и самого Александра II, и его ближайших сотрудников [5].
     И  все-таки  здесь,  как  правило,  речь  шла  о фрагментах, эпизодах -
сколько-нибудь  цельного образа царя  в советской  историографии создано  не
было  - да,  очевидно, и не  могло быть создано. При  жестко постулированном
марксистско-ленинском подходе  к истории царь оказывался либо вроде как и не
нужен,  поскольку  совершал  лишь  то,  к  чему  неизбежно  вел  общий   ход
исторического процесса, либо,  еще чаще, вреден,  так как  мешал совершиться
тому,  к  чему  неизбежно вел общий ход  исторического  процесса...  Лишь  в
последние годы стали появляться  сборники  материалов,  отдельные  статьи  и
очерки,  посвященные непосредственно  Александра II  [6].  Царю-реформатору,
наконец,  начинают воздавать  должное;  хотя -  в полном соответствии с  тем
плюрализмом  мнений, по поводу  которого  весьма справедливо  выражает  свою
радость Л. М. Ляшенко  - в современных изданиях встречаются иногда и оценки,
на мой взгляд,  весьма  удивительные [7]. В общем, победу здесь  праздновать
пока не приходится.
     Следует  отметить, что  все вышеизложенное  имеет отношение не только к
Александру II, но и ко всем прочим  самодержцам, за исключением, может быть,
Петра  I. "Революционер  на троне", естественно, заслужил  более пристальное
внимание и более  снисходительное  отношение со стороны советских историков.
Но среди этих person  non grata были и такие, которые  своими яркими чертами
характера,   выразительными,   порой   парадоксальными   действиями  как  бы
сопротивлялись    схоластической,   предельно   объективизированной    схеме
исторического процесса и, разрушая ее, невольно выставлялись на первый план.
Екатерина Великая, Александр  I, Николай I - какая схема могла устоять перед
ними?!..  О них приходилось писать с сугубо "классовых позиций", искажая или
заведомо  пристрастно  оценивая  их слова  и поступки,  предельно  негативно
оценивая  их деятельность и  все же, волей-неволей, воздавая  им должное как
историческим героям, окрашивая историческую эпоху в их цвета...
     К тому же тут  на помощь приходила еще и  художественная  литература  -
настоящая  литература  -  позволявшая,  исподволь, незаметно скорректировать
представление о том или  ином монархе. Свидание Маши Мироновой с Екатериной,
гениальный эскиз  Александра I в "Войне и мире", незабываемые  Николай и тот
же Александр  в лесковском "Левше" - да и еще мало ли  что  можно вспомнить.
Совершенно  разные по  масштабу, идейной направленности, стилю  эти и многие
другие произведения  очеловечивали  самодержцев - тех,  кто  в  исторических
работах  в лучшем случае  производили  впечатление более или менее  прилично
смонтированных чучел.
     На месте  же Александра II, при всех оговорках, зияла черная дыра - и в
нашей  историографии, и в нашей литературе, в том числе и  классической. При
всех своих несомненных достоинствах он не обладал  ни той внутренней  силой,
ни той  внешней  яркостью, которые  способны  были  оказать  воздействие  на
историков марксистского профиля  и заставить их пойти на уступки.  Очевидно,
по  той же причине  не попал он  и на  страницы  сколько-нибудь значительных
художественных произведений. Сколько  я ни вспоминал - пришло  на  ум только
несколько  строк  "Из  воспоминаний  рядового  Иванова"  Всеволода  Гаршина,
писателя,  который  по   лестной   оценке   одного   из  ведущих   советских
литературоведов (право, они стоили историков)  Г. Бялого, заслужил "законное
место   в   почетном   ряду  писателей-демократов"   благодаря   "страстному
гуманизму...  горячей  любви  к  своей  замученной  родине"   и  "искреннему
демократизму". Тем более не могу удержаться, чтобы не напомнить эти строки.
