оезженая,
заплутаться нельзя!.. Алкид беспрестанно наклонял голову, искал
травы; но тут ее не было. Между тем начало светать; я увидела,
что лес очень редок и невелик. При выходе из него дорога
разделялась надвое и пошла в разные стороны. При помощи рассвета
можно было усмотреть впереди две деревни; я пошла наудачу
направо, в полчаса дошла до ней и в первой избе имела
удовольствие еще раз услышать, что деревня эта - Гудишки; но что
офицер квартирует не здесь, а с полверсты отсюда, в других
Гудишках!.. Очень рада! но пусть проклятие ляжет на все Гудишки,
сколько у вас их есть, а я далее не поеду!.. Я отвела моего
Алкида в корчму, расседлала, подостлала ему соломы, положила
сена, накормила хлебом с солью, укрыла своей шинелью; чрез
четверть часа напоила водою, смешанною с овсяною мукою, и, оставя
его под надзором жидовского работника; понесла записку пешком в
деревню к Бо-ву, потому что она точно была не более полуверсты от
места, где я оставила отдыхать мою лошадь.

     "Почему это глупец Батовский не прислал этой записки вчера?
- спрашивал меня Бо-в, проворно вскакивая с постели (он только
что проснулся). - Здесь написано, чтоб я прибыл в эскадронную
квартиру с моим взводом в четыре часа утра!.. Когда получена у
вас эта записка?" - "Вчера вечером и тотчас отправлена к вам. Тут
никто не виноват, кроме странного случая: я всю ночь ездил из
Гудишек в Гудишки!" - "Тут никто не виноват, кроме дурака твоего
унтер-офицера!.. Разве он не мог дать тебе проводника?.." Между
тем Бо-в поспешно одевался и приказал седлать лошадей. Попрося у
него позволения удалиться, я пошла скорыми шагами обратно в
деревню, где оставался мой Алкид. Он спал очень покойно на своей
соломенной постели.

     Оставя его покоиться, я взошла в корчму. Там, за
перегородкою, раздавалось жалобное завывание евреев, молившихся
богу; за столом сидело уже несколько потомков Валленрода; перед
ними стояла кварта водки и лежало несколько обаранок. При входе
моем они было с робостию поднялись с своих мест, говоря: "Доbry
den panu Zolnierzowi..." Но, взглянув на меня, уселись опять
очень покойно, сказав мне довольно фамильярно: "Siadyi, moskaliu
молодый, с нами !.. Chzesz wodku?"(Добрый день пану военному...
Садись, русский... Хочешь водки? (польск.)). - "Нет, друзья,
благодарю; пейте сами". Я села на стул и не знала, как сладить со
сном, который смыкал глаза мои. Один из литвинов вынул гадкую
табакерку из бересты, отворил ее и с услаждением начал нюхать
табак, который, без сомнения, был еще хуже того куска березовой
коры, в котором хранился. Я слышала, что табак прогоняет сон.
"Можно мне взять немного?" - спросила я, подойдя к столу и
протягивая руку к табакерке; но. мне не было уже надобности в
ней; довольно приблизиться к той отвратительной пыли, которою она
была наполнена, чтоб чихнуть ровно двадцать раз и чтоб прошел сон
не только от усталости, но даже если б наслан был очарованием.

     Набожное вытье за перегородкою утихло. Арендатор, сухой,
длинный жид с плутовскою физиономиею, но вместе умною и
насмешливою. Он спросил меня, не прикажу ли я сварить для меня
кофе?.. "Моя жена, - говорил он, - делает его превосходно!" Я
хоть не любила кофе, потому что дома никогда мне не давали его,
однако ж согласилась на предложение еврея.

