"Я был с вами
знаком в Киеве; мы были вместе на ординарцах у Милорадовича;
неужели вы меня не вспомните?" - "Нет". - "Я Горленко". - "Ах,
боже мой! теперь только я припоминаю себе черты ваши; как я рад!
Посидите же у меня еще немного; расскажите мне о других наших
товарищах; где Шлеин, Штейн, Косов?" - "Бог их знает; я с ними,
так вот как и с вами, до сего времени нигде не встречался.
Увидимся где-нибудь все; теперь настало время разгульного житья,
то есть беспрестанной ходьбы, езды, походов, переходов, то туда,
то сюда, где-нибудь да столкнемся; с ними я не был так дружен,
как с вами. Помните ли, как мы садились всегда в конце стола,
чтоб быть далее от генерала и брать на свободе конфекты? Ташка
ваша всегда была нагружена для обоих нас на целый день". - "Нет,
это вы уже шутите, я что-то не помню, чтоб нагружал свою ташку
десертом". - "А я так помню! Прощайте, Александров! Дай бог нам
увидеться опять такими же, как расстаемся!" Он сел в повозку и
понесся вдоль по ухабистой дороге посреди тучи грязных брызг. Я
возвратилась в свою дымную лачужку, очень довольная тем, что
заставила проклятого жида дать лошадей; я еще не забыла тех
придирок и задержек, которые испытывала на станциях, когда ездила
в отпуск. Все проделки смотрителей тотчас пришли мне на память,
как только Горленко сказал, что ему не дают лошадей, под
предлогом, будто они все в разгоне, и я обрадовалась случаю
отметить хоть одному из этого сословия.


ФУРАЖИРОВКА

     Товарищи мои возвратились: Чернявский ни с чем; Сезар с
приобретением неважным; Иван привез несколько поболее. Через два
дни посылают меня.

     Наконец и я отправилась доставать фураж! Мне, как и другим,
дали команду, дали предписание за подписью и печатью командира
полка ездить по окружным поместьям, требовать у помещиков овса и
сена, брать все это и взамен давать расписки, с которыми они
могут посылать своих старост в эскадрон, чтоб там получить
квитанции и с ними опять ехать в штаб; там тоже дадут квитанции,
и с этими уже квитанциями должны господа помещики явиться в
комиссию для получения уплаты наличными деньгами.

     На рассвете оставила я грязную деревню нашу, дымную квартиру
свою с ее столетнею обитательницею и тремя молодцами, то есть
моими товарищами, и, последуемая двенадцатью уланами, отправилась
в путь. Первым поприщем моих действий было поместье подкоморого
Л***; в тридцати верстах от наших квартир. Поручение мое казалось
мне довольно щекотливым, и оттого я пришла в большое
замешательство, когда увидела дом пана Л*** в десяти шагах от
себя... Как я начну! что скажу! Может быть, это человек
почтенный, старый, отец семейства; примет меня радушно, сочтет за
гостя, а я, я буду требовать овса почти даром! Я ведь знаю, что
поляки неохотно отдают свои произведения под наши квитанции и все
способы употребляют избавиться от них; что и весьма натурально.
Как бы ни был верен платеж по квитанциям, но все веселее и вернее
получить сию минуту наличные деньги, нежели разъезжать туда и
сюда с квитанциями. Рассуждая, размышляя и краснея от готовящейся
драмы, я все-таки доехала, взъехала на двор, взошла в комнаты, и
предчувствие не обмануло меня...

