-
примолвил батюшка, потрепав меня по щеке, и вышел. Я стала на
колени близ тех кресел, на которых сидел он, и, склонясь перед
ними до земли, целовала, орошая слезами, то место пола, где
стояла нога его. Через полчаса, когда печаль моя несколько
утихла, я встала, чтоб скинуть свое женское платье; подошла к
зеркалу, обрезала свои локоны, положила их в стол, сняла черный
атласный капот и начала одеваться в казачий униформ. Стянув стан
свой черным шелковым кушаком и надев высокую шапку с пунцовым
верхом, с четверть часа я рассматривала преобразившийся вид свой;
остриженные волосы дали мне совсем другую физиономию; я была
уверена, что никому и в голову не придет подозревать пол мой.
Сильный шелест листьев и храпенье лошади дали знать мне, что Ефим
ведет Алкида на задний двор. Я впоследнее простерла руки к
изображению богоматери, столько лет принимавшему мольбы мои, и
вышла! Наконец дверь отцовского дома затворилась за мною, и кто
знает? может быть, никогда уже более не отворится для меня!..

     Приказав Ефиму идти с Алкидом прямою дорогою на Старцову
гору и под лесом дожидаться меня, я сбежала поспешно на берег
Камы, сбросила тут капот свой и положила его на песок со всеми
принадлежностями женского одеянья; я не имела варварского
намерения заставить отца думать, что, я утонула, и была уверена,
что он не подумает этого; я хотела только дать ему возможность
отвечать без замешательства на затруднительные вопросы наших
недальновидных знакомых. Оставив платье на берегу, я взошла прямо
на гору по тропинке, проложенной козами; ночь была холодная и
светлая; месяц светил во всей полноте своей. Я остановилась
взглянуть еще раз на прекрасный и величественный вид,
открывающийся с горы: за Камою, на необозримое пространство видны
были Пермская и Оренбургская губернии! Темные, обширные леса и
зеркальные озера рисовались как на картине! Город, у подошвы
утесистой горы, дремал в полуночной тишине; лучи месяца играли и
отражались на позолоченных главах собора и светили на кровлю
дома, где я выросла!.. Что мыслит теперь отец мой? говорит ли ему
сердце его, что завтра любимая дочь его не придет уже пожелать
ему доброго утра?..

     В молчании ночном ясно доходили до слуха моего крик Ефима и
сильное храпенье Алкида. Я побежала к ним, и в самую пору: Ефим
дрожал от холода, бранил Алкида, с которым не мог сладить, и меня
за медленность. Я взяла мою лошадь у него из рук, села на нее,
отдала ему обещанные пятьдесят рублей, попросила, чтоб не
сказывал ничего батюшке, и, опустив Алкиду повода, вмиг исчезла у
изумленного Ефима из виду.

     Версты четыре Алкид скакал с одинакою быстротою; но мне в
эту ночь надобно было проехать пятьдесят верст до селения, где я
знала, что была назначена дневка казачьему полку. Итак, удержав
быстрый скок моего коня, я поехала шагом; скоро въехала в темный
сосновый лес, простирающийся верст на тридцать. Желая сберечь
силы моего Алкида, я продолжала ехать шагом и, окруженная мертвою
тишиною леса и мраком осенней ночи, погрузилась в размышления:
Итак, я на воле! свободна! независима! я взяла мне принадлежащее,
мою свободу: свободу! драгоценный дар неба, неотъемлемо
принадлежащий каждому человеку! Я умела взять ее, охранить от
всех притязаний на будущее время, и отныне до могилы она будет и
уделом моим и наградою!

     Тучи закрыли все небо; в лесу сделалось темно так, что я на
три сажени перед собою не могла ничего видеть, и, наконец,
поднявшийся с севера холодный ветер заставил меня ехать скорее.
Алкид мой пустился большой рысью, и на рассвете я приехала в
селение, где дневал полк казаков.