     Пока Сора и Рифка (Сарра и Руфь) хлопотали и суетились
подкрашивать кофе, чтоб был темен (без крепости, однако ж,
приличной этому цвету), пока искусно подбалтывали муки в молоко,
чтоб дать ему вид густых сливок, еврей подсел ко мне
разговаривать: "Вы, конечно, дворянин?" - "А что?" - "Это видно
по всему". - "Можно ошибиться; но оставим это. Для тебя, я думаю,
все равно, кто б я ни был, а вот скажи мне лучше, кому
принадлежат эти деревни? - Я указала рукою в окно, из которого
видно было большое пространство плоской, болотистой земли, с
частыми низенькими перелесками и кустарниками, а между ними
множество небольших сел, или весок, как их называют в Польше. -
Одного они помещика или разных?.." - "А! это вы спрашиваете о
двенадцати Гудишках?.. Они все принадлежат одному пану Шамбеляну,
короны польской графу Торле". - "Но зачем же всем им дано одно
название?" - "Не могу вам рассказать хорошо, отчего именно,
потому что и сам худо знаю об этом. Носится какое-то предание,
что еще во время Литвы граф этот переселился к нам откуда-то,
кажется, из Польши. Он был очень богат, имел большую семью и
много людей; в числе прислуги его был мальчик лет одиннадцати,
чудесной красоты, но самого дьявольского свойства: детские
шалости его носили на себе резкий отпечаток злодеяний. Я знаю
многие из них, но не хочу оскорблять вашей чувствительности этим
рассказом; довольно вам знать, что мальчик этот имел способность
совершенно натуральную подражать крику всякого животного, всякой
птицы и всякому звуку, как-то: шелесту листьев, журчанию воды,
шуму каскада, разбитому стеклу, одним словом, всему, что только
дает голос свой в природе... Но всего лучше копировал он гул
колокола погребального!.. Настоящий звук не производил такого
замирания сердца, как гудение этого зловещего голоса!.. За это
страшное преимущество все семейство графа называло его Гудишек;
иногда присоединяли к этому название грабовый, но после отменили,
и при нем осталось только первое. Тут я уже теряю нить
происшествий. Известно только то, что у графа было одиннадцать
дочерей, что Гудишек этот вырос, был очень хорош собою и был
одним из величайших злодеев; что семейство графа погибло каким-то
сверхъестественным образом в одну ночь; что граф был свидетелем
ужасов, от которых сошел с ума, но жил, однако ж, долго и пришел
в рассудок за один час только до кончины. Говорят, будто бы он
просил наследника, племянника своего, тоже графа М-го, чтоб он
дал другое название всем Гудишкам; но, видно, воля его не была
уважена, потому что они и теперь так называются... Но какую связь
имеет это наименование деревень с тем, которое дано было злому
мальчишке, об этом нет даже ни малейшего намека в рассказах
народных, хотя очевидно, что они должны быть тесно связаны между
собою каким-нибудь необыкновенным случаем... Надобно думать, что
тайна эта слишком ужасна и мало делает чести фамилии, к которой
относится, когда употреблены такие успешные меры, чтоб скрыть ее
совершенно". - "И нет никаких догадок?" - "Никаких".

     Чернобровая Сора, с быстрыми глазами и алым ртом, поставила
передо мною поднос со всем, что должно быть подано к кофе, и
спросила: сам я буду наливать или прикажу ей, и с этим словом
нанесла руку на сахарницу, чтоб взять кусок. Я поспешила
остановить... Жидовки очень хороши лицом, но сахар надобно брать
самому.

     Смесь эта, которую Сора величала кофеем и которую по
справедливости можно было назвать сладкою микстурою, укрепила
меня и ободрила. Счастливое свойство молодости! Уж, верно,
совершеннолетнему человеку кофе этот, вместо пользы, принес бы
вред.

     Расплатясь с арендатором, я вышла проведать Алкида. Он уже
был неспокоен и приветствовал меня тихим, благородным ржанием.
Алкид редкий конь!.. У него есть ум и какой-то род вежливости; он
никогда не ржет глупо, во весь голос, как делают другие лошади. У
него, напротив, есть что-то мелодическое, что-то нежное в этом
единственном способе, какой дала ему природа изъявлять свою
радость.

     Возвращаясь на квартиру, я имела удовольствие окинуть глазом
все двенадцать Гудишек, рассеянных кругом не более как на
двадцати верстах расстоянием, и благодарила судьбу, что она не
заставила меня объехать их всех и не дозволила услышать прежде о
проклятом паже Гудишке. При всей смелости, данной мне природою,
гробовый Гудишек мерещился бы мне на каждом шагу.

     "Я думал, что ты утонул в болоте и с Алкидом", - сказал мне
Батовский, когда я приехала на свои квартиры. "Да ведь только
этого и недоставало". - "А что?" - "Да так! вы протурили меня без
проводника, вечером, в село Гудишки... Как бы вы думали, сколько
их здесь?.." - "Кого?" - "Гудишек". - "Не знаю! Я думаю, одни
только". - "Их ровно двенадцать, и я был под видимою защитою
неба, потому что проехал только в пять из них, а остальные увидел
уже сегодня утром, проезжая мимо".


