вание! Вся
деревня поет у нас эту песню". - "Что же значит припев: "гайда,
гайда. Хамитулла"?" "Гайда значит спеши, или иди, или пойдем,
смотря по тому, как придется это слово". Якуб замолчал.

     Волок! дремучий волок! в твоей-то чаще непроходимой, жилище
лютых зверей, горела любовь, какой нельзя выразить словами! -
Хамитуллы уже давно нет; но еще раздается звук имени его в тех
местах, где он был так счастлив! где он любил и был любим
беспримерно! Сколько раз эхо этого леса повторяло имя его,
произнесенное то шепотом любви, то грозным голосом сыщика, то,
наконец, заунывным пением молодой татарки, бедной, осиротевшей
Зугры!..



     Наконец я дома! Отец принял меня со слезами! Я сказала, что
приехала к нему отогреться. Батюшка плакал и смеялся,
рассматривая шинель мою, не имеющую никакого уже цвета,
простреленную, подожженную и прожженную до дыр. Я отдала ее
Наталье, которая говорит, что сошьет себе капот из нее.

     Рассказав отцу о добром расположении ко мне
Главнокомандующего, я убедила его отпустить со мною брата; он
согласился на эту жестокую для него разлуку, но только с условием
дождаться весны; сколько я ни уверяла, что для меня это
невозможно, батюшка ничего слышать не хотел. "Ты можешь ехать, -
говорил он, - как только выздоровеешь, но Василия не отпущу
зимой: в такие лета! в такое смутное время! нет, нет! ступай
одна, когда хочешь; его время не ушло; ему нет еще четырнадцати
лет". Что мне делать? предоставляю времени ознакомить батюшку с
мыслию расстаться с нежно любимым сыном; не дожидаюсь и пишу к
Кутузову, что, "желая нетерпеливо возвратиться под славные
знамена его, я не надеюсь иметь счастие стать под ними вместе с
братом своим, потому что старый отец не хочет отпустить от себя
незрелого отрока на поле кровавых битв в такое суровое время года
и убеждает меня, если можно, дождаться теплого времени, и что я
теперь совсем не знаю, что мне делать".

     Я получила ответ Кутузова; он пишет, что я имею полное право
исполнить волю отца; что, будучи отправлена Начальником армии, я
только ему одному обязана отчетом в продолжительности моего
отсутствия; что он позволяет мне дождаться весны дома, и что я
ничего через это не потеряю в мнении людей, потому что опасности
и труды я делила с моими товарищами до конца, и что
неустрашимости моей сам Главнокомандующий очевидный свидетель.
Письмо это было писано рукою Хитрова, зятя Кутузова; руку его
батюшка хорошо знал, потому что Хитров жил несколько времени в
В**** и отец имел случай переписываться с ним. Я показала письмо
батюшке, и старый отец мой так тронут был милостями и вниманием
ко мне знаменитого полководца, что не мог не заплакать. Я хотела
было сохранить это письмо памятником доброго расположения ко мне
славнейшего из героев России, но батюшка, взяв к себе эту бумагу,
заставлял меня двадцать раз в день краснеть, показывая ее всем и
давая каждому читать. Я принуждена была унесть это письмо
тихонько и сжечь; когда узнал отец о моем поступке, то очень
оскорбился и строго выговаривал мне, укоряя в непростительном
равнодушии к такому лестному вниманию первого человека в
государстве. С почтительным молчанием выслушала я батюшкины
упреки, но, по крайней мере, довольна была, что нескончаемое
чтение письма Кутузова прекратилось.

     Здесь живут пять пленных французских офицеров; трое из них
очень образованные люди. Уверенность их в благоразумии Наполеона
делает честь собственному их благоразумию: они указывают на карте
Смоленск и говорят мне: monsieur Александр, франсус тут. Я не
имею духа вывесть их из счастливого заблуждения; на что мне
говорить им, что безрассудные французы в западне!

     Наконец после множества отлагательств батюшка решился
отпустить брата: да и пора! снег весь уже стаял, я горю
нетерпением возвратиться к военным действиям. Получа свободу
готовиться к отъезду, я принялась за это с такою деятельностию,
что в два дня все было кончено. Отец дал нам легкую двуместную
коляску и своего человека до Казани, а там мы поедем уже одни.
Отцу очень не хотелось отпустить брата без слуги; но я
представила ему, что это могло бы иметь весьма неприятные
последствия, потому что лакея ничто не удержало бы говорить все,
что ему известно. Итак, решено, что мы едем одни.


