нерал, за такой подарок". - "Не хочешь ли
узнать, по какому случаю вещь эта не достигла своего назначения
и, будучи сделана для могущественного монарха, достается теперь
его protege?"(протеже, любимец, тот, кто пользуется
покровительством (франц.).) - "Сделайте одолжение, объясните! Вы
сверх заслуг моих милостивы ко мне, генерал!" - "Ну, так слушай:
государь император располагался осмотреть сам наши заводы; в этих
случаях высокому посетителю показываются обыкновенно все работы,
в действии которых и он берет участие; вот для этого и был сделан
молоток, чтобы государь ударил им несколько раз по раскаленной
полосе железа; после чего кладут на молоток штемпель с означением
времени этого события и хранят уже его на все грядущие времена в
воспоминание и приезда и труда августейшего отца России. Но как
этот молоток вышел не так хорош, каким бы должен быть, то я велел
сделать другой, а этот лежал у меня и вот долежал до того, что
наконец достался в руки человека, которым царь-отец любим
несравненно более, нежели другими". Поблагодарив генерала еще раз
за подарок, за рассказ, радушный прием и отеческую любовь ко мне,
я простилась с ним, надобно думать, навсегда.

     Я застала батюшку занятого отправлением почты и, хотя знала,
что он не любил, когда ему мешали в это время, однако не могла
удержаться, чтоб не положить перед ним молоток. Батюшка вздрогнул
от нечаянности и хотел было рассердиться, но, увидя, что это я,
удовольствовался только сказать: "Эх, улан, когда ты будешь
умнее! кстати ли пугать старого отца". - "Мне это и в голову не
приходило, любезный батюшка; напротив, я хотела вас обрадовать.
Знаете ли, какой это молоток?" - "После расскажешь, теперь
некогда мне слушать; поди к сестре..." Я пошла было. "Возьми же
молоток". - "Нет, батюшка, пусть он лежит перед вами! это
драгоценность! вы после узнаете". Батюшка махнул рукою, и я
побежала к сестре с моим Амурчиком, которого тотчас и положила ей
на колена. - "Ах, какая прелесть! что за прекрасная собачка!
Верно, это подарок для меня", - говорила Клеопатра, лаская
очаровательного Амура. "Нет, сестрица, извини! его уже никому и
ни за что не отдам; он поедет со мною в полк". - "Как можно!" -
"Да, непременно". - "Ну, так возьмите же его от меня; нечего и
ласкать то, что не будет моим". - "Да, таки и не советую, я
приревную". - "От вас это не новость; вы всегда хотите
исключительной привязанности". - "А кто ж этого не хочет?.."
Сестра замолчала и немножко надулась; я взяла свою собачку и
отправилась к себе в комнату ждать окончания батюшкиных хлопот.

     Выслушав историю молотка, отец взял его к себе и сказал, что
эта вещь слишком драгоценна, чтобы он позволил мне таскать ее
везде с собою, что она останется у него. Нечего делать, надобно
было уступить. Я поглядела еще раз на блестящую, гладко
полированную рукоять, которой назначение сначала было так велико,
и отдала ее в руки отца, говоря, что мне очень приятно видеть его
владетелем этой вещи.

