рпелив  в
разговоре наедине и выслушиваю всякий спор, принимаю всякое возражение... Но
чтобы называли меня дураком публично  перед  Комитетом или другою коллегией,
этого,  конечно,  никогда  не  допущу".  Дураком  его, естественно, никто не
называл, просто любое публичное возражение правителю расценивалось  Николаем
Павловичем как вызывающий подрыв авторитета монарха.
     Ранее  мы уже  говорили о  том,  что  на  протяжении  всего XVIII  века
российские  самодержцы по-прежнему сосредоточивали  в своих  руках  огромную
власть.  Однако значило ли это, что император лично  был в курсе всего того,
что происходило  в  государстве  и  что он мог квалифицированно решать любые
вопросы, встававшие перед страной? Николай I в этом  нисколько не сомневался
и добросовестно  пытался вникнуть во все  проблемы, решаемые государственным
аппаратом, считая  это святой обязанностью  самодержца.  Давайте  посмотрим,
насколько  эффективной оказалась  такая система управления,  тем  более  что
наследник престола имел возможность  и время для того, чтобы оценить  усилия
отца и сделать необходимые для себя выводы.
     Николай I, взойдя на  престол, прежде всего укрепил карательные органы,
поставив  во главе  их  знаменитое  III отделение собственной  императорской
канцелярии  [14].  Далее  он  позаботился  о  провозглашении  непогрешимости
государственных   служащих,   то   есть  непогрешимости   их   действий  для
общественности,   а  не  для  начальства.   Иными  словами,  монарх  объявил
чиновников  своими  личными  слугами, выведя их из-под критики журналистики,
литературы,  театра  и т.  п.  Он  счел,  что  для  пользы  дела  и  большей
централизации   власти    его    слуги   (министры,   дипломаты,   генералы,
священнослужители  и проч.) должны прислушиваться к чему-то одному, а именно
к его словам,  а  не  к  оценке  общественного  мнения. Чем-то  иным  трудно
объяснить   запрещение   не  только   критиковать,  но   и  одобрять  работу
правительства и  его  агентов в  печати и  на сцене. Даже дворянство  теперь
могло  сопровождать  лишь гулом  одобрения  действия власти  в  центре и  на
местах. Естественным следствием такого положения дел явилось не компетентное
и справедливое правление самодержца, опиравшегося на  тщательно  подобранные
кадры  чиновников (именно  такая картина  рисовалась в  воображении  Николая
Павловича), а появление на  ответственных постах людей,  которые не блистали
никакими  талантами, кроме  личной преданности  императору. Самое  печальное
заключалось  в  том,  что  теперь   любой,  даже  самый  недобросовестный  и
некомпетентный чиновник освящался авторитетом самодержавной власти. Подобное
положение дел объясняет и появление при дворе Николая I  "немецкой партии" -
занятие  важных должностей остзейскими немцами,  выходцами из Прибалтики. По
словам  императора,  они нравились ему  больше российских  дворян  тем,  что
служили ему,  а  не какому-то абстрактному  отечеству.  Хотя в представлении
Николая  I слова  "монарх"  и "отечество" являлись синонимами,  предпочтение
отдавалось первому из них как реальному главе нации.
     Заметно  влияло  на  четкость управления  страной  и  уже упоминавшееся
желание  Николая  Павловича быть в курсе  буквально всех дел,  творившихся в
государстве.  В  серьезных  вопросах   "всепроникаемость"  самодержца  часто
приводила не к достижению поставленной цели, а к дезорганизации аппарата, не
смевшего иметь своего мнения и шагу ступить без санкции сверху. Понятно, что
чиновничество, и без того склонное к формализации своей деятельности, теперь
еще больше пропитывалось  не  просто формализмом, но  особым бюрократическим
цинизмом и начинало сообщать Зимнему дворцу только то, что тому было приятно
слышать.   Особый  вес   в  годы   правления  Николая   I   приобретали   не
квалифицированные  специалисты, а люди,  умевшие составить "красивый" отчет,
наполненный  приписками, "фанфарностью", тем, что  желало видеть начальство.
