, и,
сколько они ему ни кричали rendez vous! rendez vous!(сдавайтесь!
сдавайтесь! (франц.)) он, не слушая, рубил их направо и налево, и
наконец они с остервенением кинулись на него, и вмиг его не
стало.

     Когда Подъямпольский спросил фланкеров, как могли они
допустить, чтоб изрубили их офицера? то они в оправдание свое
сказали, что Торнези заскакал в толпу неприятелей и, не принимая
предложения их сдаться, рубил и бранил их без пощады, и что они
все вдруг кинулись на него; множество сабель засверкало над
несчастным Торнези, и он упал к ногам своей лошади без жизни и
образа.

     Мы все смотрели очень внимательно на правую сторону дороги,
где происходило уже сражение и некоторые из наших эскадронов
отлично дрались; дорого заплатили бы мы за это зевание по
сторонам, если б наш священник Вартминский, самый неустрашимый
человек изо всего полка, не подъехал к нам и не указал в левую
сторону своею нагайкою (единственным оружием, которое он равно
употреблял для лошадей и для неприятеля). Взглянув, куда он
указывал, мы увидели скачущую к нам во фланг неприятельскую
кавалерию; в одно мгновение Подъямпольский скомандовал: "Второму
полуэскадрону правое плечо вперед" - и, поставя его к неприятелю
лицом, приказал мне взять начальство и в ту ж минуту ударить на
несущуюся к нам конницу. Восхитительная минута для меня! Я уже не
помнила постыдного бегства улан моих с пикета, видела только
возможность прославиться... Но вдруг команда моя "с места, марш,
марш" слилась с громовым голосом нашего начальника, раздавшимся
позади нашего фронта: "назад! назад!.." В одну секунду мой
полуэскадрон повернулся назад и поскакал сломя голову на большую
дорогу; я осталась позади всех. Без порядка скакал эскадрон
густой толпою по кустам, буграм и рытвинам; Зелант, горячий,
заносчивый конь мой, рвался из-под меня, но я не смела дать ему
воли; он имел дурную привычку, разгорячась, драть голову кверху,
и мне предстоял весьма трудный выбор: дать волю Зеланту и тотчас
упасть с ним в яму или полететь стремглав через куст или,
придерживая его, быть догнанной неприятелем, летящим по следам
нашим. Я выбрала последнее как более безопасное: посредственность
французской кавалерии давно была мне известна, и я могла быть
уверена, что в целом отряде, который гнался за нами, ни одна
лошадь не равнялась Зеланту в быстроте; итак, удерживая коня
своего, неслась я большим галопом вслед скачущего эскадрона; но,
слыша близко за собою топот лошадей и увлекаясь невольным
любопытством, не могла не оглянуться; любопытство мое было вполне
награждено: я увидела скачущих за мною на аршин только от крестца
моей лошади трех или четырех неприятельских драгун, старавшихся
достать меня палашами в спину. При этом виде я хотя не прибавила
скорости моего бега, но, сама не знаю для чего, закинула саблю на
спину острием вверх. Миновав бугры и ямы, Зелант, как бурный
вихрь, унес меня от толпы неприятельской. Выбравшись на ровное
место, мы отплатили неприятелю за свое беспорядочное бегство:
повинуясь голосу офицеров, эскадрон в минуту пришел в порядок,
построился и грозною тучею понесся навстречу неприятелю. Земля
застонала под копытами ретивых коней, ветер свистал в флюгерах
пик наших; казалось, смерть со всеми ее ужасами неслась впереди
фронта храбрых улан. Неприятель не вынес этого вида, и желая
уйти, был догнан, разбит, рассеян и прогнан несравненно с большим
уроном, нежели был наш, когда мы приневолены были отступать во
весь дух через бугры и рытвины.

     Теперь эскадрон наш поставили на правой стороне дороги, а
бугристое поле занято егерями. "Давно бы так!" - говорит
Подъямпольский, покручивая усы с досадою... Мы здесь должны
охранять крепость, итак, стоим без дела, но в готовности, то есть
на лошадях и пики наперевес. Впереди нас стрелки Бутырского полка
перестреливаются с неприятельскими. Храбрый, отличный полк! Как
только он начал действовать, в ту ж минуту пули неприятельские
перестали долетать до нас.

