асных глаз. Теперь она
была ничем более, как тенью той красавицы Дуровой, которою
некогда все восхищались!.. Скрытная грусть иссушила источник ее
жизни, и бедная моя мать, погружаясь в самое себя, перестала
заботиться о моих шалостях; неуменье делать какую б то ни было
женскую работу, а наконец, и мой рыцарский дух перестали ее
тревожить. Она смотрела на все сквозь пальцы или, лучше сказать,
не смотрела ни на что.

     В начале весны матушка решилась ехать в Малороссию к родным;
меня оставила дома, отчего я была в восторге. С собою взяла она
меньшую сестру и, сказав мне и батюшке холодное прости! выехала
на неопределенное время. Не знаю, как назвать то чувство, которое
овладело мною, когда я увидела коляску, укатившуюся со двора.
Когда я вошла в комнаты и могла уже смело ходить везде, громко
говорить, стучать, прыгать, вертеться перед зеркалом, бегать в
саду, выходить за ворота; могла бросить гадкую кружевную подушку
на подволоку со всеми ее коклюшками и тою путаницею, за которую
меня так часто били по рукам, - кажется, что чувство это было -
безумная радость, что нет уже существа, имевшего власть стеснить
мою свободу и лишить удовольствия. Не знаю, виновна ли я была,
что чувствовала эту радость, но знаю, что чувствовала ее со всею
энергиею невольника, вырвавшегося на свободу. Батюшка дал мне
полную волю делать, что хочу. Я вставала всегда на рассвете,
потому что чрезвычайно любила видеть постепенное пробуждение
природы, и восход солнца встречала всегда уже в поле на своем
Алкиде, которого батюшка отдал уже мне совсем. Теперь я берегла
своего доброго коня и не делала так, как два года тому назад,
ездивши по тропинкам над пропастями, рискуя сломить шею себе и
ему, не скакала, как сумасшедшая, по песчаной косе; напротив,
теперь я имела терпение ездить иногда верст по пяти - шагом: это
была величайшая жертва и самое сильное доказательство
привязанности моей к Алкиду, потому что природная живость и
нетерпение были так во мне сильны, что я никогда не ходила тихо
ни в каком случае, но всегда бегала, прыгала, скакала и в целый
день не оставалась и четверти часа на месте, исключая обеда. Я
никуда не ездила в гости, именно потому, что в гостях надобно
сидеть; но все дни проводила то в поле, то в лесу, а вечером
играла с девками в жмурки. Батюшка обыкновенно проводил вечера у
кого-нибудь из знакомых, а я оставалась полновластною. госпожою
комнат и своих поступков, которые все были ознаменованы самыми
резкими повесничествами.

     В один день вздумалось мне с своим причетом, столь же умным,
как и я, одеть одну из моей свиты птицею; для этого превращения
надобно было сделать некоторые довольно странные приготовления, и
которых здесь никак нельзя так подробно описать, чтоб дать об них
ясное понятие, да в этом, я думаю, нет и надобности; довольно,
что работа наша увенчалась успехом, и мы все с торжеством
смотрели на нашу огромную птицу, гордо расхаживающую по горницам.
Это было вечером; я никак не ожидала, чтобы случилась какая
помеха нашей забаве; но вдруг стук экипажей раздался на дворе, и
отец с гостьми вошел в комнату; птица наша ходила в зале, которая
отделялась от передней комнаты еще двумя, и так я имела время
убежать с своими нимфами; но бедная пернатая была беззащитна,
потому что из рук ее было сделано употребление совсем не то, для
которого назначила их природа, и все тело имело позитуру, удобную
только для важной и горделивой выступки, но не для беганья; итак,
следствием всего этого было то, что батюшка и гости с изумлением
остановились в дверях, не понимая, какого рода животное бьется и
кувыркается на полу залы. Кончилось тем, что бедную птицу очень
небережно вытащили за ноги вон из залы. Сколько ни любил меня
отец мой, однако ж на этот раз осердился и сказал, что он желал
бы, чтоб время для меня остановилось, потому что голова моя
слишком тупо зреет. Люди наши говорили мне, что я похорошела без
матушки. Немудрено, мне теперь всякий день весело; я не слышу
голоса, от которого всегда бледнела, хотя б и ни в чем не была
виновата; страх не теснит сердца моего и голова не кружится от
беспрестанного сиденья в горнице; свобода, свежий воздух,
радостное ощущение в душе, не оставляющее меня в продолжение
целого дня, возвратили мне и ясность взора, и цвет юности,
которые начали было тускнеть от душного воздуха неволи.