1813 ГОД

     1-го мая, в понедельник, на рассвете оставили мы дом
отцовский! Совесть укоряет меня, что я не уступила просьбе
батюшки не ехать в этот день. Он имеет предрассудок считать
понедельник несчастливым; но мне надобно было уважить его, а
особливо в этом случае. Отец отпускал любимого сына и расставался
с ним, как с жизнию! Ах, я не права, очень не права! сердце мое
не перестает укорять меня. Я воображаю, что батюшка будет
грустить и думать гораздо более теперь, нежели когда б мы,
согласно воле его, выехали днем позже. Человек неисправим!
Сколько раз уже раскаивалась я, поступив упорно потому только,
что считала себя вправе так поступить! Никогда мы не бываем так
несправедливы, как тогда, когда считаем себя справедливыми. И как
могла, как смела я противопоставить свою волю воле отца моего, я,
которая считаю, что отец должен быть чтим детьми своими как
божество? Какой демон наслал затмение на ум мой?..

     За три станции не доезжая Казани коляску нашу изломало в
куски: нас сбросило с косогора в широкий ров; коляска наша
растрещилась, но мы, к счастию, остались оба невредимы. Теперь мы
поедем в телеге. Как странна участь моя! Сколько лет уже
разъезжаю я именно на том роде повозки, которой не терплю!



     Москва. Митрофанов сказал нам горестную весть: Кутузов умер!
Теперь я в самом затруднительном положении: брат мой записан в
Горную службу и в ней числится, а я увезла его, не взяв никакого
вида от его начальства. Как мне теперь отдать его в военную
службу! При жизни Кутузова необдуманность эта не имела бы никаких
последствий; но теперь я буду иметь тьму хлопот. Митрофанов
советует отослать Василия домой; но с первых слов об этом брат
решительно сказал, что он ни для чего не хочет возвратиться в дом
и, кроме военной службы, ни в какой другой не будет.



     Смоленская дорога. Проезжая лесами, я долго не могла понять
причины дурного запаха, наносимого иногда ветром из глубины их.
Наконец, я спросила об этом ямщика и получила ответ, какого не
могло быть ужаснее, скаванный со всем равнодушием русского
крестьянина: где-нибудь француз гниет.

     В Смоленске ходили мы по разрушенным стенам крепости; я
узнала то место близ кирпичных сараев, где мы так невыгодно были
помещены и так беспорядочно ретировались. Я указала его брату,
говоря: "Вот здесь, Василий, жизнь моя была в опасности". Бегство
французов оставило ужасные следы: тела их гниют в глубине лесов и
заражают воздух. Несчастные! никогда еще ничья самонадеянность и
кичливость не были так жестоко наказаны, как их! Ужасы
рассказывают об их плачевной ретираде. Когда мы воротились на
станцию, смотрителя не было дома; жена его просила нас войти в
комнату и записать самим свою подорожную. "Лошади сейчас будут",
- сказала она, садясь за свою работу и поцеловав нежно миловидную
девочку, которая стояла подле нее. "Это дочь ваша?" - спросила я.
"Нет, это француженка, сирота!.." Пока закладывали нам лошадей,
хозяйка рассказала трогательную историю прекрасной девочки.
Французы шли к нам на верную победу, на прочное житье, и в этой
уверенности многие взяли с собою свои семейства. При гибельной
ретираде своей, или, лучше сказать, бегстве обратно, семейства
эти старались укрываться в лесах, и от стужи, и от казаков. Одно
такое семейство расположилось в окрестностях Смоленска в лесу,
сделало себе шалаш, развело огонь и занялось приготовлением
какой-то скудной пищи, как вдруг гиканье казаков раздалось по
лесу... Несчастные! к ним можно было применить стих:



     lusqu'au fond de nos coeurs notre sang s'est glace.

     В глубине наших сердец кровь заледенела (франц.).