     Меня встречает человек лет шестидесяти; лицо его печально,
взор беспокоен. Приметно, однако ж, что причина этого не мы,
незваные гости; ему даже и не видно улан моих, а я одна, с моею
наружностью семнадцатилетнего юноши, не могла испугать его; итак,
это какая-нибудь домашняя скорбь рисуется на добродушном лице
его. Поляки всегда очень вежливы; он пригласил меня сесть, прежде
нежели спросил, что доставляет ему честь видеть меня в своем
доме. Наконец начало сделано; вопрос, столько ужасающий меня,
вылетел из уст моего хозяина; я отвечала, покраснев, как только
может человек покраснеть, что имею поручение от полка отыскивать
фураж, где только есть возможность достать его, и купить...
разумеется, не на деньги, а под квитанцию. "Я не могу вам служить
этим, - сказал помещик равнодушно, - неделя тому назад у меня
сгорело все: овес, сено, пшеница, рожь, и я теперь отправил к
окружным помещикам купить для себя всего этого, если продадут.
Квартирование ваше, господа кавалеристы, очень выгодно для тех из
нас, у которых есть что продавать вам, но служит величайшим
подрывом для тех, которые, подобно мне, ищут купить". В
продолжение этого разговора нам подали кофе. Л*** продолжал: "Вы
имеете поручение весьма затруднительное; простите мою
откровенность, но под квитанции ни один помещик не продаст вам
продуктов земли своей; не продал бы и я даже и тогда, если б все
мы не имели другой дороги сбыть их; посудите же, отдадут ли их
теперь, когда имеют случай продать за наличные деньги?" Я встала
в нерешимости и не знала, что делать: уехать, не говоря более ни
слова, или показать ему предписание? Л*** тоже встал. "Вы уже
едете? Жалею очень, что не могу исполнить вашего требования; мне
приятно было бы долее пользоваться удовольствием видеть вас у
себя, если б я не был убит горестию: вчера я схоронил сына!.." Он
не мог более ничего сказать; глаза его затмились слезами, и он
сел, не в состоянии будучи держаться на ногах. Я поспешно вышла,
села на лошадь и в галоп ускакала с моими уланами.

     Под вечер приехала я в поместье Старостины Ц*** и теперь уже
несколько смелее вошла в комнату. Как на беду, и здесь надобно
иметь дело с старостью; меня приняла дама лет осьмидесяти; узнав
мою надобность, она велела позвать эконома и просила меня
заняться чем-нибудь, пока он придет. Говоря это, она отворила
дверь в другую комнату; это была обширная зала, где собраны были
всех родов способы забавляться: волан, бильярд, кольцо, карты,
разрезные картинки, арфа, гитара... Я нашла тут общество молодых
людей; все они занимались разными играми. "Это все мои внуки", -
сказала хозяйка, вводя меня в их круг; они в ту ж минуту просили
меня взять участие в их играх; я тотчас согласилась и от всей
души предалась удовольствию играть во все игры поочередно;
подхватывая и отбрасывая волан, я в то же время слушала
очаровательную игру на арфе одной из девиц и восхитительное пение
другой. Как желала я, чтоб эконом не приходил как можно долее!
При звуках арфы и прекрасного голоса можно ль было помыслить, не
содрогаясь, о том предписании, которое, как спящий змей, лежало у
меня на груди под мундиром; стоило только вынуть его, и все
встревожатся. А теперь - как веселы эти молодые люди! Как они
полюбили меня! Как дружелюбно жмут мне руки, обнимают, целуют;
девицы сами ангажируют, в танцах резвятся, бегают! Все мы теперь
не что иное, как толпа взрослых детей, и вот чрез какие-нибудь
полчаса вдруг все переменится; я сделаюсь отчаянным уланом,
имеющим и власть и возможность забрать у них фураж... А мои
пленительные хозяева... что сделается с их радостными
физиономиями, живым и веселым говором! Ах, для чего и здесь не
сгорел весь овес и не умерла которая-нибудь внука или внук!..
Тогда мне легче было бы уехать без всего; а теперь!.. Вот я уже в
пятидесяти верстах от эскадрона, а еще ничего не сделала и,
верно, не сделаю, потому что всякий помещик, хотя бы он имел одну
только каплю ума, не даст мне ничего под простую расписку; а
требовать повелительно и в случае отказа все-таки надобно взять
нужное и отправить в эскадрон на их же лошадях, дав помещику за
все это расписку!.. Как можно подумать об этом и не прийти в
отчаяние! По крайней мере, я впервые проклинала свое уланское
звание; среди танцев, смеху, беготни я вздрагивала всякий раз,
когда отворялась дверь в нашу залу. К счастию, эконом не пришел
до самого ужина, и, к величайшему моему благополучию, хозяйка
сказала, что может дать мне овса четвертей десять и четыре воза
сена с тем, чтоб людям ее было заплачено за провоз и чтоб с моею
распискою ехал в эскадрон при возах ее староста и мой
унтер-офицер; я с великою радостью и благодарностию согласилась
на все ее распоряжения и поцеловала ее руку; я поцеловала бы ее и
тогда, если б не была к этому обязана обыкновением Польши и моим
одеянием, потому что ее снисходительность сняла ужаснейшую
тяжесть с моего сердца и избавила от необходимости шевелить змея,
которого теперь повезу далее.

