняла у меня время
исполнить пагубное намерение; конь прискакал к истоку,
клубящемуся в обрывистых берегах, и прямо бросился в него. Не
помню, как я туда слетела с ним и как удержалась на седле; но тут
и кончилось бешенство моего Урагана; исток был не шире трех
сажен; укротившийся конь переплыл его вкось, взобрался с
неимоверным усилием на крутой берег и пошел шагом, повинуясь уже
малейшему движению поводов. Вышед опять на прямую дорогу, хотя он
приметно вздрогнул от нетерпения нестись к своим товарищам,
однако ж продолжал идти шагом, и, когда я позволила ему подняться
в галоп, он галопировал ровно, плавно и послушно до самых
квартир.

     "Где изволили вояжировать? - насмешливо спросил меня
ротмистр, - кажется, я поручил вам дождаться оставшихся людей, и
с ними вместе вы должны были прибыть в эскадрон. Что ж вас
задержало? люди давно уже здесь". - "Я долго стоял на одном
месте, ротмистр; вы не дали мне проводника с факелом, а ночь
была, вы знаете, темна, как погреб, итак, я не смел никуда
съехать, чтоб не упасть в ров". - "Так неужели вы стояли, как
конное изваяние из меди, все на том же месте, где я вас оставил?"
- "Несколько минут стоял; но, разумеется, кончил бы тем, что
постарался бы сыскать дорогу обратно к барону в деревню, если б
лошадь моя не стала беситься, чего-то испугавшись: тогда я уже
занялся только ею и..." - "И не могли сладить", - перервал меня
ротмистр. От этой неуместной и неприличной укоризны досада
вспыхнула в сердце моем; я взяла каску в руки, чтоб выйти вон, и
отвечала сухо и не глядя на ротмистра: "Ошибаетесь! я не хотел
сладить: ни время, ни место не позволяли этого". Как ни хотелось
мне рассказать моим товарищам происшествие бурной ночи, однако ж
я удержалась; и к чему 6 это послужило! Дляних все кажется или
слишком обыкновенно, или вовсе невероятно. Например, волкам моим
они бы не поверили, сказали б, что это были собаки, что, может
быть, и правда; а молодецкий скачок в реку делом столько
обыкновенным, что даже нашли бы смешным слышать от меня рассказ
этот за диковину. Им ведь не приходит в голову, что все
обыкновенное для них очень необыкновенно для меня.



     Прага. Здесь стояли мы до самой ночи; начальство города
находило какое-то затруднение позволить корпусу нашему пройти
через город. Наконец позволили, и мы прошли поспешно, не
останавливаясь ни на минуту; за этим строго смотрели. Однако ж
Ильинский, Рузи и я остались в трактире поужинать на скорую руку
и после пустились догонять эскадрон вскачь, гремя по каменной
мостовой. Немцы с испуга сторонились, и вслед нам раздавалось
беспрерывное "швернот". Зима здесь необыкновенно холодна; немцы
приписывают это нашествию русских и, пожимаясь перед камином,
говорят, что если б они могли предузнать прибытие незваных
гостей, то заготовили бы больше торфу.



     Гарбург. Вчера было неудачное покушение потревожить
спокойствие Гарбурга. С полночи выступили мы вместе с
Конноегерским полком к стенам этой крепости и расположились
ожидать рассвета, для того чтоб громить ее пушками. Меня со
взводом отрядили прикрывать два осадные орудия; всеми нами
командовал один из начальников Ганзеатичсских войск. Рассвело;
начали мы бросать в крепость бомбы и бросали часа два
беспрерывно; зажгли там два или три дома, но удостоиться ответа
не могли: гарбургский гарнизон как будто вымер; нам не отплатили
ни одним выстрелом. И какая цель была нашего восстания, не могу
понять. Я думала, что будет приступ; но вся тревога наша
кончилась тем, что мы бросили в Гарбург несколько десятков бомб и
ушли обратно на свои квартиры. Экспедиция эта сделала вред одной
только мне. В ожидании рассвета я легла подле орудия на мокрый
песок и как теперь весна, то думаю, что от сырых испарений земли
простудила голову и была целую неделю так жестоко больна, что
меня нельзя было узнать, как будто после трехлетнего
беспрерывного страдания.