ДОМБРОВИЦА

     Уланы нашли какой-то секрет расположить к себе старого графа
П. а. е. а, а особливо жену его, до такой степени милостиво, что
так же долго и шумно веселятся в доме его, как будто у
кого-нибудь из равных себе, молодых шалунов. Нет уже и в помине
раннего ужина в восемь часов; напротив, это время, кажется,
никогда уже не настает в сутках, проходящих в доме графа; по
крайности, на часах мы уже не видим стрелки на числе "восемь". Но
прямо от шести или семи с половиною она перескакивает к десяти;
но не прежде, как в самом деле будет уже двенадцать. Иногда граф
удивляется странному ходу своих часов; но графиня даже и не
замечает этого. Из всего общества нашего веселее всех она сама.

     Я так же ревностно посещаю графские балы и так же ревностно
танцую, как и мои новые товарищи; хотя в последнем находят меня
очень застенчивым, особливо дамы очень неохотно идут со мною,
потому что от той минуты, в которую пара моя подаст мне руку, и
до конца кадрили или котильона ей должно, как ученику Пифагора,
осудить себя на молчание, потому что я никогда ни слова не говорю
ни с одною из них, и если моя дама, конечно, для удостоверения,
не лишена ль я способности говорить, зачинает сама, то я отвечаю
как могу короче и, по большей части, одними: "да" и "нет".

     Я никак не могу понять, отчего полковник наш при разводе
нисколько не похож на то, чем он бывает поутру у себя в комнате.
Вчера я пришла к нему часу в десятом рапортовать о исправности
караулов и чуть было не спросила его самого: "встал ли
полковник?"

     Дома ему сорок лет; перед разводом двадцать пять! Дома, и
именно поутру, он пожилой мужчина; но когда совсем оденется, это
молодой красавец, от которого не одна голова кружится и мечтает.

     Старшему Торнези вздумалось очень неудачно пошутить. Мы
поехали в Стрельск, по обыкновению, на плетеной бричке, трое;
ямщик у нас был мальчик лет четырнадцати, робкий, худой, больной
и, как видно, очень запуганный: при всяком повышении голоса
кого-нибудь из нас он приметно вздрагивал; я одна только обращала
на это внимание и, чтоб сколько-нибудь ободрить его, спросила:
"умеет ли он хорошо править?" В ответ на это он ударил длинною
хворостиною лошадей своих, которые, однако ж, не прибавили шагу.
"За что же ты бьешь их?.. Ведь они хорошо бегут". Другой удар и
робкий взгляд были ответом. Лучше замолчать: он, видно, не
понимает. Между тем мы подъехали к крутому спуску на поемные
луга; лошади наши были не взнузданы, а пристяжные и не обвозжены.
Я советовала выйти. "Напротив, - отвечал Торнези, - мы тут лихо
отхватаем. Послушай, мальчик, видишь ты этот камень, что лежит на
дороге?" - "Вижу". - "Ну, смотри же, правь так, чтоб ты
непременно попал на него колесом". - "Чую, пане". - И с этим
словом ударил лошадей изо всей силы своею хворостиною и точно
наскакал прямо колесом на камень. От сильного толчка бричка
полетела в сторону, и мы были разбросаны по дороге в весьма
картинных положениях; особливо изобретатель этой потехи, старший
Торнези, по какому-то чуду, долее нас оставался на воздухе, далее
упал и больнее ушибся. Безответному вознице нашему не сделалось
никакого вреда, чему я была очень рада. "Возможно ли, какой
дурак! - говорил Торнези, подходя к бричке, которую мы должны
были подымать: мальчик наш не имел силы для этого подвига. -
Думал ли я, что он шутку мою сочтет за приказание и переломает
нам ребра!.."