ЗАПИСКИ

     Полковник и его офицеры давно уже проснулись и собрались все
в полковничью квартиру завтракать; в это время я вошла к ним. Они
шумно разговаривали между собою, но, увидя меня, вдруг замолчали.
Полковник, с видом изумления, подошел ко мне. "Которой ты сотни?"
- спросил он поспешно. Я отвечала, что не имею еще чести быть в
которой-нибудь из них; но приехал просить его об этой милости.
Полковник слушал меня с удивлением. "Я не понимаю тебя! Разве ты
нигде не числишься?" - "Нигде".> - "Почему?" - "Не имею права". -
"Как! Что это значит? Казак не имеет права быть причислен к полку
казачьему! Что это за вздор!" Я сказала, что я не казак. "Ну, кто
же ты, - спросил полковник, начинавший выходить из терпения, -
зачем в казачьем мундире, и чего ты хочешь?" - "Я уже сказал вам,
полковник, что желаю иметь честь быть причислен к вашему полку,
хотя только на то время, пока дойдем до регулярных войск". - "Но
все-таки я должен знать, кто ты таков, молодой человек, и сверх
того разве тебе не известно, что у нас никому нельзя служить,
кроме природных казаков?" - "Я и не имею этого намерения, но
прошу у вас только позволения дойти до регулярных войск в звании
и одеянии казака при вас или при полку вашем; что ж до вопроса
вашего, кто я таков, скажу только то, что могу сказать: я
дворянин, оставил дом отцовский и иду в военную службу без ведома
и воли моих родителей; я не могу быть счастлив ни в каком другом
звании, кроме военного, потому я решился в этом случае поступить
по своему произволу; если вы не примете меня под свое
покровительство, я найду средство и один присоединиться к армии".
Полковник с участием смотрел на меня, пока я говорила. "Что мне
делать? - сказал он вполголоса, оборотясь к одному седому есаулу.
- Я не имею духа отказать ему!" - "На что же и отказывать, -
отвечал равнодушно есаул, - пусть едет с нами". - "Не нажить бы
нам хлопот". - "Каких же? Напротив, и отец и мать его будут вам
благодарны впоследствии за то, что вы дадите ему приют; с его
решимостью и неопытностию он попадет в беду, если вы его
отошлете". В продолжение этого короткого переговора полковника с
есаулом я стояла, опершись на свою саблю, с твердым намерением,
получа отказ, сесть на своего питомца гор и ехать одной к
предположенной цели. "Ну хорошо, молодой человек, - сказал
полковник, оборотясь ко мне, - ступай с нами; но упреждаю тебя,
что мы идем теперь на Дон, а там регулярных войск нет. Щегров!
дай ему лошадь из заводных!" Высокого роста казак, вестовой
полковника, пошел было исполнить приказание. Но я, спеша
пользоваться возможностью играть роль подчиненного воина,
сказала: "У меня есть лошадь, ваше высокоблагородие! Я буду ехать
на ней, если позволите". Полковник рассмеялся: "Тем лучше, тем
лучше! Поезжай на своей лошади. Как же твое имя, молодец?" Я
сказала, что меня зовут Александром! "А по отчеству?" - "Васильем
звали отца моего!" - "Итак, Александр Васильевич, на походе ты
будешь ехать всегда при первой сотне; обедать у меня и
квартировать. Иди теперь к полку, мы сейчас выступаем. Дежурный,
вели садиться на коней". Вне себя от радости, побежала я к своему
Алкиду и как птица взлетела на седло. Бодрая лошадь, казалось,
понимала мое восхищение; она шла гордо, сгибая шею кольцом и
быстро водя ушми. Казацкие офицеры любовались красотою Алкида
моего и вместе хвалили и меня; они говорили, что я хорошо сижу на
лошади и что у меня прекрасная черкесская талия. Я начинала уже
краснеть и приходить в замешательство от любопытных взоров, со
всех сторон на меня устремленных; но такое положение не могло
быть продолжительно; я скоро оправилась и отвечала на расспросы
учтиво, правдоподобно, голосом твердым, покойным, и казалась
вовсе не замечающею всеобщего любопытства и толков, возбужденных
появлением моим среди войска Донского.

