к, кто играет в карты, стреляет в цель, объезжает лошадей,
прыгают через ров, через барьер; но всего уже смешнее для меня
наши вечерние собрания у того или другого офицера. Разумеется,
что на этих собраниях дам нет. Несмотря на это, у нас раздается
музыка, и мы танцуем одни; танцуем все - старые и молодые,
мазурку, кадрили, экосезы; меня это очень забавляет. Какое
удовольствие находят они танцевать без дам, особливо
совершеннолетние!.. Я всегда танцую за даму.

     Мы возвращаемся через Вильну обратно в Россию. Проходят дни
за днями единообразно, монотонно; что было сегодня, то будет и
завтра. Рассветает: играют генерал-марш, седлают, выводят,
садятся, едут... и вот шаг за шагом вперед, к вечеру на
квартирах. Ничто не нарушает спокойствия мирных маршей наших; не
только что никакое происшествие, но даже ни дождь, ни ветр, ни
буря, ничто не хочет разбудить спящего похода нашего! Мы идем,
идем, идем, и - пройдем: вот и все тут.

     Сегодня утром я обрадовалась... Стыдно бы мне это
чувствовать и писать; но, право, обрадовалась, услыша плачевный
вопль чей-то близ квартиры майора; по крайней мере, было для чего
дать шпоры коню, прискакать, с участием спрашивать, разыскивать;
я понеслась в карьер к квартире К*** и, увидя зрелище и смешное,
и жалкое вместе, поспешила соскочить с лошади, чтобы остановить
эту трагикомедию: майор наказывал улана Бозье (которого товарищи
его называют - Бозя); бедняк с первой палки возопил горестно,
простирая руки к небу: "О топ Dieu! топ Dieu!"(о мой бог! мой
бог! (франц.)) - "Я тебе дам, каналья, медю, медю!" - говорил
К***, стараясь принять сердитый вид, к которому, однако ж,
комическое лицо его было несродно; но, впрочем, он в самом деле
был раздосадован, и бедному французу досталось бы еще раз десять
воскликнуть: "о топ Dieu! топ Dieu!" - а г-ну К*** столько же
повторить свое: "я тебе дам медю, медю", если б я не упросила его
перестать. "Ну, лентяй, благодари этого офицера, а то бы, вместо
трех палок, я дал бы тебе тридцать". - "Что он сделал, майор?" -
-"Не слушает, братец, никого! унтер-офицер приказал ему вычистить
седло, амуницию и приготовиться на вести к полковнику, а он
ничего этого не сделал". - "Да понял ли он приказание
унтер-офицера?" - "Вот, прекрасно! понял ли! должен понять!.."
Бесполезно было бы толковать с К***, я выпросила только, чтобы он
отдал бедного Бозье ко мне в взвод, на что он охотно согласился,
говоря: "Возьми, возьми, братец, мне до смерти надоел этот
немец!"



     Великие Луки. Мы пришли! мы на месте! это наши квартиры, и
все кончено!.. Исчезли очаровательные картины чужих краев! чужих
нравов! Не слышно более привета добродушных честных германцев!
Нет восхитительных, чарующих вечеров польских! Здесь все так
важно, так холодно!.. Попробуйте попросить стакан воды у
крестьянина; с минуту он еще не тронется с места, пойдет лениво,
едва двигаясь; наконец даст вам воду, и как только выпили: "две
копейки за труд, барин!" Провались они совсем.

     Наш эскадрон квартирует в какой-то Вязовщине. Какое
гармоническое название! Сейчас можно подобрать рифму и очень
приличную. Право, я от скучных квартир, от дымных изб, грязи,
дождя, холодной осени сделалась такого дурного нрава, что на все
досадую: на запачканных крестьян, зачем они запачканы; на
крестьянок, зачем дурны собою, зачем отвратительно одеваются, еще
отвратительнее говорят; например: свеца, на пеце, соцыла.
Проклятая! Кто подумает, что она соцыла, делала что-нибудь;
ничего не бывало: это она искала.

     Без смерти смерть стоять в этой Вязовщине без книг, без
общества; лежать целый день на нарах, под облаками едкого дыма и
слушать, как мелкий осенний дождь сечет в оконницы, затянутые или
слюдою, или, что еще гаже, пузырем. О верх подлости!.. Нет, бог с
ними, со всеми приятностями подобного квартирования; уеду в штаб.