     Они кинулись все врозь, куда глаза глядят, и стараясь только
забежать в самую густоту леса. Старшая дочь, лет осьми девочка
(эта самая, которая теперь стоит перед нами, опершись на колени
своей благодетельницы, и плачет от ее рассказа), забежала в
непроходимую чащу и до самого вечера ползала в глубоком снегу, не
имея на себе ничего, кроме белого платьеца. Бедное дитя, совсем
окоченевшее, выползло наконец при закате солнца на большую
дорогу; оно не имело сил идти, но ползло на руках и ногах. В это
время проезжал верхом казацкий офицер; он мог бы и не видать ее,
но девочка имела столько присутствия духа, что, собрав все силы,
кричала ему: топ ami! par bonte prenez moi sur votre cheval! (мой
друг! сделайте милость, посадите меня на вашу лошадь! (франц.))
Удивленный казак остановил лошадь и, всматриваясь в предмет,
шевелящийся на дороге, был тронут до слез, видя, что это дитя
почти полунагое, потому что все ее одеяние изорвалось, руки и
ноги ее были совсем закоченевши; она упала наконец без движения.
Офицер взял ее на руки, сел с нею на лошадь и поехал к Смоленску.
Проезжая мимо станции, он увидел жену смотрителя, стоящую у
ворот. "Возьмите, сделайте одолжение, эту девочку на ваше
попеченье". Смотрительша отвечала, что ей некуда с ней деваться,
что у нее своих детей много. "Ну, так я при ваших глазах размозжу
ей голову об этот угол, чтоб избавить дальнейших страданий!"
Пораженная, как громом, этою угрозой и думая уже видеть
исполнение ее на самом деле, смотрительша поспешно выхватила
бесчувственную девочку из рук офицера и унесла в горницу; офицер
поскакал далее. Более двух месяцев дитя находилось почти при
смерти; несчастное все поморозилось; кожа сходила лоскутьями с
рук и ног, волосы вышли, и наконец, после сильной горячки, оно
возвратилось к жизни. Теперь эта девочка живет у смотрительши как
любимая дочь, выучилась говорить по-польски и, благодаря
незрелости возраста своего, не сожалеет о потерянных выгодах, на
какие имела право по знатности своего рода: она из лучшей фамилии
в Лионе. Многие знатные дамы, которым смотрительша рассказывала,
так же, как и нам, эту историю, предлагали трогательной сироте
жить у них; но она всегда отвечала, обнимая смотрительшу:
"Маменька возвратила мне жизнь; я навсегда останусь с нею!"
Смотрительша заплакала, оканчивая этими словами свою повесть, и
прижала к груди своей рыдающее дитя. Сцена эта тронула нас до
глубины души.

     Курьерскую подорожную у меня взяли и дали другую только до
Слонима, где все офицеры, почему-нибудь отставшие от своих
полков, остаются уже под начальством Кологривова; и меня ожидает
та же участь! На дороге съехались мы с гусарским офицером
Никифоровым, весьма вежливым и обязательным, но немного странным.
Мой повеса брат находит удовольствие сердить его на каждой
станции.



     Слоним. Опять я здесь; но как все изменилось! Я не могла
даже отыскать прежней квартиры у старого гвардейца. Кологривов
принял меня с самым строгим начальническим видом: "Что вы так
долго пробыли дома?" - спросил он; я отвечала, что за болезнью.
"Имеете вы свидетельство от лекаря?" - "Не имею!" - "Почему?" -
"Не находил надобности брать его". Этот странный ответ рассердил
Кологривова до крайности. "Вы, сударь, повеса..."

     Я ушла, не дав ему кончить этого обязательного слова.
Итак... что ж теперь делать? Имея на руках несовершеннолетнего
брата, которого нельзя отдать в полк, потому что он числится уже
в Горной службе: куда я денусь с ним! Так думала я, закрыв лицо
руками и облокотясь на большой жидовский стол. Тихий удар по
плечу заставил меня взглянуть на свет божий. "Что вы так
задумались, Александров? вот вам приказ от Кологривова; вам
должно ехать в Лаишин к ротмистру Бибикову и принять от него
лошадей, которых вы будете пасти на лугах зеленых, на мураве
шелковой!" Я совсем не имела охоты шутить: что я буду делать с
братом? куда я дену его? взять с собою в полк, представить ему
картину жизни уланской, такому незрелому юноше! сохрани боже! но
что ж я буду делать?.. Ах, для чего я не оставила его дома? мое
умничанье растерзало сердце отца разлукою с нежно любимым сыном и
вместо пользы принесло мне хлопоты и досаду!.. Печаль и
беспокойство столько изменили вид мой, что Никифоров, наш
дорожный товарищ, был тронут этим: "Оставьте у меня вашего брата,
Александров, я буду ему тем же, чем были вы, и точно ту же дружбу
и те же попечения увидит он от меня, как бы от самих вас".
Предложение благородного Никифорова сняло тяжесть с сердца моего;
я поблагодарила его от всей души и отдала ему брата, прося
последнего не терять времени, писать к отцу и требовать
увольнения из Горной службы. Я отдала ему все деньги, простилась
и уехала в Лаишин.