     С каждым днем более привязывалась я к моему Амуру. Да и как
было не любить его! Кротость имеет неодолимую власть над нашим
сердцем даже и в безобразном животном; но что же тогда, как самое
доброе, самое верное и вместе самое лучшее из них смотрит вам в
глаза с кроткою покорностью, следит все ваши движения, дышит
только вами, не может ни минуты быть без вас, которое отдаст за
вас жизнь свою. Будьте к нему несправедливы, побейте его
напрасно, жестоко, хоть даже бесчеловечно; оно ложится у ног
ваших, лижет их и, нимало не сердясь на вашу жестокость, ожидает
одного только ласкового взгляда, чтобы кинуться к вам на руки,
обнимать вас лапками, лизать, прыгать. Ах, добрейшее и
несчастнейшее из животных! ты одно только любишь так, как нам
всем велено любить, и одно только ты терпишь более всех от
вопиющей несправедливости людей: имеет ли кто подозрение, что в
пищу его положен яд, дают эту пищу собаке съесть, чтоб в том
увериться!.. Состарелась собака при доме своего хозяина, служа
ему, как назначила ей природа, он меняет ее на молодую. А что
сделает тот, кто ее выменяет? убьет, разумеется, для кожи! Худо
ловит борзая: повесить ее! За что ж все это, за что? Бедственная
участь собаки вошла даже в пословицу, хотя из всех животных она
одна только любит человека. Лошадь, благородное животное,
расшибет лоб своему всаднику весьма равнодушно; кошка выцарапает
глаза; бык поднимет при случае на рога, как бы их ни кормили, как
бы ни ласкали. Один только беспримерный друг человека собака за
черствый кусок хлеба остается ему и верна, и привержена по
смерть. Случалось иногда, по безумию, мне самой непонятному,
наказывать моего кроткого, незлобивого Амура. Бедняжечка! как он
вился около ног моих, ложился, ползал и наконец садился на задние
лапки, смотря на меня своими прекрасными черными глазами с таким
выражением покорности и печали, что я почти со слезами укоряла
себя в несправедливости; я брала его на колени, гладила,
целовала, и он в ту ж минуту начинал опять играть. Никогда ни на
одну минуту не разлучалась я с моим Амуром. Где б я ни была, он
всегда или лежал подле меня на полу, или сидел на окне, на стуле,
на диване, но непременно подле меня и непременно на чем-нибудь
мне принадлежащем, например на платке, перчатках или же на
шинели. Без этого он не был покоен.

     Однажды на рассветен выпустила его из горницы и дожидалась,
пока он опять попросится в комнату; но прошло четверть часа, его
нет. Я этим очень обеспокоилась и пошла искать его по двору: нет
нигде! звала - нет! Смертельно испугавшись, послала человека
искать его по улицам; целый час прошел в мучительном ожидании и
тщетных поисках. Наконец собачка моя пришла и села за воротами.
Услышав лай ее, я выглянула в окно и не могла не рассмеяться,
увидев, что она, как большая, подняла мордочку кверху и завыла.
Но я дорого заплатила за этот смех! Сердце мое и теперь
обливается кровью при воспоминании этого воя! это было
предчувствие... Я взяла беглеца моего в горницу и, видя, что он
весь мокр от росы, положила его на подушку и закрыла своим
архалухом; он тотчас заснул; Но увы! не спала его злая участь.
Через час я оделась и хотела, по обыкновению, идти гулять. Что-то
говорило мне, чтоб я шла одна... Но когда ж мы слушаем тайных
предостережений! они так тихи, так кротки... Я сняла архалух с
спящей собачки: "Пойдем гулять, Амур!" Амур вскочил и запрыгал.
Мы пошли; он бежал передо мною.

     Через час я уже несла его на руках, бледная, трепеща всеми
членами. Он еще дышал; но как!! Дух проходил в две широкие раны,
сделанные зубами чудовищной собаки. Амур умер на руках моих... С
того времени мне часто случалось и танцевать всю ночь, и смеяться
много, но истинного веселия никогда уже не было в душе моей: оно
легло в могилу моего Амура... Многие найдут это странным; может
быть, и хуже, нежели странным... как бы то ни было, но смерть
моего маленького друга выжимает невольные слезы из глаз моих
среди самых веселых собраний. Я не могу забыть его!..

     Сегодня я уезжаю. Батюшка, прощаясь со мною, сказал: "Не
пора ли оставить меч? я стар; мне нужен покой и замена в
хозяйстве; подумай об этом". Я испугалась такого предложения!..
Мне казалось, что вовсе не надобно никогда оставлять меча; а
особливо в мои лета, - что я буду делать дома! Так рано осудить
себя на монотонные занятия хозяйства! Но отец хочет этого!.. Его
старость!.. Ах! нечего делать. Надобно сказать всему прости!.. и
светлому мечу, и доброму коню... друзьям!.. веселой жизни!..
ученью, парадам, конному строю!.. скачке, рубке... всему, всему
конец!.. Все затихнет, как не бывало, и одни только незабвенные
воспоминания будут сопровождать меня на дикие берега Камы; в те
места, где цвело детство мое; где я обдумывала необыкновенный
план свой!!

     Минувшее счастие!.. слава!.. опасности!.. шум!.. блеск!..
жизнь, кипящая деятельностию!.. прощайте!