     На этом месте мы будем до завтра. Бутырский полк сменен
другим, и теперь пули не только долетают до нас, но и ранят.
Подъямпольскому это очень неприятно. Наконец, наскуча видеть, что
у нас то того, то другого отводили за фронт, он послал меня в
Смоленск к Штакельбергу сказать о критическом положении нашем и
спросить, что он прикажет делать? Я исполнила, как было велено,
сказала Штакельбергу, что у нас много ранено людей, и спросила,
какое будет его приказание? "Стоять, - отвечал Штакельберг, -
стоять, не трогаясь ни на шаг с места. Странно, что
Подъямпольский присылает об этом спрашивать!" Я с великим
удовольствием повезла этот прекрасный ответ своему ротмистру.
"Что, - кричал мне издали Подъямпольский, - что велело?" -
"Стоять, ротмистр!" - "Ну, стоять так стоять", - сказал он
покойно; и, оборотясь к фронту с тем неустрашимым видом, который
так ему свойственен, хотел было несколько ободрить солдат, но, к
удовольствию своему, увидел, что они не имеют в этом нужды: взоры
и лица храбрых улан были веселы; недавняя победа одушевила черты
их геройством. Весь их вид говорит: беда неприятелю! К вечеру
второй полуэскадрон спешился, и я, имея тогда свободу отойти от
своего места, пошла к ротмистру спрашивать о всем том, что в этот
день казалось мне непонятным. Подъямпольский стоял у дерева,
подперши голову рукою, и смотрел без всякого участия на
перестрелку; приметно было, что мысль его не здесь. "Скажите мне,
ротмистр, для чего вы посылали к Штакельбергу меня, а не
унтер-офицера? Не правда ли, что вы хотели укрыть меня от пуль?"
- "Правда, - отвечал задумчиво Подъямпольский, - ты так еще
молод, так невинно смотришь и среди этих страшных сцен так весел
и беспечен! Я видел, как ты скакал позади всего эскадрона во
время беспорядочного бегства нашего от кирпичных сараев, и мне
казалось, что я вижу барашка, за которым гонится стая волков. У
меня сердце обливается кровью при одной мысли видеть тебя убитым.
Не знаю, Александров, отчего мне кажется, что если тебя убьют, то
это будет убийство противное законам; дай бог, чтоб я не был
этому свидетелем! Ах, пуля не разбирает. Она пробивает равно как
грудь старого воина, так и сердце цветущего юноши!.." Меня
удивило такое грустное расположение духа моего ротмистра и
необыкновенное участие во мне, какого прежде я не замечала; но,
вспомня, что у него брат, нежно им любимый, остался в
Мариупольском полку один, предоставленный произволу судьбы и
собственного разума, нашла весьма натуральным, что мой вид
незрелого юноши и опасности войны привели ему на память брата,
детский возраст его и положение, в каком он может случиться при
столь жаркой войне. Наступила ночь; второй полуэскадрон сел на
лошадей, а первый спешился; пальба ружейная прекратилась. Я
просила ротмистра позволить мне не садиться на лошадь; он
согласился, и мы продолжали разговаривать. "Объясните мне,
ротмистр, отчего у нас так много ранят офицеров? Рядовых такая
густая масса; их более и удобнее было бы убивать; разве в
офицеров нарочно метят?" - "Разумеется, - отвечал Подъямпольский,
- это самый действительный способ расстроить и ослабить силы
неприятеля". - "Почему ж?" - "Как почему! потому что один храбрый
и знающий офицер более сделает вреда неприятелю своими
сведениями, проницанием, уменьем пользоваться и выгодами
местоположения и ошибками противной стороны, а особливо офицер,
одаренный тем высоким чувством чести, которое заставляет
встречать бестрепетно смерть и спокойно действовать в величайших
опасностях; такой офицер, повторяю, один более сделает вреда
неприятелю, нежели тысяча солдат, никем не начальствуемых..."
Разговор наш продолжался часа два все в этом же смысле; я слушала
со вниманием суждения и замечания Подъямпольского, лучшего
офицера в полку нашем, храброго, опытного, строгого к себе
столько же, как и к другим. Очередь сойти с лошадей второму
полуэскадрону прекратила беседу нашу; ротмистр сел на лошадь, а
мне сказал, что теперь я могу, если хочу, заснуть полчаса. Я не
заставила повторить этого два раза, но тотчас воспользовалась
позволением и, закутавшись солдатским плащом, легла под деревом,
положа голову на корни его. На рассвете сквозь тонкий сон слышала
я, что по каске моей что-то щелкало; проснувшись совсем, я
открыла голову и увидела стоящих недалеко от меня подполковника
Лопатина и Подъямпольского; они о чем-то разговаривали, смотря и
по временам указывая в сторону неприятельских стрелков; стыдясь,
что нашли меня спящею, я спешила встать: и в это самое время пуля
на излете ударила по каске моей, а тем объяснились и первые
щелчки; я собрала лежащие близ меня пули и понесла их показать
ротмистру. "Ну так что ж! - сказал он, рассмеявшись, - неужели
тебе и это в диковинку?" - "А как же! ведь они не докатились, а
долетели, почему ж не ранили меня?" - "Не имели силы. Полно,
однако ж, садись на лошадь, нас сейчас сменят!" Драгунский
эскадрон пришел стать на наше место, а мы вошли в крепость и у
стен ее расположились отдыхать. Смоленск уступили неприятелю!..
Ночью уже ариергард наш взошел на высоты за рекою. Раевский с
сожалением смотрел на пылающий город. Кто-то из толпы окружавших
его офицеров вздумал вскликнуть: "Какая прекрасная картина!.." -
"Особливо для Энгельгардта, - подхватил который-то из адъютантов
генерала, - у него здесь горят два дома!"