     Гамбург. Ничего нет смешнее наших объездов по пикетам.
Пароли, отзывы, лозунги так искажаются нашими солдатами, особливо
пехотными рекрутами, что и нарочно нельзя выдумать таких нелепых
названий, какие им представляются сами собою, потому что это все
нерусское. И что за охота на русских пикетах давать паролем
немецкий город! Сверх этого, рекрут спрашивает пароль таким
образом: "Кто идет? говори! убью!" (Но это пустая угроза: он
боится прицелиться, чтоб ружье, сверх ожидания, не выстрелило.)
После этого, не дождавшись ответа, кричит во весь голос: "Что
пароль? пароль город ***" - и скажет какую-нибудь нелепость;
спрашивает и отвечает сам же, а подъехавшему офицеру остается
только удерживаться от смеху; впрочем, во всем есть хорошая
сторона: если б бестолковый солдат, которого никак нельзя
вразумить, что он должен спрашивать, а не сказывать пароль,
выговаривал его как должно, то неприятельский пикет, будучи очень
близко от нашего, мог бы его слышать и воспользоваться им к
невыгоде нашей; но как он слышит то, чего ни понять, ни
выговорить нельзя, то остается все спокойно по своим местам.

     Вчерашней ночью полковник наш едва было не сломил себе
головы, и хотя происшествие это само по себе нисколько не смешно,
но сделалось, однако ж, столь забавным случаем, что и сам
полковник рассказывал его со смехом. Ему хотелось проверить
исправность своих пикетов, и он поехал осмотреть их один.
Разъезжая несколько времени и не видя часовых на тех местах, где
им должно было быть, полковник сильно досадовал на неисправность
пикетного офицера; он думал, что часовых совсем не поставили, и
был выведен из заблуждения очень смешным образом, от которого
едва было не погиб. Часовые были все на местах; но как ночь была
темна, как черное сукно, то они, слыша проезжающего человека,
вместо оклика, таили дыхание; один из них, на беду нашего
полковника, заснул, сидя у пня, и от фырканья лошади проснулся,
вскочил опрометью и дико закричал от испуга: "Что пароль? лозунг
- Гаврило!", то есть архангел Гавриил. Лошадь кинулась в сторону
и упала в яму вместе с своим всадником. По милости бога,
полковник отделался легким ушибом.


1814 ГОД

     Известие о взятии Парижа, заставило Даву сдаться. Французы
вышли из Гамбурга, и военные действия прекратились. Мы теперь
мирные гости датского короля. Пользуясь этим обстоятельством, я
хочу объехать прекрасную Голштинию одна в кабриолете, в который
заложу свою верховую лошадь.

     Ильинский вызвался быть моим товарищем. Мы взяли отпуск на
неделю и отправились прежде в Пениберг. Желая пройти несколько
пешком по прекрасной тенистой аллее, которая ведет от Ютерзейна к
Пенибергу, встали мы оба с своего кабриолета; я обернула вожжи
около медной шишечки спереди кабриолета и, в надежде на смирение
старого коня, пустила его идти по дороге одного. Мы не заметили,
что лошадь, чувствуя легкость экипажа, стала прибавлять шагу; но
наконец я увидела, что она далеко ушла вперед; я побежала, чтобы
остановить ее, но этим сделала то, что лошадь также побежала, и
все шибче, шибче, вскачь и наконец во весь дух. Ильинский, собрав
все силы, догнал было ее и схватил за оглоблю; но лошадь сшибла
его на землю, переехала колесом ему через грудь и поскакала во
весь опор к Пенибергу. Ильинский вскочил и, потирая грудь рукою,
побежал, однако ж, вслед за исчезающею уже из виду лошадью, я
думаю, для того, что спереди на кабриолете лежал наш чемодан, где
находились наши мундирные серебряные вещи и пятьсот рублей
золотом; всего этого ни мне, ни ему потерять не хотелось. Однако
ж и бежать до самого Пениберга не было возможности. Несмотря на
это, Ильинский и лошадь скрылись у меня из глаз; я тоже пошла
самым скорым шагом и нашла моего товарища и коня у самого въезда
в Пениберг. Они были окружены толпою немцев; но чемодана уже не
было. "Что теперь делать?" - спрашивал меня Ильинский. "Здесь
есть их начальство, - сказала я, - ты хорошо говоришь по-немецки,
поди к ним и расскажи, какие именно вещи были у нас в чемодане,
так, верно, разыщут..." Ильинский пошел; а я, сев на кабриолет,
поехала занять квартиру, где, отдав немцу-работнику лошадь свою в
смотрение, пошла к начальнику этого города. Там был уже
Ильинский; немцу что-то не хотелось разыскивать нашей пропажи; он
говорил, что это дело невозможное: "Лошадь ваша бежала через лес
одна; как можно угадать, что сделалось с вашими пожитками?.."
Ильинский в досаде на такое хладнокровие к нашему невзгодью
сказал, что если б это случилось в Петербурге, то через сутки
пропажа была бы найдена, хотя бы несколько тысяч людей было тут
замешано, и что нет в свете полиции, которая могла бы сравниться
с русскою в деятельности, проницательности и остроумии средств,
употребляемых ею для разыскания и открытия самых тонких
мошенничеств. Эти слова свели с ума и вывели из себя
хладнокровного немца: с покрасневшим лицом, сверкающими глазами и
кипящею досадою вышел он поспешно из комнаты. Не видя надобности
дожидаться его возврата, мы ушли на свою квартиру.