Стоит  ли  удивляться  после  этого тем странным назначениям на высшие посты
государства, которые современники,  не  находя разумных объяснений действиям
высшей власти, называли "метаморфозами".
     Прославленный генерал  и не  менее известный острослов А. П. Ермолов по
поводу  очередного протеже Николая Павловича как-то  воскликнул:  "Вот  если
перед кем колени преклоню, то пред Незабвенным (титул, присвоенный Николаю I
придворными. - Л. Л.):  ведь можно же  было  когда-либо ошибиться,  нет,  он
всегда как  раз попадал на  неспособного  человека,  когда призывал  его  на
какое-нибудь место". Впрочем, это ведь с  точки  зрения Ермолова  назначенцы
императора  были неспособными,  монарх  же  считал иначе.  Уникальный  девиз
императора: "Мне  нужны не умники, а верноподданные!" - нашел  замечательное
воплощение в кадровой политике Николая I.
     Не  обремененный   многознанием  генерал   В.  И.  Назимов   становится
попечителем  Московского учебного  округа; Ф. П.  Вронченко, о  котором злые
языки говорили, что  он осилил математику лишь до дробей, сделался министром
финансов; гусара Н. А. Протасова  - лучшего исполнителя мазурки в Петербурге
и  неутомимого гуляку - назначили  обер-прокурором Святейшего  синода. Когда
бравый  гусар  узнал  о  своем  назначении, то в  сердцах  сказал  приятелю:
"Министр,  не  министр, а  черт  знает  что  такое!"  Услышавший  его  слова
петербургский митрополит  едко  заметил: "Последнее совершенно справедливо".
Но главное заключалось не в людях, в  конце  концов, как мы уже отмечали, на
высших  постах  империи  попадались  и  весьма  квалифицированные работники.
Главное  заключалось  в  том,  что  кадры высшей  бюрократии  в  массе своей
являлись  производным  от  того  формального,  замораживавшего  живую  жизнь
порядка, который истово насаждал император во всех сферах государственного и
общественного существования.
     Николаевская система  оказалась методом управления, доходившим порой до
абсурда,  отдававшим чем-то запредельным или, как сейчас  принято  говорить,
виртуальным.  В  правилах для школ в Царстве Польском, например,  содержался
параграф, определявший длину  и  качество  розог, которыми  вбивали науку  в
головы  нерадивых  учеников.  Интересно,  а  что  случалось,  если  розги не
соответствовали утвержденному  начальством стандарту? Учеников прощали или в
таком случае пороли лиц, ответственных за этот важнейший атрибут педагогики?
Известный писатель В.  А. Соллогуб вывел замечательную  меткую и убийственно
точную       формулу       любого       уездного       города       империи:
застава-кабак-забор-храм-забор-кабак-застава. Это  и было  то место, откуда,
согласно  Н. В. Гоголю, "три года скачи,  никуда не  доскачешь".  Угрожающих
высот  достигла,  по свидетельству А. И. Герцена, официальная статистика.  В
качестве  примера он приводил  в "Былом и думах" один  из разделов  отчета о
происшествиях  за  определенный  период  в некоем  уездном городке. Так вот,
пункт отчета, заполненный местными тружениками канцелярии, гласил: утонувших
- 2,  причины утопления неизвестны  -  2. Итого -  4. Что означало это  "4",
никого не интересовало, главное заключалось в том, чтобы все  графы казенной
бумаги были аккуратно заполнены.
     Впрочем, что  статистика! В царствование Николая I она считалась наукой
подозрительной, вмешивавшейся  в  прерогативы власти.  Давайте  поговорим об
армии, о той  части государственного организма, которая  являлась  предметом
пристального   внимания   императора  и  объектом   его   особой   гордости.
Оказывается, во времена Николая Павловича и в армии, мягко говоря, далеко не
все было в порядке. В 1836 году действующая армия в европейской части России
насчитывала 231 088 человек. Из них 173  891 солдат и офицер  были в той или
иной степени нездоровы, что составляло более двух третей армии! Добавим, что
11 023 человека, или одна двадцатая часть больных, скончались в госпиталях и
лазаретах. В конце XVIII  столетия на 500 здоровых  солдат  приходился  один
больной, за  полвека  соотношение стало обратным:  на одного здорового - 500
больных.  Беспрестанная  шагистика  с  полной  выкладкой, издевательства над
солдатами,   постоянная  угроза  быть  изуродованными  шпицрутенами,  плохое
питание, полное  равнодушие офицеров к нуждам  рядовых  быстро сделали  свое
дело.
