ь его и обедаю с
ним вместе. После обеда он уходит, а я остаюсь в комнате
содержательницы трактира; мне тут очень весело; трактирщица
добрая, шутливая женщина, зовет меня улан-панна и говорит, что
если я позволю себя зашнуровать, то она держит пари весь свой
трактир с доходом против злотого, что во всем Витебске нет ни
одной девицы такой тонкой и прекрасной талии, как моя. С этими
словами она тотчас идет и приносит свою шнуровку; дочери ее
хохочут, потому что в эту шнуровку могли бы поместиться они все и
вместе со мною.

     Пять дней минуло, как я живу в Витебске; наконец сегодня
вечером Нейдгардт сказал мне, что завтра должно мне быть у
главнокомандующего, что он приказал привесть меня часу в десятом
поутру.

     На другой день мы пошли с Нейдгардтом к графу Буксгевдену:
он ввел меня к нему в кабинет и сам тотчас вышел.
Главнокомандующий встретил меня с ласковою улыбкою и прежде всего
спросил: "Для чего вас арестовали, где ваша сабля?" Я сказала,
что все мое вооружение взяли от меня в эскадрон. "Я прикажу, чтоб
все это вам отдали; солдата никуда не должно отправлять без
оружия". После этого спросил, сколько мне лет, и продолжал
говорить так: "Я много слышал о вашей храбрости, и мне очень
приятно, что все ваши начальники отозвались об вас самым лучшим
образом... - Он замолчал на минуту, потом начал опять: - Вы не
испугайтесь того, что скажу вам; я должен отослать вас к
государю. Он желает видеть вас! Но повторяю, не пугайтесь этого;
государь наш исполнен милости и великодушия; вы узнаете это на
опыте". Я, однако ж, испугалась: "Государь отошлет меня домой,
ваше сиятельство, и я умру с печали!" Я сказала это с таким
глубоким чувством горести, что главнокомандующий был приметно
тронут. "Не опасайтесь этого; в награду вашей неустрашимости и
отличного поведения государь не откажет вам ни в чем; а как мне
ведено сделать о вас выправки, то я к полученным мною отзывам
вашего шефа, эскадронного командира, взводного начальника и
ротмистра Казимирского приложу еще и свое донесение; поверьте
мне, что у вас не отнимут мундира, которому вы сделали столько
чести". Сказав это, генерал вежливо поклонился мне, что и было
знаком, чтобы я ушла.

     Вышед в залу, я увидела Нейдгардта, разговаривающего с
флигель-адъютантом Зассом; они оба подошли ко мне, и Нейдгардт
сказал: "Главнокомандующий приказал мне отдать вас на руки
господину Зассу, флигель-адъютанту его императорского величества;
вы поедете с ним в Петербург, итак, позвольте пожелать вам
благополучного пути". Засс взял меня за руку: "Теперь вы пойдете
со мною на мою квартиру; оттуда пошлем принести ваши вещи от
Нейдгардта и завтра очень рано отправимся обратно в Полоцк,
потому что Буксгевден приказал, чтоб вам непременно было отдано
все ваше вооружение". На другой день очень рано выехали мы из
Витебска и скоро приехали в Полоцк.



     Полоцк. Засс пошел к Каховскому и через час возвратился,
говоря, что Каховский, к удивлению, обедает в двенадцать часов,
удержал его у себя и что он должен был есть нехотя. "Завтра мы
выедем отсюда очень рано, Дуров. Вам, верно, не новое вставать на
рассвете?" Я сказала, что иначе никогда и не вставал, как на
рассвете. Вечером пришли ко мне мои взводные сослуживцы и велели
меня вызвать. Я пришла. Добрые люди! это были взводный
унтер-офицер и ментор мой, учивший меня всему, что надобно знать
улану пешком и на коне. "Прощайте, любезный наш товарищ! -
говорили они, - дай бог вам счастия; мы слышали, вы едете в
Петербург, хвалите нас там; мы вас хвалили здесь, когда шеф
расспрашивал о вас; а особливо меня, - сказал ментор мой,
закручивая усы свои с проседью. - Ведь я по приказу Казимирского
был вашим дядькою; шеф взял меня к себе в горницу и целый час
выспрашивал все до самой малости; и я все рассказал, даже и то,
как вы плакали и катались по земле, когда умер ваш Алкид".
Напоминание это заставило меня тяжело вздохнуть. Я простилась с
моими сослуживцами, отдала наставнику своему годовое жалованье
свое и возвратилась в залу в самом грустном расположении духа.