НЕКОТОРЫЕ ЧЕРТЫ ИЗ ДЕТСКИХ ЛЕТ

     "Вот и еще рассвет семнадцатого сентября!.. и все еще он
алеет за Камою!.. все еще я дома!.. Все еще в белом платье
девическом!.." Так думала я на заре того дня, в который
исполнилось мне четырнадцать лет.

     Когда я оделась, чтоб идти в церковь, матушка позвала меня.
В этот день я не ожидала брани, однако ж голос ее произвел на
меня обыкновенное свое действие: я испугалась.

     Веселый вид матери успокоил меня: она ласково дала мне
поцеловать свою руку и поздравила со днем именин, но заметя, что
я беспрестанно смотрю на свой розовый кушак: "Долго ль твердить
тебе, что ты не имеешь права на самолюбие?.. Красивая розовая
лента не имеет ничего общего с тобою!.. Она красива сама по себе
и тебе ничего не придает!.." Я покраснела. "Пора тебе идти в
церковь. Ступай, да, пожалуйста, смотри на образа, а не на свою
ленту".

     День прошел в играх с моими подругами; и как этого года у
нас была дивная осень, ничем не хуже весны, то нам позволено было
идти гулять на Старцову гору.

     Казалось, я хотела наверстать принуждение целого года,
потому что бегала во весь дух; скакала, как дикая коза;
разбегалась с горы и перескакивала кусты вереса, по нескольку,
один за другим. Подруги мои не могли и подумать поравняться со
мною в этом удальстве. Чтоб позабавиться их страхом, я прибегала
на самый край стремнины, становилась на нем одною ногою, держа
другую на воздухе. Вопль ужаса раздавался за мною, и нянька,
которая водила с нами маленькую сестру мою, почти со слезами
просила меня оставить такие страшные шутки. "Перестаньте, матушка
барышня!.. вспомните, что ведь уж вам четырнадцать лет!.. кстати
ли будет вам упасть с горы; .а если еще, чего боже сохрани,
изломаете ручку или ножку, что тогда делать?" Но я была глуха к
доводам доброй Марьи: вечное заключение в горнице и проклятая
кружевная подушка делали для меня день моей свободы чем-то
волшебным, то и резвость моя по этой причине доходила до степени
совершенного сумасбродства.

     Наконец, устав прыгать и бегать, уселись все мы на траву
есть пироги и лакомства, которых матушка дала нам в изобилии. По
окончании нашего полдника, нам должно было возвратиться домой.
Чтоб окончить этот день какою-нибудь шалостью знаменитою, спешила
я пройти мысленно все свои резвости в Малороссии и вспомнила,
что, живши там, случалось мне иногда находить змею, на которую я
в ту ж секунду наступала ногою, наклонялась, брала ее осторожно
рукою за шею, близ самой головы, и держала, но не так крепко,
чтоб она задохлась, и не так слабо, чтоб могла выскользнуть. С
этим завидным приобретением я возвращалась в комнаты бабушки и
когда ее не было дома, то бегала за Гапкою, Хиврею, Вивдею,
Мартом и еще несколькими, таких же странных имен, девками,
которые все хотя были гораздо старше меня, но с неистовым воплем
старались укрыться куда попало от протянутой вперед руки моей, в
которой рисовалась черная змея!.. В настоящем смысле рисовалась,
потому что она то яростно шипела, выставляя что-то изо рта, то
очень картинно обвивала хвостом мою руку, обнаженную до локтя, то
опять развивала и махала им в воздухе.

     Избегав весь дом по всем углам, заставя всех кричать
столько, сколько у кого было голоса, я уходила в сад и в ту
минуту, как хвост змеи, оставляя мою руку, колебался в воздухе,
бросала ее вдруг на землю и вмиг убегала.

     Теперь, вспомня эту приятную забаву, я от души жалела, что
холодный климат наш вовсе неблагоприятен для змей и что у нас их
почти нигде и никогда не видно. Приходилось эмблему вечности
заменить лягушкою, которой одна из подруг моих смертельно
боялась; но как гадина эта казалась мне слишком уже гадка, чтоб
взять ее в руки, а, сверх того, и не было се наготове, а полдник
наш приходил к окончанию, искать ее было некогда, то я и решилась
подняться на хитрости.