     Сегодня батюшка говорил мне, что, видно, я и не думаю о
назначении моем в свете... "Я не тесню твоей свободы, друг мой, и
мне очень приятен твой удовольственный вид; но я желал бы, чтоб
ты не употребляла во зло той воли, которую я даю тебе, и очень
был бы доволен, если бы ты не все дни проводила в поле и на
коне... Посмотри, на что ты похожа стала?.. Так загореть и
обветрить даже и мальчику было бы нехорошо, а ведь ты девочка!..
Мне иногда бывает и смешно, и стыдно, когда я смотрю на тебя, как
ты в своем белом платье стоишь в толпе сверстниц, точно жук в
молоке". Эти слова я выслушивала в почтительном молчании,
нисколько ими не тревожась и никак не обижаясь тем, что была
похожа на жука в молоке. Я совсем не понимала, на что мне
белизна?.. "Батюшке, - думала я, - все равно, бела я или черна, я
тем не менее любимая дочь его. Алкид тоже любит меня и не
понимает разницы между белым и черным, а у меня в целом мире
только два предмета сильной привязанности: мой добрый отец и
Алкид!.. Не вижу надобности томить себя скукою, скрываясь от
солнца и ветра для того только, чтоб сохранить белизну, ни на что
мне не пригодную. Батюшке стыдно, что я очень загорела, что я
чернее всех своих подруг, даже самых смуглых!.. Не может быть!
Верно, он сказал это без мыслей, думал о чем-нибудь другом". Так
успокоивала я маленькое угрызение совести, какое чувствовала с
полчаса после каждого замечания отцовского, что шалости мои
приличны более прошедшему времени, нежели настоящему, и что я уже
скоро из девочки сделаюсь девицею.

     Марья тоже говорила иногда, одевая меня: "Умывайтесь
чем-нибудь, барышня, хоть хреном или кислым молоком. Знаете ли,
что вы, как две капли воды, похожи на плащеватую цыганку". - "А
кто такая плащеватая цыганка?" - "Нелегкая их знает! Плащеватые
цыгане, говорят, самые черные из всех других цыган". Нянька
начинала мне рассказывать о различных поколениях цыган, чем они
отличаются одни от других, и забывала, что я похожа на одну из
самого черного их поколения.

     Надобно думать, что четырнадцатилетний возраст служит
границею и вместе переходом из детства в юношество и так же, как
всякий перелом, имеет свой кризис; что многочисленные шалости мои
были как будто прощальною данью летам детства, проведенным
большею частию в слезах и угнетении.