     Наконец казаки, наговорясь и насмотревшись на коня моего и
на меня, стали по местам. Полковник вышел, сел на черкесского
коня своего, скомандовал: "Справа по три!" - и полк двинулся
вперед. Переднее отделение, нарочно составленное из людей,
имеющих хороший голос, запело: "Душа добрый конь" - любимую
казацкую песню. Меланхолический напев ее погрузил меня в
задумчивость: давно ли я была дома! в одежде пола своего,
окруженная подругами, любимая отцом, уважаемая всеми как дочь
градоначальника! Теперь я казак! в мундире, с саблею; тяжелая
пика утомляет руку мою, не пришедшую еще в полную силу. Вместо
подруг меня окружают казаки, которых наречие, шутки, грубый голос
и хохот трогают меня! Чувство, похожее на желание плакать,
стеснило грудь мою! Я наклонилась на крутую шею коня своего,
обняла ее и прижалась к ней лицом!.. Лошадь эта была подарок
отца! Она одна оставалась мне воспоминанием дней, проведенных в
доме его! Наконец борьба чувств моих утихла, я опять села прямо
и, занявшись рассматриванием грустного осеннего ландшафта,
поклялась в душе никогда не позволять воспоминаниям ослаблять дух
мой, но с твердостию и постоянством идти по пути, мною
добровольно избранном.

     Поход продолжался более месяца; новое положение мое
восхищало меня; я научилась седлать и расседлывать свою лошадь,
сама водила ее на водопой, так же, как и другие. Походом казацкие
офицеры часто скакались на лошадях и предлагали и мне испытать
быстроту моего Алкида против их лошадей; но я слишком люблю его,
чтоб могла согласиться на это. К тому ж мой добрый конь не в
первом цвете молодости, ему уже девять лет; и хотя я уверена, что
в целом казачьем полку нет ни одной лошади, равной моему Алкиду в
быстроте, точно так же, как и в красоте, но все-таки не имею
бесчеловечного тщеславия мучить своего товарища от пустого
удовольствия взять верх над тощими скакунами Дона. Наконец полк
пришел на рубеж своей земли и расположился лагерем в ожидании
смотра, после которого их распускают по домам; ожидание и смотр
продолжались три дня; я в это время ходила с ружьем по
необозримой степи Донской или ездила верхом. По окончании смотра
казаки пустились во все стороны группами; это был живописный вид:
несколько сот казаков, рассыпавшись по обширной степи, ехали от
места смотра во всех направлениях. Картина эта припомнила мне
рассыпное бегство муравьев, когда мне случалось выстрелить
холостым зарядом из пистолета в их кучу.