     Как только мы кончили нашу полевую трапезу и нянька,
приказав людям убирать все, сказала нам: "Теперь пора домой,
барышня! маменька приказала, чтоб к пяти часам вы были дома", я
отбежала шагов двадцать от места нашего пированья и, ухватя
черный засохший листок, показала его издали Аннете, говоря:
"Посмотри, Аннета, вот лягушка!" Анкета помертвела, закричала и,
как стрела, полетела на большую дорогу, прямо к заставе города;
все кинулось за нею и все кричало...

     Испугавшись этого слишком уже полного успеха своей глупости
и страшась, чтоб с Аннетою не было чего дурного, бежала я за
ними, крича, что это листок, не лягушка, и в уверение показывала
его; но подруги мои ничего не слыхали: они видели только, что я
догоняю их и держу в руке что-то черное. Они добежали до будки
часового, ворвались л нее и заперлись.

     Изумленный инвалид протирал глаза свои, полагая, что ему это
помстилось, как они говорят; но, увидя и меня, летящую вслед за
ними, осклабился милостиво и, указывая на свое обиталище, сказал:
"Все тут спрятались!"

     С трудом уверила я Аннету и подруг, что в руках у меня был
листок, а теперь нет уже и его. Они не отпирали. пока ветеран не
побожился, сказав: "Право слово, сударыни, в руках ее
высокоблагородия ничего нет!" Тогда затворницы вышли; подошла и
нянька с маленькою сестрою. Все в тишине и безмолвии отправились
по домам. Аннета просила меня дать ей слово никогда не пугать ее
более призраком лягушки. "Я могу умереть от этого, - говорила
она, - тогда чем ты разделаешься с своею совестию?.." Я никак не
могла понять этой необычайной степени страха, потому что сама
ничего не боялась; однако ж видела, что подруга моя говорит
правду: когда она увидела издали мой листок и по восклицанию
предполагала, что я достала лягушку, чтоб пугать ее, то лицо у
нее покрылось все черными пятнами. Расставаясь, мы помирились: я
просила ее не сердиться, она простила; но, когда она опять
повторила свою просьбу не шалить так безжалостно в другой раз,
мне стало очень грустно. "Да разве ты думаешь, Аннушка, что это
так возможно... В другой раз!.. А как бы ты думала, когда
настанет этот другой раз?.. Не ближе будущих именин; а тогда кто
знает, что будет? Ты старше меня более года, тебя отдадут
замуж!.. Когда нам придется опять играть вместе?.. Матушка не
пустит меня до будущего лета никуда больше!.." Сумасбродная
резвость моя утихла, и слезы навертывались на глазах. Аннета
обещала приходить ко мне всякий раз, как только мать ее пойдет к
моей матери.

     Мне никак не приходило в голову, что все мои дикие скачки на
Старцовой горе, прыганье через кусты и мастерское балансированье
на краю пропасти на одной ноге были видны матушке как нельзя
явственнее: окно спальни ее было прямо против этого места; она
взяла зрительную трубку, навела ее на место наших игр, и я в
своем белом платье с розовым поясом подвизалась пред нею со всею
возможною энергиею самой сумасбродной резвости.

     "Ах, барышня, барышня, что вы наделали!.. - говорила мне моя
Василиса, приглаживая мои волосы, как-то глупо переколотые
булавками вместе с лентою. - Матушка хотела послать за вами
Степана, чтобы вы сейчас шли домой, да уж Дарья Ивановна
упросила; она сказала, что в этот день не надобно с вас
взыскивать так строго". - "Да ведь мы недолго были там; сказано:
прийти домой после вечерни; ну, вот мы и пришли в то самое время,
когда люди вышли из церкви". - "Барыня не за это рассердилась:
она видела из спальни, как вы скакали через кусты и становились
по-журавлиному над пропастью; матушка все смотрела на вас в
долгую трубку, что с обоих концов ее окошечки круглые, и
беспрестанно вскрикивала: "Негодная повеса! она сломит себе
голову! она слетит в пропасть! Чего смотрит там эта дура
Марья?.." После подозвала она Дарью Ивановну и отдала ей длинную
трубку. "Ну вот, посмотрите сами, Дарья Ивановна! Говорят, я
строга; но с этою негодною девчонкою и сам ангел милосердия
сделается строг!" Дарья Ивановна смотрела долго и то вздрагивала,
то хохотала... а матушка сердилась!.. Ох, как сердилась!" - "Ну,
а Дарья Ивановна что говорила?" - "Да уж, видно, нельзя было
закрыть-то вас; и она говорила, что в четырнадцать лет барышне
можно 6 так и не прыгать... Какая, право! на что бы ей это
говорить, когда видит, что барыня и так сердита?.. Ну теперь,
барышня, я все оправила на вас, идите к матушке; она приказала,
как возвратитесь с прогулки, чтобы сейчас пришли к ней". Я
спросила Василису, где батюшка, и, услышав, что у него гости,
пошла к матери с сердцем, полным страха и каких-то грустных
ожиданий.