     В саду у нас было много больших развесистых берез. Батюшка
очень любил густую тень их и приказал сделать под ними несколько
дерновых соф. На беду этих деревьев, я увидела как-то, разъезжая
по лесу на своем Алкиде, что мальчики, подрубливая деревья, и
именно березу, топором, прикладывали к этой ране губы свои и
сосали что-то. Я подъехала к ним. "Что вы это делаете?" - "Пьем
сок березовый". - "Разве у березы есть сок?" - "Есть, и какой
сладкий!.. Не хотите ль отведать?.. Вон там, под деревом, стоит
бурачок; чай, в нем много уже: с утра поставили". Мальчик побежал
к дереву, взял небольшой бурак и подал мне: в нем было больше
половины чистого, светлого и сладкого сока березы; я выпила. "Как
же это делать, чтоб достать этот сок из березы?" - "А вот так,
как мы делаем: надобно ударить острием топора вкось по дереву,
сделается глубокий разруб, и из него польется сок; тогда в разруб
надобно положить маленький желобок и подставить кадочку или хоть
чашку большую; сок идет до самого вечера, по закате солнца
перестает; тогда взять посудину и унести домой". Возвратясь с
прогулки, я тотчас поступила по данному наставлению: взяла у
батюшки в кабинете маленький топорик, которым он подчищал сам
деревья в саду, и как он был очень востер, то мне не стоило
никакого труда сделать несколько очень глубоких разрубов на наших
прекрасных ветвистых березах. Я вложила в их тяжкие раны
небольшие трубочки из их же коры, подставила под них банки из-под
варенья и в полном удовольствии от того, что к вечеру буду иметь
много березового сока, пошла наконец в свою комнату. Батюшка в
этот день был занят с утра отправлением почты и давно уже посылал
за мною; но как я была с трех часов утра за десять верст от
своего дома, то, разумеется, призывы отцовские были мне не
слышны; возвратясь же, я тотчас занялась работою около несчастных
берез, и, видно, злой судьбе их угодно было, чтоб отец мой ушел
на то время из кабинета, когда я приходила взять топорик, и таким
стечением обстоятельств бедные березы подверглись моему тиранству
беззащитно. Наконец батюшка узнал, что я возвратилась, и приказал
позвать меня. Я пришла. "Разве ты забыла, - спросил меня отец
голосом, в котором я не слышала обыкновенной его доброты, - разве
ты забыла, что сегодня почтовый день?.." - "Извините, батюшка,
совсем забыла". Ответ этот сейчас возвратил мне ласку отцовскую.
"Много еще зефиров в голове твоей!.. Ну, садись за работу. У меня
сегодня такая пропасть писем, что не знаю, как будет уломать
экспедитора, чтоб принял, потому что никак не успею кончить к
двенадцати часам". - "Так что же батюшка? Велите опять
Андреяновичу стать перед ним на колени. Этот маневр был вам один
раз удачен" - "Там увидим. Вот тебе десять писем; делай же
хорошенько конверты, чтоб не были кривы; печати чтоб были круглы
и не слишком велики; надписывай четко". Всякий почтовый день это
была моя работа; я была на этот день батюшкиным секретарем и
только тогда походила на что-нибудь путное, когда сидела за
особенным столом в батюшкиной комнате и внимательно делала
конверты, печатала, надписывала.

     Вечером я взяла все банки, слила из них сок в большую
суповую вазу и велела поставить на погреб с тем, чтобы завтра
положить туда сахару и потчевать этим нектаром свою Аннету.

     На другой день я уехала, по обыкновению, очень рано верхом и
возвратилась к обеду. Только что я встала с лошади, батюшка вышел
ко мне, взял меня за руку и повел в сад, говоря: "Поди-ка сюда!"
Я пошла очень покойно, ожидая, что батюшка, верно, готовит мне
какую-нибудь приятную нечаянность; может быть, купил мне
какую-нибудь птицу или зверька, или что из лакомства положено на
дерновом столе; но как ужасно разрушились все мои льстивые
предположения!.. Я с испугом остановилась, завидя издали
окровавленные пни белых берез, вчера надрубленных мною. "Что это,
батюшка?.. - вскрикнула я чуть не плача; - отчего они все в
крови?" - "Как отчего?.. ведь это ты изрубила их?" - "Я! но я
хотела достать соку". - "Бессовестная!.." - Батюшка с досадою
бросил мою руку и ушел в комнаты. Я совсем не знала, что от этих
разрубов, которые делают на дереве для сока, оно на другой год
засохнет и что для предупреждения этого надобно, как только сок
перестанет течь, разрубы замазывать глиною, что обыкновенно
бывает по закате солнца. Не знала также и того, что сок, обливший
дерево, на другой день принимает красный цвет, настоящее подобие
крови.

     Целый день батюшка казался недовольным мною; но он любил
меня, и сердце его было одно из тех, которые умеют только любить
и прощать.

     Комната, в которой я жила под надзором няньки, когда мне
было лет пять или шесть, была и теперь моею, с тою разницею, что
маленьких детей и бывшую няньку мою перевели наверх: так называли
мы одну комнату с балконом, выстроенную на подволоке; в ней все
наше поколение Дуровых жило и росло от колыбели до шести лет, а
иногда и до восьми, а там уже отдавались на руки другой женщине и
переводились в другое жилище, ближе к матушке. Я, как существо
необыкновенное, неугомонное, неукротимое, требовала исключения из
этого мирного порядка переходов с высших в нижние комнаты и была
отвезена за две тысячи верст в Малороссию на тринадцатом году от
рождения; возвратясь через год под кров отцовского дома, я
вступила во владение этой комнаты, которая называлась детскою и
сохранила это название навсегда, хотя уже после жили в ней люди
всех возможных возрастов. Итак, я спала в этой детской одна с
Василисою, моею горничною девкою (лет семнадцати), до
неимоверности глупой, что мне было очень на руку.