     Ротмистр Бибиков, Рузи, Бурого и я имеем поручение
откармливать усталых, раненых и исхудавших лошадей всех уланских
полков; на мою часть досталось сто пятьдесят лошадей и сорок
человек улан для присмотра за ними. Селение, в котором квартирую,
в пятнадцати верстах от Лаишина, окружено лесами и озерами. Целые
дни провожу я, разъезжая верхом или прогуливаясь пешком в темных
лесах и купаясь в чистых и светлых, как хрусталь, озерах.

     Я занимаю обширный сарай, это моя зала; пол ее усыпан
песком, стены украшены цветочными гирляндами, букетами и венками;
в средине всего этого поставлено пышное ложе, во всем смысле
этого слова, пышное: на четырех низеньких отрубках положены три
широкие доски; на них настлано четверти в три вышиною мелкое
душистое сено почти из одних цветов и закрыто некоторым родом
бархатного ковра с яркими блестящими цветами; большая сафьянная
подушка черного цвета с пунцовыми украшениями довершает
великолепие моей постели, служащей мне также диваном и креслами:
я на ней сплю, лежу, сижу, читаю, пишу, мечтаю, обедаю, ужинаю и
засыпаю. Теперь июль; в течение длинного летнего дня я ни на одну
минуту не соскучиваюсь, встаю на заре в три часа, то есть
просыпаюсь, и тогда же улан приносит мне кофе, которого и выпиваю
стакан с черным хлебом и сливками. Позавтракав таким образом, иду
осматривать свою паству, размещенную по конюшням; при мне ведут
их на водопой; по веселым и бодрым прыжкам их вижу я, что уланы
мои следуют примеру своего начальника: овса не крадут, не
продают, но отдают весь этим прекрасным и послушным животным;
вижу, как формы их, прежде искаженные худобою, принимают свою
красивость, полнеют, шерсть прилегает, лоснится, глаза горят,
уши, едва было не повисшие, начинают быстро двигаться и
уставляться вперед; погладив и поласкав красивейших из них,
приказываю оседлать ту, которая веселее прыгает, и еду гулять,
куда завлечет меня любопытство или пленительный вид. В двенадцать
часов возвращаюсь в свою сплетенную из хвороста залу: там готова
уже мне миска очень вкусных малороссийских щей или борщу и
небольшой кусок черного хлеба. Окончив обед, после которого я
всегда немножко голодна, иду опять гулять или по полям, или над
рекою; возвращаюсь домой часа на два, чтоб написать несколько
строк, полежать, помечтать, настроить воздушных замков, опять
разломать их, просмотреть наскоро свои Записки, не поправляя в
них ничего; да и куда мне поправлять и для чего; их будет читать
своя семья, а для моих все хорошо. Перед вечером иду опять
гулять, купаться и наконец возвращаюсь присутствовать при
вечернем водопое. После всего этого день мой заключается сценою,
которая непременно каждый вечер возобновляется: теперь рабочая
пора, итак при наступлении ночи все молодицы и девицы с протяжным
пением (отвратительнее которого я ничего не слыхала) возвращаются
с полей и густою толпою идут к деревне; у входа ее ожидают их мои
уланы, тоже толпою стоящие; соединясь, обе толпы смешиваются;
пение умолкает; слышен говор, хохот, визг и брань (последняя
всегда от мужей); с таким гамом все они вбегают в деревню и
наконец идут по домам. Иду и я лечь на пышное, мягкое, душистое
ложе свое и в ту же минуту засыпаю; но завтра тот же порядок, те
же сцены. Спокойствие, радость, веселые мечты, здоровье, свежий
румянец - все это неразлучно со мною при теперешнем роде моей
жизни, и я ни на одну минуту не чувствовала еще скуки. Природа,
поселив в душе моей любовь к свободе и к своим красотам, дала мне
неисчерпаемый источник радостей; как только открываю глаза
поутру, тотчас чувство удовольствия и счастия пробуждается во
всем моем существовании; мне совсем невозможно представить себе
что-нибудь печальное, все в воображении моем блестит и горит
яркими лучами. О государь! обожаемый отец наш! нет дня, в который
бы я мысленно не обнимала колен твоих! Тебе обязана я счастием,
которому нет равного на земле: счастием быть совершенно
свободною! Твоему снисхождению, твоей ангельской доброте, но
всего более твоему уму и великому духу, имевшему силу постигнуть
возможность высоких доблестей в слабом поле! Чистая душа твоя не
предполагала во мне ничего недостойного меня! не страшилась
употребления во зло звания, мне данного! Истинно, государь проник
душу мою. Помыслы мои совершенно беспорочны: ничто никогда не
занимает их, кроме прекрасной природы и обязанностей службы.
Изредка увлекаюсь я мечтами о возвращении в дом, о высокой
степени, о блистательной награде, о небесном счастии - покоить
старость доброго отца, доставя ему довольство и изобилие во всем!
Вот одно время, в которое я плачу... Отец мой! мой
снисходительный и великодушный отец! подарит ли мне милосердный
бог эту неизреченную радость быть утешением и подпорою твоей
старости...