     Наконец мы пустились в путь к Петербургу. Коляска наша чуть
двигается, мы тащимся, а не едем. На всякой станции запрягают нам
лошадей по двенадцати, и все они не стоят двух порядочных; они
более похожи на телят, нежели на лошадей, и часто, стараясь
бесполезно вытащить экипаж из глубокой грязи, ложатся наконец
сами в эту грязь.

     Почти на всякой станции случается с нами что-нибудь смешное.
На одной подали нам к чаю окровавленный сахар. "Что это значит?"
- спросил Засс, отталкивая сахарницу. Смотритель, ожидавший в
другой горнице, какое действие произведет этот сахар, выступил
при этом вопросе и с какою-то торжественностию сказал: "Дочь моя
колола сахар, ранила себе руку, и это ее кровь!" - "Возьми же,
глупец, свою кровь и вели подать чистого сахару", - сказал Засс,
отворачиваясь с омерзением. Я от всего сердца смеялась новому
способу доказывать усердие свое в угощении. Еще на одной станции
Засс покричал на смотрителя за то, что он был пьян, говорил
грубости и не хотел дать лошадей. Услыша громкий разговор, жена
смотрителя подскочила к Зассу с кулаками и, прыгая от злости,
кричала визгливым голосом: "Что за бессудная земля! смеют бранить
смотрителя!" Оглушенный Засс не знал, как отвязаться от сатаны, и
вздумал сдавить ее за нос; это средство было успешно; мегера с
визгом убежала, а за нею и смотритель. Полчаса ждали мы лошадей,
но, видя, что их не дают, расположились тут пить чай. Засс послал
меня парламентером к смотрительше вести переговоры о сливках.
Неприятель наш был рад замирению, и я возвратилась с полною
чашкою сливок. Через час привели лошадей, и мы очень дружелюбно
расстались с проспавшимся смотрителем и его женою, которая,
желая, мне особливо, счастливой дороги, закрывала нос свой
передником.


ПЕРВЫЙ ПРИЕЗД МОЙ В СТОЛИЦУ

     Петербург. Вот наша светлая, чистая, великолепная столица!
памятник непобедимого мужества, великого духа и геройской
решимости бессмертного Петра!

     Три дня уже прошло, как мы приехали. Я живу у Засса и всякий
день хожу смотреть на монумент Петра Великого. Как достойно дано
ему это название! Петр был бы великим, в каком бы состоянии ни
родился! Величественная наружность его вполне отвечает обширному
гению, некогда управлявшему его великою душою!

     Участь моя решилась! Я была у государя! видела его! говорила
с ним! Сердце мое слишком полно и так неизъяснимо счастливо, что
я не могу найти выражений для описания чувств моих! Великость
счастия моего изумляет меня! восхищает! О, государь! от сего часа
жизнь моя принадлежит тебе!..