     Ехать далее нам не было средств; у нас пропали все деньги,
вещи и даже мундиры; мы оба остались в одних только сюртуках.
Этот день мы не пили чаю, не ужинали и наутро ожидала нас
печальная участь - не пить кофе, не завтракать и ехать тридцать
верст обратно с пустым желудком. У меня оставалось два марка; но
их надобно было употребить для лошади. Ильинский находил это
несправедливым и сильно восставал против моего, как он называл,
пристрастия к упрямому животному: "Счастлива эта негодная
скотина, что деньги у тебя в кармане; а если б они были у меня,
так уж извини, Александров, пришлось бы твоему ослу поститься до
самого Ютерзейна". - "А теперь попостимся мы, любезный товарищ, -
отвечала я, - да и о чем ты хлопочешь? вообрази, что ты на
биваках, на походе, что теперь военное время, двенадцатый год,
что сухари наши и провизию бросили в воду, что казаки отняли у
денщиков наших вино, жаркое и хлеб или что плуты эти сами съели
все и сказали на казаков; одним словом, вообрази себя в одном из
этих положений, и ты утешишься". - "Благодарю! утешайся ты один
всем этим", - сказал сердито голодный Ильинский и спрятался в
шкап. Я не знаю, как иначе назвать постели затейливых немцев; это
точно шкапы: растворя обе половинки дверец, найдешь там
четвероугольный ларь, наполненный перинами и подушками, без
одеяла; если угодно тут спать, то стоит только залезть в средину
всего этого, и дело кончено. Видя, что Ильинский ушел в шкап с
тем, чтоб до утра не выходить, я пошла убеждать хозяйку засветить
для меня даром свечку; она исполнила мою просьбу, погладив меня
по щеке и назвав добрым молодым человеком, не знаю, за что; я
написала страницы две и наконец тоже легла спать на полу, вытащив
из другого шкала все перины и подушки, сколько их там было.

     В три часа утра я гладила и целовала доброго коня своего,
который, не обращая на это внимания, ел овес, купленный на
последние мои два марка; Ильинский слал; работник мазал колеса
нашего кабриолета, и хозяйка спрашивала меня из окна: "Гер
официр, волен зи кафе?" Все эти действия были прерваны поспешным
приходом гневного градоначальника. "Где ваш товарищ?" - спросил
он отрывисто; в руках у него был наш чемодан. Обрадовавшись,
увидя опять погибшее было наше сокровище, я побежала будить моего
камрада. "Вставай, Ильинский! - кричала я, идя к дверцам его
шкапа, чтоб их растворить: - вставай! наш чемодан принесли". -
"Отвяжись ради бога; что ты расшутился, - ворчал Ильинский
невнятно, - не мешай мне спать". - "Я не шучу, Василий! вот здесь
начальник Пениберга с нашим чемоданом". - "Ну, так возьми у
него". - "Да это не так легко сделать; он, видно, хочет именно
тебе его отдать и, как догадываюсь, вместе с каким-нибудь пышным
возражением на вчерашнее твое сомнение в исправности их полиции".
- "Ну, так попроси же, брат, его хоть в хозяйскую горницу, пока я
встану". Через пять минут Ильинский вошел к нам. Градоначальник,
до того все молчавший, стремительно встал с своего места и,
подошел к Ильинскому: "Вот ваши вещи все до одной и все деньги
тою самою монетою, какою были. Не думайте, чтоб полиция наша
уступала в чем-нибудь вашей петербургской. Вот ваши вещи, и вот
вор, - сказал он, с торжеством указывая в окно на
восемнадцатилетнего юношу, стоящего на дворе. - Он вчера увидел
вашу лошадь близ Пениберга, схватил с кабриолета чемодан, бросил
его в ров за кусты, а лошадь отвел в город. Теперь довольны ли
вы? Вора сейчас повесят, если вам угодно?" При этом ужасном
вопросе, сделанном со всею немецкою важностью, Ильинский
побледнел; я затрепетала, и мое желание смеяться над забавным
гневом пенибергца обратилось в болезненное чувство страха и
жалости. "Ах, что вы говорите! - вскликнули мы оба вдруг, - как
можно этого хотеть? нет, нет! ради бога, отпустите его..." - "Я
вижу, что ошибался на счет вашей полиции; простите это моему
незнанию", - прибавил Ильинский самым вежливым тоном. Успокоенный
немец отпустил несчастного мальчика, который, стоя перед нашим
окном, трепетал всем телом и был бледен, как полотно. Услыша, что
его прощают, он всплеснул руками с таким выражением радости и так
покорно стал на колени перед нашим окном, что я была тронута до
глубины души, и даже сам пенибергский начальник тяжело вздохнул;
наконец, он пожелал нам веселого путешествия по Голштинии и ушел.