     Великие Луки. Здесь, по крайней мере, дым не ест глаз моих,
и на свет божий смотрю сквозь чистые стекла! Всякий день приходит
ко мне Г*** вспоминать счастливое время, проведенное в Гамбурге,
и в сотый раз рассказывает о незабвенной Жозефине, о
восхитительном вечере, в который она, приняв от него в подарок
выигранные им тысячу луидоров, находила его весьма любезным целую
неделю; но после двери ее всегда уже были заперты перед ним, и
он, как влюбленный испанец, приходил с гитарою перед дом, где
жила эта драгоценность. После нескольких романсов, вздохов и
разного рода глупостей он простирал руки к безмолвной каменной
громаде и восклицал, как Абелард... прибежище девиц
богобоязненных, честных? И все это он рассказывал мне совсем не
шуточно, но с тяжелыми вздохами и навернувшимися слезами... О
сумасшедший, сумасшедший Г***!


ДВЕ НЕДЕЛИ В ОТПУСКУ. 1816 ГОД.

     "Отто Оттович! отпустите меня в Петербург недели на две".
Штакельберг отвечал, что этого нельзя теперь; время отпусков
прошло и, сверх того, сам государь в Петербурге. "Впрочем, вы
можете ехать с поручением", - сказал он, подумав с минуту. "С
каким, полковник? Если не выше моего понятия, так сделайте
милость, дайте мне его". - "В полк не донято из Комиссариата
холста, сапог, чешуи, кой-что из оружия, сбруи, да денег
тринадцать тысяч; если хотите взяться все это принять и привезть
в полк, так поезжайте, я дам вам предписание". - "Справлюсь ли я
с этим поручением, полковник? ведь я ничего тут не разумею". -
"Да нечего и разуметь; я дам вам опытного унтер-офицера и
рядовых, они все сделают; а вы должны будете взять только деньги
тринадцать тысяч из Провиантского депо; ну, а на случай каких
недоразумений посоветуйтесь с Бурого, он казначей; это по его
части". - "Очень хорошо, полковник, я сейчас пойду к Бурого,
спрошу его; и если обязанности этого поручения не выше моего
понятия, то завтра же, если позволите, отправлюсь в Петербург".

     От Бурого я не добилась никакого толку; на вопрос мой, что
мне должно будет делать, если буду откомандирован за приемом
вещей? он отвечал: "Соблюдать строгую честность!" - "Как это?
растолкуйте мне". - "Не нужно никаких толкований: будьте честны!
вот и все тут; другого совета и наставления я не могу дать вам,
да и не для чего". - "А этот мне не нужен! чтоб быть честным, я
не имею надобности ни в советах, ни в наставлениях ваших". - "Не
хорохорься, брат! молод еще; не все случаи в жизни перешел; я
знаю, что говорю: будь честен!"

     Бурого упрям; я знала, что если уже он заладил: "будь
честен, да будь честен!", то другого ничего уже и не скажет. Бог
с ним! ведь Штакельберг сказал, что пришлет мне опытного
унтер-офицера; еду на авось.



     Петербург. Я приехала прямо к дяде на квартиру; он все на
той же и все так же доволен ею - смешной вкус у дядюшки! Квартира
его на Сенной площади, и он говорит, что имеет всегда перед
глазами самую живую и разнообразную картину. Вчера он подвел меня
к окну: посмотри, Александр, не правда ли, что это зрелище
живописное?.. Слава богу, что дядюшка не сказал - прекрасное!
тогда я не могла б, не солгавши, согласиться; но теперь совесть
моя покойна; я отвечала: "Да, вид картинный!" - прибавя мысленно:
"только что картина фламандской школы..." Не понимаю, как можно
находить хорошим что-либо неприятное для глаз! Что занимательного
смотреть на толпу крестьян, неуклюжих, грубых, дурно одетых;
окруженных телегами, дегтем, рогожами и тому подобными гадостями!
Вот живая картина, всегда разнообразная, которою дядя мой
любуется уже девять лет сряду.

     Сегодня дают концерт в Филармонической зале; иду непременно
туда. Я думаю, это будет что-нибудь очаровательное: оркестр из
отличных музыкантов, как говорят. Я, правда, ничего не смыслю в
музыке, но люблю ее более всего: она как-то неизъяснимо действует
на меня; нет добродетели, нет великого подвига, к которым я не
чувствовала бы себя способною тогда, как слышу эти звуки, которых
могущества ни понять, ни изъяснить не могу.