     Нельзя ненаказанно оскорблять самолюбия людей, и как
справедлива эта пословица: что правда глаза колет. Всякую
насмешку, какую угодно язвительную, люди прощают, если она
несправедлива; но если внутреннее чувство говорит им, что их
скопировали удачно, тогда нет непримиримее врага, как справедливо
осмеянный человек. Недели две тому назад, в одно скучное и жаркое
послеобеда, вздумалось мне от совершенного уже безделья
декламировать Жуковского Людмилу. Старший офицер, который лег
было спать за перегородкою, но, видно, еще не заснул, отозвался
вдруг:

     "Сейчас видно, что это баба сочинила!.." Ну что бы мне
отвечать ему не вдруг!.. Так нет: я тотчас сказала, что он не
может судить о том, чего не разумеет; а как это была неоспоримая
истина, потому что доблестный улан был небольшой грамотей, то
ответ мой, заставя его замолчать, сделал, однако ж, из доброго
товарища прочного врага, который никогда не пропускает случая
дать мне это почувствовать. Взыскания его по службе слишком
пристрастны, что иногда выводит меня из терпения, и когда я
говорю ему, что "такой вздор, о котором он столько
распространяется, мог бы быть сказан в двух словах и не так
жестко", то он отвечает: "в этом позвольте уже мне разуметь более
вас".

     Вечером рассказывала мне молодая госпожа Выр....ва, что в
омутистой речке, протекающей близ Домбровицы, поймали неводом
черта. "Куда ж девали этот богатый лов?" "Бросили опять в реку".
"Вы верите этому?" "Отчасти". "Как отчасти?.. Что вы хотите
сказать?" "Что вытащили из реки хоть и не совсем черта, но
что-нибудь очень похожее на него".

     "Да что ж может быть в наших реках похожее на этого
обитателя мрака? Дело другое, в море, там много чудовищ, о
которых простой народ не имеет понятия; так, если б одно из них,
по какому-нибудь чуду, завелось в нашей речке и было вытащено,
тогда можно б поверить сходству его с сатаною... Но как этого
нет, так я не понимаю, отчего такой странный слух!.. Не чурбан ли
какой, облиплый илом, выставился из невода?.. Они от страха не
рассмотрели".

     "Нет, это было нечто живое; и когда ему дали свободу, то оно
бросилось в воду и ушло на дно". "Вы, кажется, хотите напугать
меня". "Вас!.. Напугать улана!.. Вот забавно!.. Неужели вы
способны испугаться?.. Да и к тому же, что вам за дело до
сатаны?.. Я думаю, у вас нет с ним никаких сношений..."

     "Теперь нет, но могут быть".

     "Право?.. Ах, как это любопытно! Нельзя ли растолковать эту
загадку?"

     "Какая тут загадка! Тут просто беда. Ведь вы говорите, что
mauvaix esprit (злой дух (франц.) вытащен был из нашей речки и
опять в нее брошен?" "Да! но что ж из этого?"

     "А вот что: в этой речке я всякую ночь купаюсь ровно в
двенадцать часов".

     "Какой вздор!.. Зачем непременно в двенадцать, в этот
страшный час владычества духов, мертвецов и привидений?"

     "Шутите, шутите! А двенадцать часов ночи имеют свои
привилегии, которых никак нельзя отвергать". "Например?"

     "Например, лев рыкает ровно в двенадцать часов ночи, собака
воет, петух поет; в это же время страшный сон видится; сердце
ноет; грустно припоминается потеря невозвратимая друга, отца,
чего-нибудь еще более милого, чем друг и отец; и все это
непременно в полночь! Хоть посмотрите тогда на часы, когда это
случается с вами. А, кстати! и срок близко. - Я указала Вы....вой
на часы; стрелка была на десяти минутах двенадцатого. - Простите!
Оставляю вам свободу для испытаний". "Вы домой?" "Нет, в реку".
"Шутите! К чему так поздно?"

     "Раньше нельзя: днем полон берег людей; вечером то на
службе, то у вас; одна полночь моя".

     "Смотрите, однако ж, будьте осторожны. Оставя все вздорные
слухи, легко может быть что-нибудь опасное в этой реке,
исполненной омутов. Советовала б не искушать..."

     "Кого?.. Вы, верно, хотели сказать: не испугать?.. Не
опасайтеся, не испугаю и не испугаюсь: в омутах нашей речки
обитают одни только раки и караси".