     Отправя возы с фуражом, я возвратилась к веселому обществу;
меня ожидали ужинать, и хлопоты отправления замедлили ужин одним
часом; когда сели за стол, хозяйка поместила меня подле себя. "Вы
слишком усердны к службе, молодой человек, - начала она говорить,
- возможно ли смотреть самому и дожидаться, пока возы с фуражом
наложатся и выберутся из селения; это уже чересчур: по вашему
виду и молодости я не предполагала найти в вас такого хорошего
служивого". Безрассудная старуха не знала того, что для ее же
выгод я ни на минуту не выпускала из виду моих улан; они могли бы
поискать в разных местах чего-нибудь получше овса! Долго ли будут
люди судить всегда по наружности!.. Меня удерживали ночевать, но
я уже разочаровалась и не находила более приятности быть в этом
обществе.

     Оставя дом старостины Ц***, я решилась ехать всю ночь, чтоб
на рассвете посетить еще деревню отставного ротмистра М...
польской службы; жиды сказали мне, что у него очень много
заготовлено овса и сена, и именно на продажу; надеюсь, судьба
будет так милостива ко мне, что спящий змей не проснется.

     Старый народовец, к которому я пришла в десять часов утра,
принял меня со всем радушием кавалериста: "Садитесь, садитесь,
любезный улан, чем вас потчевать? вина вы, верно, еще не пьете,
не правда ли? итак, кофе. Гей, Марисю!" На этот возглас явилась
Марися, седая, сухая, высокая, с пасмурною физиономией. "Прикажи,
милая, подать нам кофе". Самолюбию моему было очень лестно, что
Марися (хотя ей было под пятьдесят) взглянула на меня ласково и с
усмешкою, тогда как взор ее на ветерана выражал и досаду и
пренебрежение вместе; она отвечала, что сейчас будет готов, ушла
и через четверть часа возвратилась с кофеем. Сказав своему
господину, что его спрашивает эконом, сама поместилась подле
меня, чтоб разливать кофе; я не удивлялась этой фамилиарности:
домоправительницы холостых стариков имеют все привилегии госпож и
в Польше бывают почти всегда из дворян, то есть шляхтянки.
Наконец хозяин возвратился; узнал причину моего приезда, покачал
головою, пожал плечами: "Ну, если я не дам под расписку вашу
овса, что тогда?" - "Тогда у меня не будет его", - отвечала я.
"Вы умереннее, нежели я ожидал, и это делает вам много чести. Для
чего ваши начальники не посылают вас с деньгами, вместо права
давать расписки?" - "Не знаю; это уже, думаю, хозяйственное
распоряжение полка. Но ведь и вам все равно, что расписка, что
деньги; разница только во времени; получите немного позже, потому
что надобно ехать за ними в штаб". Народовец рассмеялся: "Ах, как
вы еще молоды, kochany koliego!(милый коллега! (польск.))
Пойдемте, однако ж, вам, я думаю, нельзя терять времени,
пойдемте; я велю дать вам двадцать четвертей овса; более этого не
могу и не хочу уделить вам от назначенного уже мною в продажу не
иначе как на деньги". Я так обрадовалась этим двадцати четвертям,
которые превышали мое ожидание, давали возможность возвратиться в
эскадрон и освободиться наконец от ненавистной баранты, что
схватила руку старого народовца и побежала было с быстротою лани,
таща его с собою... "Тише, тише, молодой человек! верю, что вам
приятно получить столько овса без хлопот; но моя пора бегать
прошла уже; сверх того, я ранен в обе ноги, итак, пойдемте
шагом". Я устыдилась своего неуместного восхищения и молча шла
подле моего доброхотного хозяина. Мы прошли через прекрасный сад
и вышли к его стодолам и житницам; тут стоял эконом и мои уланы.
Наконец все готово; я отправила всех своих улан с этой добычею и
оставила при себе только одного, располагаясь провесть день у
любезного народовца и завтра возвратиться в эскадрон. С каким
удовольствием вынула я из-за мундира свое предписание, изорвала
его в мельчайшие кусочки и бросила в озеро. Как я была рада! Вся
веселость моя возвратилась, и старый ротмистр так доволен был
моим товариществом, что просил меня самым убедительным образом
остаться у него еще дни на два: "Ваша юность цветущая, живость,
веселость приводят мне на память и оживляют в душе моей
счастливое время молодости; таков был я в ваши лета; останьтесь,
молодой человек, - говорил он, обнимая меня, - подарите эти два
дни старику, который полюбил вас, как сына!" Я осталась. В
награду моей уступчивости хозяин мой пригласил к себе из окружных
поместьев семейства три или четыре. Я провела очень весело время
у бравого народовца; мы танцевали, играли во все возможные игры,
бегали по горницам не лучше пятилетних детей, и сколько ни
хмурилась Марися, но шум, говор, смех, танцы нисколько не
утихали; и сверх того, хозяин превзошел наше ожидание, установив
огромный стол конфектами, вареньями и лакомствами всех родов.
Каково-то было бедной Марисе; она не могла пройти мимо этого
стола, не сделав какой-то судорожной гримасы.