     Щегров позвал меня к полковнику: "Ну вот, молодой человек,
нашему странствию конец! а вашему? что вы намерены делать?" -
"Ехать к армии", - смело отвечала я. "Вы, конечно, знаете, где
она расположена? знаете дорогу, по которой ехать, и имеете к
этому средства?" - спросил полковник, усмехаясь. Ирония эта
заставила меня покраснеть: "О месте и дороге я буду спрашивать,
полковник, что ж касается до средств, у меня есть деньги и
лошадь". - "Ваши средства хороши только за неимением лучших; мне
жаль вас, Александр Васильевич! Из поступков ваших, более, нежели
из слов, уверился я в благородном происхождении вашем; не знаю
причин, заставивших вас в такой ранней юности оставить дом
отцовский; но если это точно желание войти в военную службу, то
одна только ваша неопытность могла закрыть от вас те бесчисленные
затруднения, которые вам надобно преодолеть прежде достижения
цели. Подумайте об этом". Полковник замолчал, я также молчала, и
что могла я сказать! Меня стращают затруднениями! Советуют
подумать... Может быть, хорошо было бы услышать это дома; но,
удалясь от него две тысячи верст, надобно продолжать, и какие б
ни были затруднения, твердою волею победить их! Так думала я и
все еще молчала. Полковник начал опять: "Вижу, что вы не хотите
говорить со мною откровенно; может быть, вы имеете на это свои
причины; но я не имею духа отпустить вас на верную гибель;
послушайтесь меня, останьтесь пока у меня на Дону;
покровительство опытного человека для вас необходимо; я предлагаю
вам до времени дом мой, живите в нем до нового выступления нашего
в поход; вам не будет скучно, у меня есть семейство, климат наш,
как видите, очень тепел, снегу не бывает до декабря, можете
прогуливаться верхом сколько угодно; конюшня моя к вашим услугам.
Теперь мы поедем ко мне в дом, я отдам вас на руки жене моей, а
сам отправлюсь в Черкасск к Платову; там пробуду до нового
похода, который не замедлится; тогда и вы дойдете вместе с нами
до регулярных войск. Согласны ли вы последовать моему совету?" Я
сказала, что принимаю предложение его с искреннею благодарностью.
Надобно было не иметь ума, чтоб не видеть, как выгодно для меня
будет дойти до регулярного войска, не обращая на себя внимания и
не возбуждая ни в ком подозрения. Полковник и я сели в коляску и
отправились в Раздорскую станицу, где был у него дом. Жена его
чрезвычайно обрадовалась приезду мужа; это была женщина средних
лет, прекрасная собою, высокого роста, полная, с черными глазами,
бровями и волосами и смугловатым цветом лица, общим всему
казачьему племени; свежие губы ее приятно улыбались всякий раз,
когда она говорила. Меня очень полюбила она и обласкала;
дивилась, что в такой чрезвычайной молодости отпустили меня
родители мои скитаться, как она говорила, по свету; "вам, верно,
не более четырнадцати лет, и вы уже одни на чужой стороне; сыну
моему осьмнадцать, и я только с отцом отпускаю его в чужие земли;
но одному! ах боже! чего не могло б случиться с таким птенцом!
Поживите у нас, вы хоть немного подрастете, возмужаете, и, когда
наши казаки опять пойдут в поход, вы пойдете с ними, и муж мой
будет вам вместо отца". Говоря это, добрая полковница уставливала
стол разными лакомствами - медом, виноградом, сливками и сладким
только что выжатым вином: "Пейте, молодой человек, - говорила
доброхотная хозяйка, - чего вы боитесь? это и мы, бабы, пьем
стаканами; трехлетние дети у нас пьют его, как воду". Я до этого
времени не знала еще вкусу вина и потому с большим удовольствием
пила донской нектар. Хозяйка смотрела на меня, не сводя глаз:
"Как мало походите вы на казака! Вы так белы, так тонки, так
стройны, как девица! Женщины мои так и думают; они говорили уже
мне, что вы переодетая девушка!" Говоря таким образом, полковница
хохотала простодушно, вовсе не подозревая, как хорошо отгадали ее
женщины и какое замирание сердца причиняют слова ее молодому
гостю, так усердно ею угощаемому. С этого дня я не находила уже
никакого удовольствия оставаться в семействе полковника, но с
утра до вечера ходила по полям и виноградникам. Охотно уехала бы
я в Черкасск, но боялась новых расспросов; я очень видела, что
казачий мундир худо скрывает разительное отличие мое от природных
казаков; у них какая-то своя физиономия у всех, и потому вид мой,
приемы и самый способ изъясняться были предметом их любопытства и
толкования; к тому же, видя себя беспрестанно замечаемою, я стала
часто приходить в замешательство, краснеть, избегать разговоров и
уходить в поле на целый день, даже и в дурную погоду. Полковника
давно уже не было дома, он жил по делам службы в Черкасске;
единообразная бездейственная жизнь сделалась мне несносна; я
решилась уехать и отыскивать армию, хотя сердце мое трепетало при
мысли, что те же расспросы, то же любопытство ожидают меня везде;
но по крайности, думала я, это будет некоторым образом мимоходом,
а не так, как здесь я служу постоянным предметом замечаний и
толкованья.

     Решась ехать завтра на рассвете, я пришла домой засветло,
чтобы уведомить хозяйку о своем отъезде и приготовить лошадь и
сбрую. Входя на двор, я увидела необыкновенную суетливость и
беготню людей полковника; увидела множество экипажей и верховых
лошадей. Я вошла в залу, и первою встречею был возвратившийся
полковник; толпа офицеров окружала его; но между ними не было
однако ж ни одного из тех, с которыми я пришла на Дон.
"Здравствуйте, Александр Васильевич! - сказал полковник, отвечая
на поклон мой, - не соскучились ли вы у нас? Господа, рекомендую,
это русский дворянин; он будет спутником нашим до места". Офицеры
слегка поклонились мне и продолжали разговаривать о своем походе.
"Ну как же вы проводили ваше время, Александр Васильевич?
Полюбился ли вам Дон и не полюбилось ли что на Дону?" Говоря это,
полковник лукаво усмехался. Поняв смысл последнего вопроса, я
покраснела, но отвечала вежливо и сообразно шутке, что старался
не прилепляться слишком к прекрасной стороне их, чтоб не
заплатить за это поздним сожалением. - "Вы очень хорошо сделали,
- сказал полковник, - потому что завтра чуть свет и мы, и вы
должны сказать прости нашему тихому Дону! Мне вверен Атаманский
полк, и мы имеем повеление идти в Гродненскую губернию; вот там
вы будете иметь случай вступить в какой угодно регулярный полк,
их там много".