     Когда князь В*** отворил мне дверь государева кабинета и
затворил ее за мною, государь тотчас подошел ко мне, взял за руку
и, приблизясь со мною к столу, оперся одной рукою на него, а
другою продолжая держать мою руку, стал спрашивать вполголоса и с
таким выражением милости, что вся моя робость исчезла и надежда
снова ожила в душе моей. "Я слышал, - сказал государь, - что вы
не мужчина, правда ли это?" Я не вдруг собралась с духом сказать:
"Да, ваше величество, правда!" С минуту стояла я, потупив глаза,
и молчала; сердце мое сильно билось, и рука дрожала в руке
царевой! Государь ждал! Наконец, подняв глаза на него и сказывая
свой ответ, я увидела, что государь краснеет; вмиг покраснела я
сама, опустила глаза и не поднимала уже их до той минуты, в
которую невольное движение печали повергло меня к ногам государя!
Расспросив подробно обо всем, что было причиною вступления моего
в службу, государь много хвалил мою неустрашимость, говорил: что
это первый пример в России; что все мои начальники отозвались обо
мне с великими похвалами, называя храбрость мою беспримерною; что
ему очень приятно этому верить и что он желает сообразно этому
наградить меня и возвратить с честию в дом отцовский, дав...
Государь не имел времени кончить; при слове: возвратить в дом! я
вскрикнула от ужаса и в ту же минуту упала к ногам государя: "Не
отсылайте меня домой, ваше величество! - говорила я голосом
отчаяния, - не отсылайте! я умру там! непременно умру! Не
заставьте меня сожалеть, что не нашлось ни одной пули для меня в
эту кампанию! Не отнимайте у меня жизни, государь! я добровольно
хотела ею пожертвовать для вас!.." Говоря это, я обнимала колени
государевы и плакала. Государь был тронут; он поднял меня и
спросил изменившимся голосом: "Чего же вы хотите?" - "Быть
воином! носить мундир, оружие! Это единственная награда, которую
вы можете дать мне, государь! другой нет для меня! Я родилась в
лагере! трубный звук был колыбельной песнею для меня! Со дня
рождения люблю я военное звание; с десяти лет обдумывала средства
вступить в него; в шестнадцать достигла цели своей - одна, без
всякой помощи! На славном посте своем поддерживалась одним только
своим мужеством, не имея ни от кого ни протекции, ни пособия. Все
согласно признали, что я достойно носила оружие! а теперь, ваше
величество, хотите отослать меня домой! Если б я предвидела такой
конец, то ничто не помешало 6 мне найти славную смерть в рядах
воинов ваших!" Я говорила это, сложа руки, как пред образом, и
смотря на государя глазами полными слез. Государь слушал меня и
тщетно старался скрыть, сколько был он растроган. Когда я
перестала говорить, государь минуты две оставался как будто в
нерешимости; наконец лицо его осветилось: "Если вы полагаете, -
сказал император, - что одно только позволение носить мундир и
оружие может быть вашею наградою, то вы будете иметь ее!" При
этих словах я затрепетала от радости. Государь продолжал: "И
будете называться по моему имени - Александровым! Не сомневаюсь,
что вы сделаетесь достойною этой чести отличностию вашего
поведения и поступков; не забывайте ни на минуту, что имя это
всегда должно быть беспорочно и что я не прощу вам никогда и тени
пятна на нем!.. Теперь скажите мне, в какой полк хотите вы быть
помещены? Я произведу вас в офицеры". - "В этом случае, позвольте
мне, ваше величество, отдаться в вашу волю", - сказала я.
"Мариупольский гусарский полк - один из храбрейших, и корпус
офицеров из лучших фамилий, - говорил мне государь, - я прикажу
поместить вас туда. Завтра получите вы от Ливена, сколько вам
надобно будет на дорогу и обмундировку. Когда все уже готово
будет к вашему отправлению в полк, я еще увижу вас". Сказавши
это, государь поклонился мне; я тотчас пошла к двери, но, не умея
отворить, вертела во все стороны бронзовую головку, за которую
держала; государь, видя, что я не выйду без его помощи, подошел,
отпер мне дверь и смотрел за мною вслед до другой двери, с
которою я управилась уже сама. Вошед в залу, я вмиг увидела себя
окруженной пажами, которые наперерыв спрашивали меня: "Что
говорил с вами государь?.. произвел он вас в офицеры?" Я не
знала, что отвечать им. Но Засс и с ним еще один флигель-адъютант
подошли ко мне, и толпа шалунов почтительно отступила.
Флигель-адъютант, подошедший вместе ко мне с Зассом, спросил
меня: "Есть ли вам лет пятнадцать?" Я отвечала, что мне уже
восемнадцатый год. "Нам писали чудеса о вашей неустрашимости", -
сказал он с вежливою уклонкою. Засс прекратил этот разговор,
взявши меня за руку. "Нам пора ехать, князь, - сказал он своему
товарищу и пошел со мною из дворца. Сходя с лестницы, он спросил:
- Не хочешь ли, Дуров, познакомиться с моею родственницею
генеральшею Засс?" Я отвечала, что буду очень довольна этим. "Ну
так мы сейчас поедем к ней обедать; а после обеда отправимся все
вместе показать вам Эрмитаж: там много любопытного".