     Теперь мы уже смело потребовали кофе, сливок, сухарей и
холодной дичи на дорогу. "Ах, какой счастливый характер имеешь
ты, Александров, - говорил мне Ильинский, когда мы сели опять в
свой кабриолет; - ты совсем не грустил о пропаже своего
имущества". - "К чему это великое слово имущество, Ильинский?
Разве мундир, подсумок и сорок червонцев - имущество?" - "Однако
ж у тебя более ничего нет". - "Нет, так будет; но твоя печаль
была мне очень смешна". - "Почему?" - "Потому что тебе не
привыкать быть без денег: как только заведется какой червонец, ты
сейчас ставишь на карту и проигрываешь". - "Я иногда и
выигрываю". - "Никогда! По крайней мере, я ни разу еще не видал
тебя в выигрыше: ты игрок столько же неискусный, сколько я
несчастливый". - "Неправда! Ты не можешь судить о моем искусстве;
ты не имеешь никакого понятия об игре", - сказал Ильинский с
досадою и после всю дорогу молчал.

     За обедом мы помирились. В Ицечое мы ночевали и на другой
день поехали к Глюкштату. Печальный вид Эльбы, которая здесь
течет вровень с болотистыми берегами, стаи воронов с своим
зловещим криком нагнали нам скуку и грусть; мы поспешили уехать
оттуда и, свернув с большой дороги, поехали проселочными. В одном
новом постоялом доме, как нам казалось, мы были приятно удивлены
вежливым приемом и хорошим угощением. Наружность этого дома
ничего не обещала более, как только картофель для обеда и солому
для постели, и мы, вошед туда, спросили себе обедать, как
обыкновенно спрашивают в трактирах, не обращая никакого внимания
на хозяина. Но тонкая скатерть, фарфоровая посуда, серебряные
ложки и солонки и хрустальные стаканы возбудили наше внимание и
вместе удивление; этим не кончилось: поставя на стол кушанье,
хозяин просил нас садиться и сел сам вместе с нами. Ильинский,
который не терпел никакой фамилиарности, спросил меня: "Что это
значит? зачем этот мужик сел с нами?" - "Ради бога, молчи, -
отвечала я; - может быть, это будет что-нибудь из Тысячи и одной
ночи: кто знает, во что может превратиться наш хозяин?"... В
продолжение этого разговора пришел хозяйский брат и тоже сел за
стол; я не смела зачать говорить: недовольный вид Ильинского и
беспечная веселость обоих крестьян до крайности смешили меня;
чтоб не обидеть добродушных хозяев неуместным смехом, я старалась
не смотреть на Ильинского. После обеда нам подали кофе в
серебряном кофейнике, на прекрасном подносе, сливки в серебряном
горшочке превосходной работы и ложечку фасона суповой
разливальной ложки, тоже серебряную, ярко вызолоченную внутри.
Все это поставили на стол; оба хозяина просили нас наливать для
себя кофе по своему вкусу и сели пить его с нами вместе. "Что это
значит? - повторял Ильинский; - простой трактир, голые стены,
деревянные стулья, просто одетые люди - и прекрасный обед,
превосходный кофе, фарфор, серебро, позолота, вид какого-то
богатства, вкуса и вместе деревенской простоты. Как ты думаешь,
Александров, что бы это такое значило?" - "Не знаю ничего, но
думаю только, что нам нельзя будет здесь платить". - "Почему? а я
так думаю напротив, что здесь мы заплатим вдесятеро дороже против
других мест".

     Мы ушли прогуливаться по прекраснейшим окрестностям, какие
только могли быть на такой ровной и плоской стороне, какова
Голштиния. Возвратясь, я просила Ильинского распоряжаться во всем
самому, требовать и расплачиваться, сказав, что на меня находит
страх и я ожидаю какого-нибудь чудного явления. Нам подали чай с
тою же ласкою, добродушием, богатством прибора и вкусом. Наконец
надобно было ехать; лошадь наша была отлично вычищена, кабриолет
вымыт, и брат хозяйский держал под уздцы коня нашего у крыльца. Я
увидела, что Ильинский вертит в руках два марка. "Что ты хочешь
делать? Неужели за столько усердия, ласки и угощения всеми
благами земными ты хочешь заплатить двумя марками? Сделай
милость, не плати ничего; поверь, что они не возьмут". - "А вот
увидим", - отвечал Ильинский и с