     Я сидела у стены, под оркестром, лицом к собранию; подле
меня сидел какой-то человек в черном фраке, средних лет, важного
и благородного вида.

     Зала была наполнена дамами; все они казались мне прекрасными
и прекрасно убранными; я всегда любила смотреть на дамские
наряды, хотя сама ни за какие сокровища не надела бы их на себя;
хотя их батист, атлас, бархат, цветы, перья и алмазы
обольстительно прекрасны, но мой уланский колет лучше! По крайней
мере, он мне более к лицу, а ведь это, говорят, условие хорошего
вкуса, одеваться к лицу.

     Дамы беспрестанно приходили, и ряды стульев все ближе
подвигались к нам - ко мне и моему соседу. "Посмотрите, как они
близко, - сказала я, - неужели, мы отдадим им свое место?" - "Не
думаю, - отвечал он, усмехаясь, - место наше для них неудобно". -
"Вот еще ряд прибавился! Еще один, и они будут у самых колен
наших!" - "А разве это худо?.." Я замолчала и стала опять
рассматривать наряд вновь пришедших дам. Прямо против меня сидела
одна в розовом берете и платье, сухощавая, смуглая, но приятная
лицом и с умною физиономиею; ей, казалось, было уже лет тридцать;
подле кресел ее стоял генерал Храповицкий. Не жена ль это его? Я
смотрела на нее, не сводя глаз; в наружности ее проявлялось
что-то необыкновенное... Наконец я оборотилась к моему соседу:
"Позвольте спросить, кто эта дама, в розовом, прямо против нас?"
- "Храповицкая, жена этого генерала, что стоит подле ее кресел".
- "Я что-то слышал..." Сосед не дал кончить: "Да, да, таких
героинь у нас немного!.." Отзыв этот уколол мое самолюбие.
"Кажется, была одна..." Меня опять прервали. "Да, была, не уж той
нет, она умерла, не выдержала..." Вот новость! много раз
случилось мне слышать собственную свою историю со всеми
прибавками и изменениями, часто нелепыми; но никогда еще не
говорили мне в глаза, что я умерла! с чего взяли это? Как мог
пронесться слух о смерти, когда я жива, лично известна царю...
Впрочем, пусть думают так, может, это к лучшему... Пока мысли эти
пролетали в голове моей, я смотрела на товарища, разумеется, не
видя его; он тоже смотрел на меня и, казалось, читал мысль мою в
глазах: "Вы не верите? я слышал это от людей, которые доводились
ей роднею..." Я не отвечала. Могильный разговор этот испугал
меня, и сверх того, боялась, чтоб он не заметил, как близко это
относится ко мне. До окончания концерта я не говорила с ним ни
слова.

     Сегодня минула неделя, как я приехала в Петербург, и сегодня
надобно мне начать свое дело. Я пошла явиться к дежурному
полковнику Доброву; название это очень прилично ему; у него такое
приятное добродушное лицо. "Когда вы приехали?" - спросил он,
лишь только я кончила обыкновенную нашу форменную скороговорку,
которою мы уведомляем наших начальников, кто мы, откуда и зачем.
Я отвечала, что более недели уже как я в Петербурге. "И теперь
только явились! За это надобно вам хорошенько голову вымыть.
Являлись вы к князю?" - "Нет еще!" - "Ну, как же это можно!
приходите ко мне в восемь часов утра, я сам поеду с вами к
князю".

     От Доброва я пошла в Комиссариат. Управляющий Долинский
думал, что я кадет, только что выпущенный из корпуса, и очень
удивился, когда я сказала, что десять лет уже, как я в службе.

     Уланы мои мастерски крадут; я, право, не увеличиваю; они
всякий день говорят мне: сегодня столько-то, а сегодня
столько-то, ваше благородие, приобрели мы экономии. Сначала я не
понимала этого; но теперь уже знаю: они принимают холст на меру и
тут же крадут его. Чудак Бурого! не это ли он разумел, когда
твердил мне - будь честен! Вот забавно! я что тут могу сделать?
Неужели проповедовать честность людям, которые ловкую кражу
считают, как спартане, молодечеством? Мы говорим улану: старайся,
чтоб лошадь твоя была сыта! Он перетолковывает это приказание
по-своему и старается красть овес на полях. Нет, нет, право, я не
намерена хлопотать об этом вздоре; пусть крадут! Кто велел
Штакельбергу давать мне такое поручение, о котором я не имею
понятия? Он сказал, что даст мне опытного унтер-офицера! в добрый
час! воровство пошло успешнее, как прибыл опытный унтер-офицер;
теперь они говорят, что для всего лазарета достанет холста из
экономии... Это я слышала, проходя мимо тюков, которые они
увязывали; провались они от меня совсем, с холстом и с тюками! У
меня голова заболела от таких непривычных упражнений: стоять,
смотреть, считать и давать отчет.