     Два дни минуло; я простилась с моим добрым хозяином и
поехала обратно в эскадрон. Так кончилась неприятная
откомандировка моя, и дай бог, чтоб никогда уже более не
возобновилась! Возвратясь домой, я ничего не рассказывала
ротмистру, кроме того, что не имела нужды прибегать к
насильственным мерам. На квартире нашей теперь остались только мы
двое с Сезаром; Чернявский и старший Торнези опять поехали на
поиски.

     Сегодня товарищи мои возвратились, и сегодня же мы идем в
поход. Долго ль это будет! я что-то худо понимаю, для чего мы
идем с такими расстановками?

     Мы прошли верст сто и опять остановились. Говорят, Наполеон
вступил в границы наши с многочисленным войском. Я теперь что-то
стала равнодушнее; нет уже тех превыспренных мечтаний, тех
вспышек, порывов. Думаю, что теперь не пойду уже с каждым
эскадроном в атаку; верно, я сделалась рассудительнее; опытность
взяла свою обычную дань и с моего пламенного воображения, то есть
дала ему приличное направление.

     Мы стоим в бедной деревушке на берегу Наревы. Каждую ночь
лошади наши оседланы, мы одеты и вооружены; с полуночи половина
эскадрона садится на лошадей и выезжает за селение содержать
пикет и делать разъезды; другая остается в готовности на лошадях.
Днем мы спим. Этот род жизни очень похож на описание, которое
делает мертвец Жуковского:



     Близ Наревы дом мой тесный:
     Только месяц поднебесный
     Над долиною взойдет,
     Лишь полночный час пробьет,
     Мы коней своих седлаем,
     Темны кельи покидаем.



     Это точь-в-точь мы, литовские уланы: всякую полночь седлаем,
выезжаем; и домик, который занимаю, тесен, мал и близ самой
Наревы. О, сколько это положение опять дало жизни всем моим
ощущениям! Сердце мое полно чувств, голова мыслей, планов,
мечтаний, предположений; воображение мое рисует мне картины,
блистающие всеми лучами и цветами, какие только есть в царстве
природы и возможностей. Какая жизнь, какая полная, радостная,
деятельная жизнь! Как сравнить ее с тою, какую вела я в
Домбровице! Теперь каждый день, каждый час я живу и чувствую, что
живу; о, в тысячу, в тысячу раз превосходнее теперешний род
жизни!.. Балы, танцы, волокитства, музыка... о боже! какие
пошлости, какие скучные занятия!..