     Уникальных размеров достигло воровство офицерами казенных сумм, кстати,
отпускавшихся  на  питание  солдат.  Поражает уверенность  военачальников  в
собственной  безнаказанности.  Дело  дошло до того,  что  в  1855 году  (шла
Крымская  война!) некий командир  бригады (минимум  - полковник, максимум  -
генерал)  обещал  дать в приданое  за своей  дочерью половину  того, что  он
"экономит"  из  сумм,  отпускаемых  на его бригаду.  Стоит ли  говорить, что
свадьба  состоялась и  была отпразднована  пышно и весело [15].  После всего
сказанного  надо  ли  удивляться   тому,  что  российские  вооруженные  силы
оказались оснащенными устаревшими гладкоствольными ружьями вместо  нарезных,
а флот продолжал  оставаться парусным, совершенно беспомощным перед паровыми
броненосцами противника.
     Убийственную,  но  верную  по   сути  своей  оценку  дал  николаевскому
царствованию известный историк и  очевидец  событий С. М.  Соловьев.  "Лень,
стремление   делать  все  кое-как,  на  шерамыгу,   -  писал  он,  -  начали
усваиваться,  поощряемые развращающим  правительством.  Т. о.  правительство
испортило целое поколение,  сделало из  него не покорных  слуг, но  вздорную
толпу  ленивцев, неспособных  к  зиждительной деятельности и, следовательно,
способных к деятельности отрицательной, как самой легкой".
     Отметив наиболее  броские последствия  утопии  Николая I,  присмотримся
теперь повнимательнее к ней самой, ведь внутри именно этой утопии и вырастал
наш герой. Первая из ее составляющих  тесно связана с именем Петра Великого.
Именно   он,   с   одной   стороны,   всячески   приветствовал   инициативу,
профессионализм  своих   подданных,   а   с  другой   -  требовал   от   них
беспрекословного  подчинения  трону.  Попытку  воспитать  инициативных рабов
вслед за своим  предком  предпринял  Николай I, но  и  он потерпел  неудачу.
Следующая  черта  правительственной  утопии второй четверти  XIX века  также
имела корни  в  петровских временах. Николай Павлович  попытался, по примеру
Петра  I,  опираясь  на  немногочисленных  помощников  и   свою  канцелярию,
управлять  всеми отраслями жизни огромной державы, не  забывая  и  о частной
жизни подданных. Однако А. Орлов, Нессельроде, Клейнмихель, Бенкендорф ничем
не напоминали  Меншикова, Шафирова, Ягужинского,  Остермана. Дело даже  не в
личностях, просто  положение  служивших за страх,  но и  за совесть "птенцов
гнезда Петрова" резко отличалось от ситуации, в  которой оказалась служившая
за страх и за кусок пирога бюрократия николаевского времени.
     Кроме  того,  император в начале XVIII  столетия действительно  являлся
гарантом  задуманных  "верхами"  перемен.  Поэтому его  появление  во  главе
администрации,  еще  недостаточно  развитой,  не  организованной  в   единое
сословие,  было  исторически  оправдано.  Это  был премьер-министр  милостью
Божией, с авторитетом и правами, не снившимися никакому реальному  премьеру.
Во  времена  Николая  Павловича   картина  разительно   изменилась:  участие
императора  в  решении  всех проблем и проблемок  лишь тормозило  их снятие,
мешало  работе разветвленного государственного аппарата, приучала чиновников
к безответственности.