     В три часа утра я оседлала своего Алкида и привела его к
строю казаков; но как полковника тут еще не было, то я, привязав
свою лошадь, пошла в ту залу, где собрались все офицеры.
Множество молодых казачек пришли проходить своих мужей; я была
свидетельницею трогательного зрелища. Щегров, бывший всегда при
полковнике в походе, был с ним же и на Дону; его отец, мать, жена
и три взрослые и прекрасные дочери пришли проводить его и еще раз
проститься с ним. Умилительно было видеть, как сорокалетний
казак, склонясь до земли, целовал ноги своего отца и матери,
принимая их благословение, и после сам точно так же благословил
дочерей своих, упавших к ногам его; обряд этого прощанья был
совершенно нов для меня и сделал на душу мою самое горестное
впечатление! "Вот, - думала я, - как должно расставаться детям с
отцом и матерью! а я убежала! Вместо благословения неслись за
мною упреки раздраженных родителей, а может быть... ужасная
мысль!.." Погрузясь в эти печальные размышления, я не слыхала,
как все уже вышли и зала сделалась пуста. Шорох позади меня
пробудил мое внимание и извлек из горестных мечтаний очень
неприятным образом; ко мне подкрадывалась одна из женщин
полковницы: "А вы что ж стоите здесь одни, барышня? Друзья ваши
на лошадях, и Алкид бегает по двору!" Это сказала она с видом и
усмешкою истинного сатаны. Сердце мое вздрогнуло и облилось
кровью; я поспешно ушла от мегеры! Казаки были уже в строю; близ
них Алкид мой рыл землю копытом от нетерпения. Поспешая взять
его, я встретила строгий взгляд полковника: "В вашем положении
надобно всегда быть первым; для вас это необходимо, Александр
Васильевич", - сказал он, выезжая перед фронт. Наконец обычное
"справа по три" двинуло полк с места. Скоро опять раздалось:
"Душа добрый конь!" Опять возобновились сцены прежней походной
жизни; но я теперь уже не та; сделавшись старее несколькими
месяцами, я стала смелее и не прихожу более в замешательство при
всяком вопросе. Офицеры Атаманского полка, будучи образованнее
других, замечают в обращении моем ту вежливость, которая служит
признаком хорошего воспитания, и, оказывая мне уважение, ищут
быть со мною вместе.

     В начале весны пришли мы в местечко Дружкополь, на берегу
Буга; здесь же квартирует и Брянский мушкетерский полк генерала
Лидерса; офицеры обоих полков часто бывают вместе; род жизни их
мне кажется убийственным: сидят в душной комнате, с утра до
вечера курят трубки, играют в карты и говорят вздор. Полковник
спрашивал меня, не хочу ли я определиться в Брянский полк?
"Сохрани боже, полковник, - отвечала я, - если б на всем Шаре
Земном была одна только пехота, я никогда не пошел бы в службу; я
не люблю пешую службу". - "Ну, как хотите, ваше от вас не уйдет,
вы еще слишком молоды". Я очень люблю ходить ночью одна в лесу
или в поле; вчера я зашла весьма далеко от местечка, и было уже
за полночь, когда я возвращалась домой; предавшись, по
обыкновению, мыслям, я шла скоро, не замечая мест; вдруг стон
глухой и как будто из-под земли раздавшийся прервал и тишину ночи
и мои мечтания: я остановилась, осматриваясь и прислушиваясь, я
слышу опять стон и вижу себя в десяти шагах от кладбища; стон
несся оттуда. Ни малейшая тень страха не взволновала души моей; я
пошла к кладбищу, отворила ограду и, вошед туда, ходила по всем
могилам, наклонялась, прислушивалась; стон разносился по всему
кладбищу, и я, продолжая идти от одной могилы к другой, перешла
наконец за церковь и с удивлением услышала, что стон наносится
ветром со стороны болота, находящегося в полуверсте от кладбища.
Не понимая, что бы это могло значить, я спешила дойти на квартиру
полковника, чтоб застать Щегрова не спящим и рассказать ему это
происшествие; я нашла в самом деле Щег