     Сегодня я пошла часу уже в одиннадцатом к своей скучной
должности и, не находя большой надобности стоять именно там, где
принимают вещи, прогуливалась по переходам, иногда
останавливалась, облокачивалась на перилы и уносилась мыслями к
местам, не имеющим ни малейшего сходства с Комиссариатом. В одну
из этих остановок раздался близ меня повелительный возглас:
"Господин офицер!" Я оглянулась; за мной стоял какой-то чиновник
в мундире с петлицами на воротнике, сухой, высокий, лицо
немецкое. "Что вам угодно?" - спросила я. "Которого вы полка?.."Я
сказала. "Вы, конечно, за приемом вещей?" - "Да!" - "Как же вы
смели начать приемку, не дав мне знать? Как смели не явиться ко
мне?.." Изумленная таким вопросом от человека, который, казалось
мне, был штатской службы, я отвечала, что обязан являться только
своему начальству военному. "Я ваш начальник теперь! Ко мне
извольте явиться, сударь! приказываю вам это именем князя! И
почему вы не рапортуете мне о успехе вашей приемки? От вас одних
я ничего не знаю, ничего не получаю!" - -"И вас одних я совсем не
понимаю!" - "Как, как! вы смеете так сказать мне! я доложу
князю". - "Я и при князе скажу вам это же самое: Я вас не
понимаю; не знаю, кто вы, какие ваши права требовать от меня
рапортов, отчетов, и почему я должен к вам явиться?.." Он утих:
"Я советник П****! Князь поручил мне смотреть, чтобы господа
приемщики не теряли времени по-пустому и чтоб приемка
производилась безостановочно; для этого вы должны уведомлять меня
всякий вечер, сколько чего принято. Теперь понимаете ли меня,
господин офицер?" - "Понимаю". - "Итак, завтра извольте явиться
ко мне за приказаниями! этого я требую именем князя". - "Нельзя,
завтра я должен быть у полковника Доброва и вместе с ним ехать к
князю". - "Нет! со мною должны вы ехать; я представлю вас князю".
- "Помилуйте! с какой стати вы представите меня! Это должен
сделать мой настоящий начальник, военный..." От этого слова П****
чуть не рехнулся: он кричал и что-то еще приказывал именем князя;
но я уже не слушала и ушла от него к своим людям. Видя, что они
оканчивают на сегодня свою работу, я возвратилась к дяде,
которому и рассказала смешную встречу на переходах.

     На другой день пошла я к Доброву, а оттуда вместе с ним к
князю. Корпусный начальник наш принял меня, как и всякого
другого; выслушал, кто я, зачем и откуда. Когда кончила, он,
сделав легкую уклонку головою и не обращая более на меня никакого
внимания, оставил на волю делать, что хочу: стоять, сидеть,
ходить, остаться у него часа на два или сейчас уехать; я выбрала
последнее и поехала в Комиссариат. Там я нашла людей своих уже за
работою; они опять принимали, мерили, обманывали. Я никак не
считаю себя обязанною знать толк во всем этом. Зачем дают такое
поручение фрунтовому офицеру? Я не казначей, не квартермистр;
если что-нибудь приму не так, пусть пеняют на себя.

     Оправдываясь таким образом сама перед собою, пошла я к графу
Аракчееву. Пока дежурный ходил докладывать, вошел какой-то
штаб-офицер. Увидя свободную поступь мою в передней графа, он,
видимо, обеспокоился, надулся и начал осматривать меня, меряя
глазами с головы до ног. Я не замечала этого минут пять; но,
подошед к столу, чтоб посмотреть книгу, которая лежала тут
раскрытою, я случайно взглянула на него; этой непочтительности не
мог уже он выдержать; на лице его изображалась оскорбленная
гордость. Возможно ли, простой офицер смеет ходить, смеет брать
книгу в руки! одним словом, смеет двигаться в присутствии
штаб-офицера! Смеет даже не замечать его, тогда как должен бы
стоять на одном месте в почтительной позитуре и не спуская глаз с
начальника! Все эти слова отпечатывались на физиономии
штаб-офицера, когда он с презрительною миною спрашивал меня: "Кто
вы? что вы такое?" Приписывая странный вопрос его неуменью
спросить лучше, я отвечала просто: "Офицер Литовского полка!" В
эту самую минуту позвали меня к графу.