     "Ты бесновалась на горе!" - были первые слова, какими
встретила меня матушка; я молчала и внутренне признавалась, что
мать моя употребила настоящее слово... "Слушай же теперь!.. Я
прощаю тебе этот раз, потому что за другой я сама тебе порукою,
что тебе нс удастся более так сумасбродствовать; но от этого дня
я требую, чтобы ты посвятила себя на усовершенствование в женских
работах. Ты, к стыду своему, не умеешь ничего делать! Другие
матери хвалятся работою дочерей своих, а я стыжусь, бегу скорее
закрыть гадкое твое кружево, когда кто спрашивает меня: "Это,
конечно, рукоделие вашей дочери?"... Прекрасное рукоделье!..
Двадцать сорок не могли бы так напутать, как твои искусные
руки!.. К тебе скоро уж можно будет применить пословицу: велика
Федора!.. Кто поверит, что тебе сегодня только еще исполнилось
четырнадцать лет?.. Ты имеешь рост и вид осьмнадцатилетней
девки!.." При этих словах матери моей я взглянула в зеркало,
против которого случайно стояла; мать заметила это и отвела меня
в сторону. "Кажется, нечем любоваться! Помни же мои приказания:
книг не смей брать в руки, кроме праздничных дней, - и то, чтобы
книги выбраны были мною; в будни занимайся работою и старайся
непременно уметь все, что тебе прилично и необходимо; чтоб ты все
сама делала для себя, шила и вязала..." Долго еще матушка делала
мне наставления и отдавала приказания все в этом тоне; наконец,
когда наступила уже ночь, она позволила мне идти в свою горницу.
Мое сердце было полно грусти. Слезы чуть-чуть держались в
глазах!.. Я побежала к Алкиду, обняла его шею, положила голову на
гриву, и ручьи слез брызгами скатывались с нее к его копытам.
Добрая лошадь круто поворачивала голову свою, чтоб приблизить
морду к моему лицу; она нюхала меня с каким-то беспокойством,
била копытом в землю, опять приставляла морду свою к моей голове
и трогала верхнею губою мои волосы и щеки; ржала тихонько и
наконец стала лизать мне все лицо!.. Видимое беспокойство моего
коня, моего будущего товарища, утишило печаль мою, я перестала
плакать и стала ласкать и гладить Алкида, целовать его морду и
говорить с ним, как то я делала с первого дня, как только батюшка
купил его.

     На другой день гнев матушки прошел, и она не повторяла уже
мне приказания доводить до совершенства мою работу, потому,
верно, что видела бесполезность этого требования.

     Хотя я чрезвычайно боялась моей матери, но непомерная
резвость одолевала меня и увлекала вопреки страха наказания; мне
кажется, я вымышляла разные глупости невольно, par
fatalite(фатально, по воле рока (франц.)). Мне принесли из леса
молодого филина, но уже большого; я посадила его в сад и кормила
дня три или четыре; но в один вечер вдруг пришла мне мысль
принесть его в горницу к матушке!.. Я взяла чудовищную птицу на
руки, отворила тихонько дверь в спальную матери, и, увидя в
зеркало, что она сидит на лежанке, я протянула обе руки вперед и,
выставив из-за печи одну только голову птицы, едва было этою
фарсою не перепугала насмерть свою мать, которая, увидя чью-то
безобразную голову с круглыми желтыми глазами, крючковатым носом
и видя, что эта голова одна только, без туловища, так высоко от
земли и так быстро смотрит на нее, сочла, что это сам сатана
выглядывает из-за печи!.. Глупая шутка прошла мне даром.

     Между тем, как я от часу более укреплялась в силах, росла,
выравнивалась и постоянно готовилась к преобразованию, так давно
замышляемому мною, мать моя постепенно угасала; ее чудная красота
от всего, что имела в себе чарующего, сохранила одну только
необычайную белизну лица и томность прекр