     Оконча это пустословие, я в самом деле пошла купаться. В
целой Домбровице отзывались одни только сигналы часовых,
остальное все было погружено во сне; ночь была темная и тихая; я
сбежала на берег, разделась и вошла в воду, ни о чем так мало не
думая, как о страшилище, вытащенном рыбаками, и вовсе не ожидая,
чтоб оно пришло сделать мне компанию вместе купаться.
Противоположный берег хотя был близок, но как было очень темно,
то его и не видно, но слышу я, однако ж, что-то бросилось с него
в воду и прямо против меня; а как вода все-таки имела какой-то
отблеск, то мне и видно было, что существо, прыгнувшее в воду,
плыло прямо ко мне, что оно было черно и космато, но не слишком
велико; впрочем, огромность его могла скрываться в воде. Оно
плыло быстро, сильно рассекало воду и еще сильнее пыхтело. Я
рассудила посторониться, чтоб неведомое животное могло
беспрепятственно выйти на берег; итак, приняв в сторону шага на
три, я имела удовольствие видеть, что на берег выскочила свинья и
бросилась бежать со всех ног, верно, испугавшись моей головы,
которая одна только виднелась поверх воды.

     На другой день, тотчас после развода, я пошла к Выр....вой
рассказать, как неблагородно превратился лукавый. Она много
смеялась, и мы согласились с нею, что всем чудесностям служат
основою почти всегда похожие на этот случай... Например, если б
вместо меня вчера купался суеверный крестьянин или солдат и был
свидетелем этой, очень естественной, переправы нечистого
животного, кто б его уверил тогда, что это не сам Луцифер
собственною особою изволит переплывать реку?


ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАТЕИ

     Одного дня собрались все мы у Ар...., и было уже около
девяти часов вечера, когда пришел к нам Груз....в. Он возвратился
из рекогносцировки: так называл он невольную прогулку свою по
грязному местечку в звании дежурного по караулам. "Что за
негодное время, братцы! - говорил он, сбрасывая мокрую шинель
свою на руки Ар....ва денщика. - Что за негодное время!
Посмотрите вы на этот дождь, полюбуйтесь им! На что он похож? На
мак, на пыль, на мглу и на все это вместе!.. А что за
великолепная грязь! Как зеркало!.." Груз....в расположен был,
кажется, высыпать несколько острот и сравнений, по его мнению,
очень замысловатых; но как его никто не слушал, то он оставил
бесполезный труд и подошел к столу посмотреть, чем его товарищи
так прилежно занимались.

     Шестеро их сидели около этого стола в глубоком молчании,
устремя неподвижные взоры на руки седьмого, раздававшего, подобно
Зевесу, направо и налево злое и благое.

     Гру....в поместился тут же, также замолчал и также устремил
взор на эти две руки, из которых одна была в беспрерывном
движении. Наконец радостное восклицание Р....: "Паллада моя!"
нарушило всеобщую тишину и было сигналом к шуму, смеху,
восклицаниям.

     "Фортуна во всем потворствует своему баловню, - говорил
Гру....в, - именно Палладу хотел он выиграть, и вот она его!"
Раз.... оглушил нас, крича во весь голос своему неповоротливому
денщику: "Робакон!.. Глух, что ли, ты? Поди на конюшню ротмистра
Бе-е-го, возьми там вороную кобылицу Паллалу и отведи ко мне;
вела поставить особливо от других лошадей и покрыть голубою
попоной. Послушайте, господа, я не играю более. Я без памяти рад,
что залучил к себе красавицу Палладу, и уж, верно, не порискую
опять потерять ее; а сверх того, мне уже до смерти надоело
играть!" - "И мне тоже", - сказал Ч...ий, отталкивая от себя
карты далеко на средину стола. "А меня уж просто одурь взяла, -
говорил С...., усаживаясь по-турецки на диван. - Ровно три часа
водят наших лошадей из конюшни в конюшню и обратно; это жернов
Сизифа". - Кто ж вам велит катать его? - А что ж прикажешь другое
делать? - Об этом вам стыдно было б спрашивать: ты, Арский,
стихотворец, они двое - превосходные музыканты, Лип.... -
сочинитель, р....з - поэт... - Боже мой, как ты смешон с своим
торжественным провозглашением!.. Две недели сряду уже, как мы
слышим всякий день игру Нав...ва и Яз...кого; и признаюсь, что,
несмотря на превосходство их таланта, мычанье волов скоро уже
покажется мне приятнее этого вечного бренчанья на гитаре. А о
сочинителе и говорить нечего: нам не нужны средства от
бессонницы; один только поэт был бы похож на что-нибудь путное,
если б мог воспевать что-нибудь другое, а не наши балы и
праздники полковые. Но этого рода поэзия кажется мне