     Мы все отступаем! Для чего ж было читать нам, что государь
не удерживает более нашего мужества! Кажется, не слишком большому
опыту подвергли нашу храбрость. Как вижу, мы отступаем в глубь
России. Худо будет нам, если неприятель останется в Смоленске!
Одна только безмерная самонадеянность Наполеона обеспечивает в
возможности заманить его далее. Все это, однако ж, выше моего
понятия. Неужели нельзя было встретить и разбить неприятеля еще
при границах государства нашего? К чему такие опасные маневры?
Для чего вести врага так далеко в средину земли своей?.. Может
быть, это делается с прекрасною целью; однако ж, пока достигнут
се или разгадают, войско может потерять дух; и теперь уже со всех
сторон слышны заключения и догадки, одни других печальнее и
нелепее.

     По очереди пришлось мне быть на ординарцах у Коновницына.
Генерал этот очень любит находиться как можно ближе к неприятелю
и, кажется, за ничто считает какие б то ни было опасности; по
крайней мере, он так же спокоен среди битв, как и у себя в
комнате. Здесь завязалось небольшое сражение. Генерал подъехал к
передовой линии; но как свита его тотчас привлекла внимание и
выстрелы неприятеля, то он приказал нам разъехаться. Не знаю
почему, мы не скоро послушались его, и в это время ранили под ним
лошадь. Неприятель сосредоточил на нашей группе свои выстрелы,
что и заставило Коновницына отъехать немного далее от линии
фланкеров. Когда мы повернулись все за ним, то мой досадный
Зелант, имея большой шаг, неприметно вышел вперед генеральской
лошади. Коновницын, увидя это, спросил меня очень строго: "Куда
вы, господин офицер? Разве не знаете, что вам должно ехать за
мною, а не впереди?" Со стыдом и досадою осадила я свою лошадь.
Генерал, верно, подумал, что это страх заставил меня прибавить
шагу!..

     Коновницыну надобно было послать на левый фланг к графу
Сиверсу узнать, что в случае отступления безопасны ли и удобны ли
дороги для его ретирады, довольно ли с ним войска и не нужно ли
будет ему подкрепления? Для принятия этого поручения явилась я.
"Ох, нет! - сказал Коновницын, взглянув на меня, - вы слишком
молоды, вам нельзя этого поручить: пошлите кого постарее". Я
покраснела: "Не угодно ли вашему превосходительству испытать;
может быть, я в состоянии буду понять и исполнить ваши
приказания". - "А... очень хорошо! извините меня", - сказал
Коновницын торопливо и вежливым тоном; он отдал мне свои
приказания, прибавя, чтоб я как можно скорее ехала. Не успела я
скрыться у него из виду, как он, тревожимый недоверчивостью,
послал другого ординарца по следам моим с тем же самым
приказанием, и это было действием видимого покровительства божия,
потому что неприятель занял уже те места, через которые проехала
я к Сиверсу. Возвращаясь, я встретилась с посланным офицером, от
которого и узнала, что там, где прежде ехала, находятся уже
неприятельские стрелки. Приехав к Коновницыну, я рассказала ему
со всею подробностию о положении отряда Сиверса, о путях,
переправах, средствах, одним словом, обо всем, что мне ведено
было узнать. Коновницын, выслушав мое донесение, расхвалил меня,
попросил извинения в том, что усомнился было дать мне поручение
по причине моей молодости, и, видно, желая загладить это, посылал
уже везде одну меня через целый день, говоря при каждом
поручении: "Вы исправнее других". Носясь весь день по полям от
одного полка к другому, я измучилась, устала, смертельно
проголодалась и совсем уже не рада стала приобретенной славе
исправного ординарца. Бедный Зелант сделался похож на борзую
собаку.