     Замечаю я, что носится какой-то глухой, невнятный слух о
моем существовании в армии. Все говорят об этом, но никто, никто
ничего не знает; все считают возможным, но никто не верит; мне не
один раз уже рассказывали собственную мою историю со всеми
возможными искажениями: один описывал меня красавицею, другой
уродом, третий старухою, четвертый давал мне гигантский рост и
зверскую наружность и так далее... Судя по этим описаниям, я
могла б быть уверенною, что никогда ничьи подозрения не
остановятся на мне, если б одно обстоятельство не угрожало
обратить наконец на меня замечания моих товарищей: мне должно
носить усы, а их нет и, разумеется, не будет. Назимовы, Солнцев и
Лизогуб часто уже смеются мне, говоря: "А что, брат, когда мы
дождемся твоих усов? уж не лапландец ли ты?" Разумеется, это
шутка; они не полагают мне более восемнадцати лет; но иногда
приметная вежливость в их обращении и скромность в словах дают
мне заметить, что если они не совсем верят, что я никогда не буду
иметь усов, по крайней мере, сильно подозревают, что это может
быть. Впрочем, сослуживцы мои очень дружески расположены ко мне и
весьма хорошо мыслят; я ничего не потеряю в их мнении: они были
свидетелями и товарищами ратной жизни моей.

     Мне приказано сдать всех лошадей и людей старшему в команде
моей унтер-офицеру, а самой отправиться к эскадрону нашего полка
в команде штабс-ротмистра Рженсницкого. У нас их два. Старший
какой-то чудак, настоящий Шлейхер, все знает, все видел, везде
был, все сделает, но службу не любит и мало ею занимается; его
стихия при штабе. Но брат его - неустрашимый, опытный, правдивый
офицер; всею душою предан и лагерному шуму, и острой сабле, и
доброму коню. Я очень обрадовалась, что буду у него в эскадроне:
терпеть не могу ничтожных эскадронных начальников; с ними в
военное время беда, а в мирное - и смех и горе.

     Приехав к Рженсницкому, я застала эскадрон на лошадях,
готовый к выступлению в поход; этого я совсем не ожидала и очень
была расстроена таким быстрым переходом от совершенного
спокойствия к величайшей деятельности и хлопотам. - "Здравствуй,
любезный Александров! - сказал Рженсницкий, - я давно тебя
ожидаю; есть ли у тебя лошадь?" - "Ни лошади, ни седла, ротмистр!
что я буду делать?" - "Тебе надобно остаться здесь на сутки и
поискать купить седло; лошадь возьми из казенных; только на
дневке постарайся догнать эскадрон". После этого он пошел с
эскадроном, а я отправилась к нашему поручику Страхову: нашла там
многих офицеров свое