     Право, я не думала, что найду употребление тому вину,
которого раздают нам по две рюмки каждый день наравне с
солдатами; но, видно, не надобно ничем пренебрегать: вчера,
проходя одно селение, должно было нашему эскадрону идти через
узкую плотину; какое-то затруднение, встретившееся переднему
отделению, заставило эскадрон остановиться; другие, подходя,
потеснили нас с тылу, и лошади наши, теснясь и упираясь, чтоб не
упасть в широкие рвы с боков плотины, стали беситься, бить и
становиться на дыбы. В этом беспорядке меня вдавили в середину
моего взвода и так сжали, что я хотя и видела, как стоящая передо
мною лошадь располагалась ударить меня своею, хорошо подкованною
ногою, но во власти моей было только с мужеством дождаться и
вытерпеть этот удар; от жестокой боли я вздохнула из глубины
души! Негодная лошадь имела и волю и возможность раздробить ногу
мою, потому что я была, как в тисках; к счастию, когда она
собиралась повторить удар, эскадрон тронулся с места, и все
пришло в порядок. Когда стали на лагерь, я осмотрела свою ногу и
ужаснулась: она была расшиблена до крови и распухла: от подошвы
до колена ломит нестерпимо. В первый раз в жизни я охотно села бы
в повозку; мучительно ехать верхом; но как переменить этого
нечем, то и надобно терпеть. Повозок при нас давно уже нет ни
одной. Теперь вино пригодилось мне; всякий день я мою им больную
ногу свою и вижу, к испугу моему, что она делается с каждым днем
багровее, хотя боль и утихает. Ступень ушибленной ноги сделалась
черна, как уголь; я боюсь смотреть на нее и не могу понять,
отчего почернела ступень, когда ушиб на средине между ею и
коленом?

     Штаб-лекарь Карнилович говорит, что ногу мою надобно будет
отрезать; какой вздор!

     Что бы это значило? Мы отступаем и очень поспешно, а еще ни
разу не были в деле!

     Сегодня шли без дороги, лесом; я думала, что мы спешим
прямым путем на неприятеля, но ничего не бывало; мы прибежали,
чтоб вытянуть фронт наш в высоких коноплях. Было для чего
торопиться! Однако ж впереди нас сражаются... Худо остаться без
настоящего начальника! Полковой командир Тутолмин отрапортовался
больным еще в Бельске и оставил нас на произвол судьбы; нами
командует теперь Штакельберг, подполковник Новороссийского
драгунского полка, Крейц, шеф этого полка, наш бригадный
начальник.

     Мы все еще стоим в коноплях; день жарок до несносности.
Ротмистр Подъямпольский спросил меня, не хочу ли я купаться? И
когда я отвечала, что очень бы хотела, тогда велел мне взять
начальство над четырнадцатью человеками улан, отряженными им за
водою к ближней речке, которая была также недалеко и от
сражающихся. "Теперь имеешь случай выкупаться, - сказал ротмистр,
- только будь осторожен: неприятель близко". - "Что ж мы не
деремся с ним?" - спросила я, вставая с лошади, чтобы идти на
реку. "Как будто всем надобно драться! подожди еще, достанется и
на твою долю; ступай! ступай! не мешкай! да смотри, пожалуйста,
Александров, чтоб соколы твои не разлетелись". Я пошла позади
моей команды, велев унтер-офицеру идти впереди, и в таком порядке
привела их к речке. Оставя улан наполнить котелки свои водою,
умываться, пить и освежаться как могли, я ушла от них на
полверсты вверх по течению, проворно разделась и с неизъяснимым
удовольствием бросилась в свежие, холодные струи. Разумеется, я
недолго могла тут блаженствовать; минут через десять я вышла из
воды и оделася еще скорее, нежели разделась, для того что
выстрелы слышались очень уже близко. Я повела свою команду,
освеженную, ободренную и несущую благотворную влагу своим
товарищам.

     Весь эскадрон наш отряжен на пикет; мне очередь разводить,
ставить и объезжать ведеты. Для этого дано мне пол-эскадрона; с
другою половиною Подъямпольский расположился в селении. Получив
от ротмистра наставления, как в каком случае поступать, какие
брать предосторожности и что наблюдать при размещении часовых, я
отправилась с своим полуэскадроном на гору к монастырю, где
надобно было поставить первый ведет. Половиною людей своих я
заняла назначенные пункты, а другая была в готовности, чтобы по
прошествии урочного времени сменить их. Была уже полночь, когда я
подъехала сменять свои ведеты. Подъезжая к селению,
расположенному недалеко от той горы, где находился монастырь, я
приказала уланам ехать по траве, прижать сабли коленом к седлу и
не очень сближаться одному с другим, чтоб не бренчать стременами.
У самого селения я остановила свою команду и поехала одна
осмотреть, не кроется ли где неприятель. Мертвое молчание
царствовало повсюду; все дома были брошены своими жителями; все
было тихо и пусто, и одна только черная глубь растворенных сараев
и конюшен крестьянских страшно зияла на ме