     Солнце уже закатилось, когда мы стали на лагерь. Я только
что успела сойти с лошади, как должна была опять сесть на нее:
Подъямпольский сказал, что мне очередь ехать за сеном для целого
полка. "Вот тебе десять человек от моего эскадрона; сейчас
прибудут остальные, отправляйся с богом! Да нельзя ли, - прибавил
он вполголоса, - достать что-нибудь съесть: гуся, курицу; сколько
уже дней все один хлеб: досмерти наскучило!.." Пятьдесят человек
улан явились под начальство мое, и я поехала с ними по первой,
какая попалась, дороге отыскивать сенокос, потому что в это время
года начинают уже косить. Ночь была очень тепла, но и очень
темна; месяц не светил. Отъехав верст шесть от лагеря, мы увидели
в полуверсте от нас деревню и в три минуты были уже в ней, потому
что, обрадовавшись такой скорой находке, пустились туда рысью. К
деревне примыкал обширный луг; виднелась речка, за нею несколько
мелких перелесков. Приказав уланам идти с лошадьми на луг, я
осталась одна в покинутой деревне и, привязав лошадь, пошла
осматривать опустевшие жилища. Что-то было страшно видеть все
двери отворенными; везде царствовал мрак, тишина и запустение;
ничто не было заперто: конюшни, сараи, анбары, кладовые и дома,
все было растворено! На дворе, однако ж, ходили, лежали, стояли
коровы, овцы и сидели гуси стадами: бедные гуси! вид их припомнил
мне просьбу Подъямпольского! припомнил, что одному из них
непременно надобно будет умереть! Ах, как мне стыдно писать это!
Как стыдно признаваться в таком бесчеловечии! Благородною саблей
своей я срубила голову неповинной птицы!! Это была первая кровь,
которую пролила я во всю мою жизнь. Хотя это кровь птицы, но
поверьте, вы, которые будете когда-нибудь читать мои Записки, что
воспоминание о ней тяготит мою совесть!.. Через час уланы мои
возвратились, ведя за собою лошадей своих, навьюченных сеном. "Не
слишком ли тяжело вы навьючили их?" - спросила я, видя, что по
бокам лошадей висели огромнейшие связки сена. "Нет, ваше
благородие! ведь сено легко!" Я поверила, вовсе не подозревая,
что тут кроется тяжесть мне неизвестная, и что для этого нарочно
навязаны такие ужасные горы сена. Я села на лошадь, велела взять
мертвого гуся и поехала впереди своего отряда, который шел
пешком, ведя лошадей своих в поводу. Мы уже прошли большую
половину своей дороги и были верстах в двух от лагеря, как вдруг
прискакал улан: "Поспешите, ваше благородие, полк скоро пойдет".
Я велела людям идти так скоро, как они могут; они побежали;
натурально, что и лошади пошли рысью; я очень удивилась, увидя,
что в отряде моем то там, то сям падают с лошадей бараны. Я не
имела времени спросить, для чего они столько набрали их, как
другой улан прискакал с приказанием от полка бросить сено и
спешить к полку; я приказала оставить все, и сено, и баранов, и
моего гуся на месте, сесть на лошадей и рысью возвращаться в
полк; мы догнали его уже на марше. "Что это значит, ротмистр, что
полк так скоро пошел?" - "Вот странный вопрос, что значит!
велено, так и пошли; мы не прогуливаемсй, теперь война!" Я
замолчала. Ротмистр был не в духе и, верно, оттого, что голоден.
Я тоже голодна и, сверх того, нисколько не спала эту ночь.