     Третья черта царской утопии 1830-1840-х годов представляла собой идею о
возможности  разрешить   крупные  государственные  вопросы  путем  частичных
"нечувствительных" изменений  привычного порядка. Как следствие, у Николая I
сохранялась надежда провести  необходимые изменения при  помощи тех органов,
которые сами являлись звеньями традиционной системы. Это привело к тому, что
всесильной в России  становилась не только  и не  столько высшая бюрократия,
сколько  простые канцелярии  и  столоначальники.  Именно последние  знали  о
реальном   положении  дел  в  стране,   а  все,  кто  располагался  выше  по
иерархической лестнице,  "питались"  отчетами  и докладами, в той  или  иной
степени    искажавшими    действительную    картину.    Безнаказанность    и
бесконтрольность чиновничества довольно быстро привели к тому, что некоторые
учреждения   приобрели  характер  разбойничьих  притонов.  В  1843   году  в
Московском  уголовном суде сенатская  ревизия обнаружила грубейшие нарушения
законов. Соответствующие бумаги и улики было решено отправить  в  Петербург,
чтобы затем примерно наказать виновных. По дороге в столицу сорок (!) подвод
с лошадьми и возчиками, везшими бумаги, бесследно и навсегда исчезли.
     Николаевское  царствование,  безусловно, могло дать и  дало  наследнику
богатый опыт государственного управления. Но дело этим не ограничилось. Одна
из  особенностей внутренней  политики  Николая I заключалась не в недостатке
попыток преобразований, а в той самонадеянности, с которой высшая бюрократия
бралась  за  разработку  коренных  проблем.  Мысль о  необходимости  решения
сложнейших   социально-экономических  задач  владела   Николаем   Павловичем
буквально со дня  его вступления на  престол. Уже  в  1826  году  был создан
первый  Секретный  комитет (впрочем, в те  времена все комитеты, обсуждавшие
крестьянский  вопрос  объявлялись  секретными)  для   составления  закона  о
прекращении  продажи  крестьян без земли. Александр Николаевич слышал о том,
что, несмотря  на  одобрение законопроекта  отцом и  большинством  Комитета,
законом он так  и  не  стал.  В  последний  момент Зимний  дворец  испугался
непредсказуемой реакции помещиков  на  потерю  ими пусть и мелкой, но все же
привилегии.
     Тем не менее крестьянский вопрос продолжал мучить главу государства. Во
время  встречи  с депутацией  дворян  Смоленской губернии Николай  I заявил:
"Земли  принадлежат нам, дворянам, потому что мы  приобрели их нашей кровью,
пролитой  за государство, но я  не  понимаю, каким  образом человек сделался
вещью, и не могу себе объяснить  этого иначе как хитростью и обманом с одной
стороны,  и невежеством -  с другой".  В конце 1820-х годов в  доверительной
беседе с П. Д.  Киселевым император  говорил:  "Я хочу отпустить  крестьян с
землей, но так, чтобы крестьянин не стал отлучаться из  деревни без спросу у
барина  или управляющего, дать  личную  свободу  народу,  который  привык  к
долголетнему  рабству, опасно.  Я  начну  с  инвентарей:  крестьянин  должен
работать на барина три  дня и три дня на себя; для выкупа земли, которую  он
имеет, он должен  будет платить известную сумму по  качеству земли и надобно
выплатить в  несколько лет, земля будет его. Я думаю,  что надобно сохранить
круговую поруку (общая взаимозависимость в крестьянской  общине. - Л. Л.), а
подати должны быть поменее". Без всякой  иронии  можно сказать,  что  благие
замыслы  были  у  главы  государства, и  трудно представить,  чтобы рано или
поздно он не поделился ими с наследником престола.
     С 1835 по 1849  год поочередно заседали девять  Секретных комитетов  по
аграрной  проблеме,  обсудившие  ее,  казалось  бы,  со  всех сторон.  Среди
поднимавшихся вопросов были и такие, как улучшение быта помещичьих крестьян,
меры против их обезземеливания.  По  приказу императора  казна выделила  100
тысяч  рублей для  помощи  дворовым крестьянам,  обсуждалась  и  возможность
разрешить крестьянам  выкупаться на волю при продаже  имений, к  которым они
приписаны, с аукциона.  Однако большинство эти  благих пожеланий осталось на
стадии долгих, но безрезультатных разговоров, единственным же реальным делом
оказалась новая система управления государственной деревней, установленная в
конце 1830-х  годов  Киселевым.  Нет ничего удивительного в  столь  скромных
результатах  деятельности комитетов. Поддержка  начинаний  императора  и его
немногочисленных  единомышленников  из  среды  дворянства  оказалась  весьма
слабой. Еще  в 1834 году Николай I признался:  "Я говорил со многими из моих
сотрудников  и  ни  в одном  из них  не  нашел прямого  сочувствия,  даже  в
семействе  моем  некоторые  были  совершенно  против". Говоря  о царствующем
семействе, император отнюдь не имел в виду наследника престола (да тот в это
время был еще слишком мал), речь идет о братьях Николая Павловича.