     Госпожа Засс приняла меня очень вежливо. После обеда поехали
мы в Эрмитаж. Там более всего привлекли мое внимание картины; я
страстно люблю живопись. Генеральша говорит, что если я буду
смотреть одни только картины, то не кончу в месяц. "Вот
посмотрите, - говорила она, показывая мне букет из яхонтов,
алмазов, изумрудов и тому подобных драгоценностей, - посмотрите,
это несравненно любопытнее". Я не одного мнения с нею! Что значат
камни в сравнении с прекрасным произведением кисти, в котором
дышит жизнь! Мне очень понравились четыре картины, представляющие
двух девиц во весь рост; на первых двух изображены они в детских
летах, а на других в юношеских и так, что, смотря на больших,
сейчас узнаешь в них тех прекрасных детей, которые так
пленительны своею младенческою красотою! Смотрела на изображение
Клеопатры, искала в нем царицы, предпочитающей смерть унижению, и
видела только женщину с желтым опухлым лицом, в чертах которого
не было никакого выражения, ни даже выражения боли! По обнаженной
руке ее ползет пиявка и пробирается прямо к плечу; этот смешной
аспид не стоил великой чести уязвить царицу. Можно положить в
заклад свою голову, что ни один человек в мире не узнал бы в этом
изображении царицы Египетской, и я узнала потому, что Засс сказал
мне, показывая на нее рукою: "Вот славная Клеопатра!" Нужно ли
было говорить это, если б ее изобразили прилично тому, чем она
была!

     Сегодня воскресенье; я обедала у генеральши; вечером она, ее
племянница, девица Юрковская, Засс и я поехали в театр. По всему
видно было, что поехали только для меня; в воскресенье никто из
хорошего тона людей не бывает в театре, в воскресенье обыкновенно
дается русалка или другая подобная ей фарса, наполненная
нелепостями; теперь также играли которую-то часть русалки;
актриса, представлявшая Лесту, уродовала роль свою со всем
возможным старанием; не понимая вовсе характера лица, ею
играемого, она в хитоне русалки кривлялась, жеманилась, говорила
свысока, усмехалась и смотрела на партер, не заботясь о своем
Видостане. Скучнее этого вечера я еще никогда не проводила; пиеса
и актриса нагнали мне тоску. Когда села я в карету, генеральша
спросила меня: как показалось мне представление? Я сказала
откровенно, что пиеса показалась мне составленною из нелепостей,
а главная актриса именно на то лицо не похожа, которое
представляла. Откровенность моя, кажется, не понравилась; мне
отвечали сухо, что петербургские актрисы считаются лучшими из
всех.

     Сегодня, новое покушение удивить меня, занять, развеселить,
и опять неудачное, и все это от странных средств. Вздумали
показывать мне китайские тени; но как я не дитя и не крестьянка,
то после первой картинки перестала смотреть на эти штуки. Надобно
думать, что генеральша не предполагает во мне ни хорошего
воспитания, ни хорошего вкуса; как бы то ни было, но доброе
намерение ее заслуживает мою благодарность.

     Я еще раз была у государя! Первые слова, которыми он
встретил меня, были: "Мне сказывали, что вы спасли офицера!
неужели вы отбили его у неприятеля? Расскажите мне это
обстоятельство".

     Я рассказала подробно все происшествие и назвала офицера;
государь сказал, что это известная фамилия и что неустрашимость
моя в этом одном случае более сделала мне чести, нежели в
продолжение всей кампании, потому что имела основанием лучшую из
добродетелей - сострадание! - "Хотя поступок ваш, - продолжал
государь, - служит сам себе наградою, однако ж справедливость
требует, чтоб вы получили и ту, которая вам следует по статуту:
за спасение жизни офицера дается Георгиевский крест!" С этими
словами государь взял со стола крест и своими руками вдел в
петлицу мундира моего. Я вспыхнула от радости и в замешательстве
ухватила обе руки государя, чтоб поцеловать их, но он не
допустил. "Надеюсь, - сказал государь. - что крест этот будет вам
напоминать меня в важнейших случаях жизни вашей". Много
заключается в словах сих! Клянусь, что обожаемый отец России не
ошибется в своем надеянии; крест этот будет моим
ангелом-хранителем! До гроба сохраню воспоминание, с ним
соединенное; никогда не забуду происшествия, при котором получила
его, и всегда-всегда буду видеть руку, теперь к нему
прикасавшуюся!..