     У нас новый главнокомандующий: Кутузов!.. Это услышала я,
стоя в кругу ординарцев, адъютантов и многих других офицеров,
толпящихся около разведенного огня. Гусарский генерал Дорохов
говорил, поглаживая седые усы свои: "Дай бог, чтоб Михаило
Ларионович поскорее приехал и остановил нас; мы разбежались, как
под гору".

     Кутузов приехал!.. солдаты, офицеры, генералы - все в
восхищении; спокойствие и уверенность заступили место опасений;
весь наш стан кипит и дышит мужеством!..

     Холодный, пронзительный ветер леденит тело мое. Шинель моя
не только что не на вате, но и ни на чем; под нею нет подкладки.
Уланский колет мой подложен тафтою, и в нем состоит вся моя
защита против ветра, столько же холодного, как зимою.



     Бородино. Вечером вся наша армия расположилась биваками близ
села Бородино. Кутузов хочет дать сражение, которого так давно
все желают и ожидают. Наш полк, по обыкновению, занимает
передовую линию. В эту ночь я сколько ни свертывалась, сколько ни
куталась в шинель, но не могла ни согреться, ни заснуть. Шалаш
наш был сделан a jour (на один день, временный (франц.)), и ветер
свистал сквозь него, как сквозь разбитое окно. Товарищи мои,
которых шинели теплы, спят покойно: охотно бы легла я у огня, но
его нет и не разводили.



     24-го августа. Ветер не унялся! на рассвете грозно
загрохотала вестовая пушка. Гул ее несся, катился и переливался
по всему пространству, занятому войском нашим. Обрадовавшись дню,
я тотчас оставила беспокойный ночлег свой! Еще не совсем замолк
гул пушечного выстрела, как все уже было на ногах! Через четверть
часа все пришло в движение, все готовится к бою! Французы идут к
нам густыми колоннами. Все поле почернело, закрывшись несметным
их множеством.



     26-го. Адский день! Я едва не оглохла от дикого, неумолкного
рева обеих артиллерий. Ружейные пули, которые свистали, визжали,
шикали и, как град, осыпали нас, не обращали на себя ничьего
внимания; даже и тех, кого ранили, и они не слыхали их: до них ли
было нам!.. Эскадрон наш ходил несколько раз в атаку, чем я была
очень недовольна: у меня нет перчаток, и руки мои так окоченели
от холодного ветра, что пальцы едва сгибаются; когда мы стоим на
месте, я кладу саблю в ножны и прячу руки в рукава шинели: но,
когда велят идти в атаку, надобно вынуть саблю и держать ее голою
рукой на ветру и холоде. Я всегда была очень чувствительна к
холоду и вообще ко всякой телесной боли; теперь, перенося днем и
ночью жестокость северного ветра, которому подвержена беззащитно,
чувствую, что мужество мое уже не то, что было с начала кампании.
Хотя нет робости в душе моей и цвет лица моего ни разу не
изменялся, я покойна, но обрадовалась бы, однако ж, если бы
перестали сражаться.

     Ах, если б я могла согреться и опять почувствовать, что у
меня есть руки и ноги! Теперь я их не слышу.

     Желание мое исполнилось; нужды нет, каким образом, но только
исполнилось; я не сражаюсь, согрелась и чувствую, что у меня есть
руки и ноги, а особливо левая нога очень ощутительно дает мне
знать, что я имею ее; она распухла, почернела и ломит нестерпимо:
я получила контузию от ядра. Вахмистр не допустил меня упасть с
лошади, поддержал и отвел за фронт. Несмотря на столько битв, в
которых была, я не имела никакого понятия о контузии; мне
казалось, что получить ее не значит быть ранену, и потому, не
видя крови на колене своем, воротилась я к своему месту.
Подъямпольский, оглянувшись и видя, что я стою перед фронтом,
спросил с удивлением: "Зачем ты воротился?" - "Я не ранен", -
отвечала я. Ротмистр, полагая, что меня ударила пуля на излете,
успокоился, и мы продолжали стоять и выдерживать огонь до самой
ночи. Тогда неприятель зачал освещать нас светлыми ядрами,
живописно скачущими мимо нашего фронта; наконец и эта забава
кончилась, все затихло. Полк наш отступил несколько на