     В один теплый весенний вечер, когда батюшки не было дома и
нельзя было ожидать, чтоб он скоро возвратился, рассудила я
заняться составлением фейерверка своего изобретения. На дворе
было так тихо, что ни один листок не шелохнулся, и, сверх того,
тепло и темно; я велела принесть пороху, сажи и желтого воску,
растопила, столкла порох и смешала его с серою, потому что я
видела как-то, что сера очень красиво горит. Я очень жалела, что
пороху было у меня немного, не более, как на один заряд. "У кого
спрятан порох? - спрашивала я Василису. - Мне бы надобно его
столько же, сколько сажи, полную тарелку. Не знаешь ли ты, у кого
порох?" - "Я думаю, у дворецкого; ведь у него все на руках! -
отвечала Василиса с глупым видом. - Идти попросить?" - "Сходи,
пожалуйста! да ты не говори, для чего; скажи, что я хочу идти с
ружьем". - "А батюшка-то!.. Ведь он не велит вам ходить с
ружьем". - "Не твое дело. Поди! Не забудь же, как сказать..." -
"Слышу - скажу!" Василиса возвратилась с отказом. "Петруша
сказал, барышня, что батюшка строго запретил давать вам порох, и
ружье ваше отнесено в анбар и там заперто". - "Ну, хорошо, я
обойдусь без пороха; селитра горит тоже ясно; у нас ее много,
кажется?" - "Много у повара: ею что-то солили". - "Ну, поди же,
принеси". - "Да разве украсть у Никиты? ведь так не даст". - "С
тобой конца не будет!.. Ничего не успею сделать!.. Поди, достань
селитры, как хочешь!" - "Я украду!.. унесу тихонько!.. добром
этот жидомор не даст". Василиса побежала и через пять минут
принесла большую горсть селитры; я принялась за работу: смешала
вместе сажу, порох, селитру: все это было уж очень мелко
истолчено, истерто и просеяно; эту смесь всыпала в растопленный
воск и сделала род теста, из которого наделала маленьких фигур,
похожих на сахарную голову. Фигурок этих было около двухсот; я
установила их очень симметрически на большом железном подносе,
так что из всех их составилась круглая пирамида или тоже род
сахарной головы. Я зажгла нижний ряд; пламя охватило не вдруг,
потому что воск препятствовал селитре гореть скоро, также и порох
потерял от него много своей силы; итак, пирамида моя горела
разного цвета огнями, светло, ярко и долго. Я была в восторге!..
Наконец она сгорела; поднос еще оставался на столе, но в комнате
не было никакого запаха, потому что все окна были отворены; вдруг
я услышала поспешные шаги и испуганный голос батюшки. Василиса
вмиг бросила поднос за печку... Батюшка вбежал. "Где горит?..
отчего такой дым по всему двору?.. что сожгли?.. не тлеет ли где
стена?.. что ты здесь делала?" Последний вопрос относился прямо
ко мне, и на него я только отвечала очень непокойным голосом:
"Ничего, батюшка!.." Отец оборотился к Василисе: "Говори, что вы
делали здесь?" - "Ничего, сударь!.. сера и порох!.." -
воскликнула Василиса, пошатнувшись от пощечин!.. В первый раз
батюшка позволил себе ударить девку и в первый раз назвал меня
дурою.