     К тому же императору не хватало не только единомышленников, но и просто
профессионалов,  знающих,  как  решить  возникшую  проблему   с  наименьшими
потерями. В  1838  году барон Корф  сетовал: "... при необходимой надобности
подкрепить  Совет (Государственный совет - Л. Л.) еще несколькими членами...
мы  с графом Васильчиковым прошли весь Адрес-календарь  (книга,  содержавшая
сведения о действующих  чиновниках  - Л.  Л.) и  не нашли никого, кто мог бы
настоящим образом годиться и  быть полезным в этом звании.  Бедность в людях
ужасная  и  не  только   в  таком  высшем   разряде,   но  и  в   должностях
второстепенных". Может  быть,  и по этой причине крестьянское дело напомнило
историку  А.  А.  Кизеветтеру привычную  пьесу  в  трех действиях.  Действие
первое: появление обширной  записки,  намечающей  ряд  мер  для  того, чтобы
сдвинуть вопрос с мертвой точки. Действие второе: полное одобрение Комитетом
этих  мер, соединенное с признанием  несвоевременности  их непосредственного
исполнения.  Действие  третье:  закрытие  Комитета  на  том  основании,  что
спокойнее оставить все по-старому.
     При  несомненной образности и справедливой едкости данного определения,
оно  страдает  некоторой поверхностностью.  Во-первых, настойчивое обращение
императора к  крестьянскому вопросу  означало признание им  целесообразности
отмены крепостного права или смягчения этого  права. Другое дело, что монарх
сомневался в  своевременности такой меры и откладывал ее претворение в жизнь
на неопределенное будущее, но важно то,  что он не отрицал необходимости  ее
решения  в принципе. Во-вторых, преобразования следующего царствования  были
вызваны,  конечно же,  не  желаниями  правительственных канцелярий  и членов
секретных  комитетов и  даже  не требованиями  передовых  кругов российского
общества. Они диктовались ходом объективного развития  страны. Однако какими
быть  реформам  и когда именно проводить их в  жизнь во многом  зависело  от
расстановки общественных  сил и  от  того опыта,  который  приобрели к  тому
времени "верхи". Опыт же приобретался ими на протяжении всей первой половины
XIX века, в том числе и в царствование Николая I.
     Важнейший  Секретный комитет, в заседаниях которого наследник,  правда,
не  принимал участия, работал в  1839-1842 годах. Несмотря  на то,  что  его
труды были  окутаны еще большей, чем обычно,  тайной,  Александр  Николаевич
знал о них достаточно  много. По сути, этот Комитет  рассматривал общий план
постепенной  ликвидации  крепостного права, и именно его  заседания в полной
мере отразили противоречия в  "верхах" по  поводу  освобождения крестьян. Он
обозначил  и  тот предел,  до  которого был  готов идти  Николай  I  в своем
стремлении провести реформу.
     Комитет  попытался,  по мере возможности,  упорядочить  взаимоотношения
помещиков   с  крестьянами   и  запрограммировать   уменьшение   повинностей
крепостных. Автор обсуждаемого проекта, уже не раз упоминавшийся  нами Павел
Дмитриевич Киселев помимо  официального документа подготовил и неофициальную
записку, предназначавшуюся  только для  императора.  В  ней  говорилось, что
начиная с конца  XVIII  века верховная власть  в России хотела ограничить, а
затем и  отменить крепостное  право.  И  вот время для  решительных действий
наступило.  Чтобы   не   испугать  коллег  по   Комитету,  Киселев   называл
предложенный им  проект  не  самостоятельным  законом,  а лишь пояснением  и
развитием старого указа о "вольных хлебопашцах" (указ 1803 года, разрешавший