     Возвратясь на квартиру Засса, у которого живу с самого
приезда в Петербург, я не успела еще скинуть подсумка, как
увидела вошедшего вслед за мною старика, который дрожащим голосом
спрашивал у Засса: "Можно ли мне видеть коннопольского полка
товарища Дурова? Я родной дядя его". Услыша слова эти, я
отгадала, что вижу перед собою меньшого брата отца моего, и
первая мысль моя была убежать; к счастию, я не имела времени
сделать этой глупости. На вопрос дяди Засс тотчас показал меня
рукою, и дядя, подошед ко мне, обнял меня и сказал вполголоса:
"Мать твоя умерла!" Слова эти, как острый кинжал, вонзились мне в
сердце. Я затрепетала, побледнела и, чувствуя, что слезы готовы
брызнуть из глаз моих, взяла, не имея сил сказать ни одного
слова, дядю за руку и вышла с ним из квартиры Засса. "Поедем ко
мне", - сказал дядюшка, когда мы были уже на улице. Я села в его
сани и во всю дорогу молчала, закрывая глаза и лицо шинелью, чтоб
проходящие не видали, что я плачу.

     Дома дядя рассказал мне, что отец мой получил от меня письмо
из Гродно и, увидев из этого письма, что я вступила в
Коннопольский полк товарищем, испугался столь необыкновенного
шага моего; не зная, как помочь этому и что делать, он отослал
письмо мое к матушке. Последствия этой неосторожности были
гибельны. Я имела безрассудство писать, что непомерная строгость
матери выгнала меня из дома отцовского! что я прошу батюшку, в
случае, если я буду убита, простить мне ту печаль, которую
нанесет ему смерть моя. Матушка лежала опасно больная в постели и
была очень слаба, когда ей принесли это письмо; она взяла его,
прочитала; молчала с минуту; потом, сказав со вздохом: "Она винит
меня?" - отвернулась к стене и умерла!.. Я рыдала, как пятилетнее
дитя, слушая этот рассказ. Думала ли я, что батюшка покажет ей
это письмо!! Дядя дал мне волю предаваться всей жестокости моей
печали и раскаяния и отложил рассказать остальное до другого дня.

     Получа письмо свое обратно, отец мой послал его к дяде в
Петербург и просил узнать, в живых ли я. Дядя показал это письмо
кому-то из знакомых ему генералов, и таким образом дошло оно до
государя, который, прочитав его, был тронут, как говорили, до
слез и тотчас приказал выправиться обо мне в Коннопольском полку,
и если донесения будут в мою пользу, то представить меня лично к
нему. Все начальники расхвалили меня сверх заслуг моих и
ожиданий. Последствием этого была неслыханная милость государя -
позволение посвятить ему жизнь свою в звании воина.

     Наконец все готово к моему отправлению; мне дали подорожную,
предписание в полк и две тысячи рублей на гусарский мундир и
покупку лошади. Дядя очень сердится, что я не сказываю, куда еду.
Хотя я и говорю ему, что еду к батюшке, но он не верит, а
говорит, что рано или поздно узнает, где я буду.


1808 ГОД

     15-го января. С этого дня, с этого счастливейшего дня жизни
моей началось для меня новое существование! Открылась перспектива
блистательная, славная, единственная в своем роде и, к довершению
благополучия, с воли и под покровительством могущественнейшего
монарха в мире!

     На четвертый день выезда моего из Петербурга приехала я в
Вильну, где и располагаюсь обмундироваться. Толпа жидов явилась
ко мне с предложениями всякого рода услуг. В полчаса у меня было
все: квартира, услуга, портные; множество сукон, золотых шнурков,
бахромы, сафьянов, треугольных шляп, киверов, султанов, кистей,
шпор! одним словом, из комнаты моей сделали лавку с товарами, и
мне оставалось только выбирать. Жиды говорили все вдруг и
оглушали меня; я не знала, что делать, пока один проворный жид не
сказал мне потихоньку: "Вы не избавитесь от них иначе как выбрав
себе фактора; тогда он выпроводит тотчас всю эту сволочь и
приведет вам купца, у которого вы купите все, что вам надобно, за
весьма сходную цену". Я спросила, что такое фактор? "Фактор, -
отвечал жид, - есть род слуги проворного, усердного, сметливого,
неутомимого и до невероятности дешевого. Угодно вам иметь такого
слугу?" Я сказала, что именно такой мне и надобен, и просила его
выбрать. "Зачем выбирать, - сказал жид, - я сам буду вашим
фактором!" Он объ