     После этого происшествия, которое так испугало отца моего,
заставя его думать, что дом наш сию минуту вспыхнет, я притихла
недели на две; но в начале третьей посчастливилось мне найти на
улице гусарскую круглую пуговицу, и первая мысль моя была
начинить ее порохом и бросить в печь к старой Прасковье,
готовившей обед для людей. Я не могла не знать, что порох
вспыхивает в секунду, итак, чтоб это свойство его не лишило меня
удовольствия видеть испуги удивление старой поварихи, я растерла
порох с каплею воды и, смешав мокрый с сухим, хотя с большим
трудом, но успела, однако ж, начинить пуговицу плотно до самого
отверстия... Я и сама еще не понимала, что будет делать моя
ручная граната, если я брошу ее в горящую печь; думала, что она
лопнет там и более ничего, и радовалась только тому, что выстрел
этот старуха припишет колдовству, начнет творить молитву,
креститься, крестить горшки, печь, выгонять всех из избы, говоря,
что всему причиною чей-нибудь нечистый глаз! Вот все, чего я
ожидала от моей пуговицы; но успех превзошел мое ожидание и
заставил меня усмириться на целый месяц... Через минуту после
того, как я бросила пуговицу в печь, она вылетела из нее со
свистом, летала по избе, щелкала по стенам и наконец лопнула близ
моей головы и взрыла мне кожу на самой се верхушке; капли крови
вмиг разбрызнулись по всем локонам. Я, однако ж, не вскрикнула,
но поспешно убежала в свою горницу и заперлась. Платье мое все
уже было испещрено кровавыми каплями. Сбросив его поскорее, я
надела темное, вымыла голову вином и, вытерев полотенцем,
засыпала ссадины углем; от этого средства кровь тотчас перестала,
но дня три я чувствовала какое-то кружение в голове.

     От того времени я не делала уже никаких опытов с порохом.
Старая Прасковья рассказывала всем, кто хотел слушать, что дьявол
вылетел из печи в то самое время, как она ставила кастрюлю,
забывши сказать: "Господи, благослови!", что злой дух долго летал
по избе, задел по уху Наталью, скоробил под лавку Ефима и, влетев
снова в печь, молниею выскочил в трубу, и что всем этим чудесам
была свидетельницею сама барышня.

     Лето приходило к концу, а вместе с ним и мой пятнадцатый
год; матушка все еще была в Малороссии, а с нею и моя меньшая
сестра; батюшка не скучал, а мне никогда и в голову не приходило,
что матушка должна же ведь когда-нибудь приехать домой. Мне
казалось, что я всегда буду весть такую свободную, счастливую
жизнь. Я перестала делать опыты с порохом, не пугала старой
Прасковьи, как-то вообще все порывы сумасбродства и резвости
начали утихать; одно только, от чего я не могла отвыкнуть, да и
не видела надобности отвыкать, это было раннее вставанье на заре
и тотчас же прогулка в поле верхом; иногда я возвращалась в
девять часов, время, в которое вставал отец, а иногда к обеду,
потому что я ездила всегда очень далеко. Неутомимый Алкид мой не
жаловался на это, по крайности, веселый и легкий галоп его
утверждал меня в этом мнении: уставшая лошадь всегда идет лениво;
впрочем, я заботилась об Алкиде несравненно более, нежели о себе.
Если я заезжала так далеко, что не могла возвратиться домой
прежде обеда, то разнуздывала Алкида и позволяла ему есть траву,
а иногда покупала ему в деревне овса, насыпала его в свой платок
и держала пред Алкидом не только с большим терпением, но и с
большим удовольствием во все то время, пока он ел; после этого
водила его пить к ручью или наливала ведром в колоду.

     Наступила осень. К нам в город пришли казаки. Батюшка часто
ездил гулять с их офицерами; но я старалась никогда не быть с
ними вместе. В своей казачьей униформе мне очень нужно было, чтоб
они никогда не видали меня так одетую: для этого я имела свои
причины.

     Батюшка приметно был доволен, что я сделалась несколько
потише, как говорила моя нянька. В один день он принес мне
несколько шелковых материй. "Пора тебе одеваться лучше; у меня
часто бывают гости, а ты уже становишься велика; ты уже девица!..
Вот, прикажи сделать себе платья, какие носят". Говоря это,
батюшка положил на стол свои дары и ушел. С того дня я всегда
носила шелковое платье всякий день, и, как мне непременно надобно
было, чтоб волосы мои не были так длинны, как их вырастила
природа, а обрезать я не смела, то я старалась завивать их так
круто, чтоб они только доставали до плеч.

     Осень наша не бывает продолжительна: в первых числах октября
нападает снег и нередко остается уже на всю зиму; оттепелей почти
не бывает никогда. Как только настала зима, батюшка просил меня,
чтоб я не ездила более верхом; а чтоб утешить меня в этом
лишении, приказал сшить мне голубую бархатную шубу какого-то
венгерского покроя с золотыми пуговицами и шнурами и такую ж
точно шапку с соболем, кис