     Говорят, что граф очень суров: нет, мне он показался
ласковым и даже добродушным. Он подошел ко мне, взял за руку и
говорил, что ему очень приятно узнать меня лично; обязательно
припомнил мне, что по письмам моим выполнил все без
отлагательства и с удовольствием. Я отвечала, что обязанностию
сочла прийти к нему повторить лично мою благодарность за
милостивое внимание. Граф простился со мною, уверяя в готовности
своей делать все для меня угодное. Столько вежливости казалось
мне очень несовместным с тем слухом, который носится везде о его
угрюмости, неприступности, как говорят другие. Граф, может быть,
только просто сердит иногда, в чем нет еще большой беды.

     От графа пошла я к семейству N. N***, которое любило меня,
как родного. Они собирались ехать в театр: "Не хотите ли с нами?
Сегодня дают Фингала; вы, кажется, любите трагедии?" Я с радостью
приняла это предложение. В шесть часов приехали к ним две сестры
Д***, сухощавые, старые девицы: "Ах, вы, верно, едете в театр!" -
"Да; не угодно ли вам вместе с нами?" - "Не стесним ли вас?" -
"Нисколько!.." В семь часов пришли сказать, что карета подана, и
мы пошли, я могла бы сказать, что мы высыпались к подъезду; нас
было ровно восемь человек, а карета двуместная! "Как же мы
поместимся?" - спросила я с удивлением. "Это я улажу, - сказал N.
N***, поспешно усаживая меня в карету, - садитесь плотнее в
угол!" Я думала, что он мог бы и не давать мне этого совета,
потому что остальные семь человек, верно, так плотно прижмут меня
в этот угол, как бы мне и не хотелось, а я, на беду, взяла с
собою плащ. Не знаю, каким непостижимым средством N. N*** усадил
всех нас так, что сидели покойно, не измяли нарядов и не
задохлись, хотя все мы были приличного роста и полноты, то есть
не было между нами ни карлиц, ни скелетов. Хвала тактике твоей,
почтенный N. N***, думала я.

     В одно время с нами приехали к подъезду театра два
гвардейских офицера; одна из нашего общества дам была красавица,
и, к несчастию, ей первой надобно было выйти из кареты; это
обстоятельство поставило нас в критическое положение. Увидя
прекрасную женщину, гвардейцы остановились посмотреть и были
свидетелями смешного зрелища, как нескончаемая процессия тянулась
из дву-местной кареты и наконец заключилась уланом, закутанным в
широкий плащ.

     Этот вечер смешно начался и смешно кончился: Фингал
превосходная трагедия, но сегодня к концу действия непредвиденный
случай вмиг превратил ее в комедию. Трагик, обыкновенно игравший
Фингала, заболел; роль его отдали другому, для которого она была
нова еще; он играл ее натянуто и торопливо; но представлявший
Старна был настоящий Старн! Игра его возбуждала и участие, и
удивление вместе; каждому казалось, что видит не актера, но точно
царя и отца оскорбленного. Надобно думать, что превосходство игры
его смущало бедного Фингала; он приходил в замешательство!.. В то
самое мгновение, когда Моина должна была вбежать на сцену,
смешавшийся Фингал, спеша схватить меч Оскара, толкнул как-то
неловко Старна и оторвал ему бороду!.. В секунду ярый гнев
старого царя утих... Партер захохотал; Моина, вбежав,
остановилась, как статуя, и занавес опустился.

     Вечером Долинский сказал мне, что П**** жаловался князю. "За
что?" - спросила я. "Первое, что вы не явились к нему; а второе,
что, вместо рапортов, пишете просто записки, сколько чего
принято". - "Что ж князь?" - "Ничего, промолчал". Иначе не могло
и быть; П**** вздорно жалуется; об приеме вещей, кажется, никогда
не уведомляют рапортами. И что за странный человек! как он не
может понять, что не вправе ожидать этого от военного офицера...

     Мне ведено явиться завтра в ордонанс-гауз в пя