     Речь в них идет о смотре, устроенном Александром  II одному  из полков,
направляющихся  на театр  военных действий в годы  Русско-турецкой  войны, в
ходе которой,  по словам Г. Бялого, "царское правительство было меньше всего
заинтересовано,  чтобы   освобождать  угнетенные  народы;   оно   стремилось
утвердить свое влияние  на Балканах  и лицемерными фразами о сочувствии делу
славянской  свободы  обмануть  общественное   мнение".  Приведу  изображение
"страстным  гуманистом"  царя-"лицемера":  "И  он знал,  что мы готовы  были
умереть.  Вокруг  была  пышная  свита,  но  я  не   помню  никого  из  этого
блистательного  отряда всадников,  кроме одного человека на  сером  коне,  в
простом  мундире  и  белой  фуражке.  Я  помню  бледное,  истомленное  лицо,
истомленное сознанием  тяжести взятого  решения. Я  помню,  как  по его лицу
градом катились слезы, падавшие на темное сукно мундира светлыми, блестящими
каплями;  помню судорожное движение руки, державшей  повод, и дрожащие губы,
говорившие  что-то, должно  быть  приветствие  тысячам  молодых,  погибающих
жизней, о которых он плакал. Все это явилось и исчезло..."
     Какая  сила в  настоящем, искреннем художественном слове!  - да простит
меня  читатель за  этот банальный, наверное, восторг. В извинение мне может,
наверное,  послужить то, что эти  строки - так  же,  как  и  все, что  писал
Гаршин,  -  произвели  на меня глубокое впечатление  еще  в  юности;  затем,
конечно же,  потускнели, ушли на край сознания: но, вот, не забылись же... И
с тех пор  меня уже  было не обмануть. Учась в университете, читая  то,  что
рекомендовалось,  приобщаясь  к  той  научной литературе, о которой речь шла
выше, я уже  не  верил  ходульным оценкам  Александра  II. Не  мог поверить,
потому что помнил гаршинские строки, помнил созданный  им  образ и знал, что
царь был добр, человечен, что у  него  было чувство  ответственности за свои
дела  -  так  же, как  знал, что он не  был  сильным  государем... Самое  же
главное, Гаршин породил  ощущение сложности образа  и,  очевидно,  сложности
эпохи.
     Об этих  строках,  несмотря на  всю их  исключительность, наверное,  не
стоило бы писать так много, если бы в  книге Л. М. Ляшенко я не почувствовал
тот  же  дух - не скрою, несколько неожиданно для себя самого. Я ни  в  коем
случае не  сравниваю  уважаемого автора с  Гаршиным -  разные  эпохи, разные
задачи,  разный  слог, но,  повторяю,  дух в его книге  витает  тот же,  дух
серьезного,   человеческого   отношения   к  своему  герою,  дух  искреннего
сочувствия, без которого, очевидно,  не может быть понят ни один человек, ни
одно явление.
     В  этом,  как  мне  представляется, главное  достоинство  книги  Л.  М.
Ляшенко. Пожалуй, впервые в  нашей  литературе мы видим попытку -  и попытку
очень   серьезную   -   дать  живой,  полнокровный  образ  царя-реформатора,
разобраться  в  его  характере,  мировоззрении,  побудительных  мотивах  его
действий,  преодолевая при  этом  уже  устоявшиеся и,  как правило, злостные
стереотипы, опровергая ходульные, чисто внешние оценки.
     И  в  этом отношении первая часть  книги,  посвященная именно "частной"
жизни Александра,  - если  у самодержца  вообще  может быть частная  жизнь -
представляется  мне  наиболее   значимой.   Можно   спорить   с   отдельными
соображениями автора, не соглашаться с некоторыми его  выводами, но "царский
образ"  задан,  он живет  на страницах книги. И это несомненная и  серьезная
удача автора.
     Более  того,  мне представляется,  что этот  образ  в  целом  близок  к
реальному.  За исключением некоторых - немногих -  эпизодов, автор не льстит
своему герою,  а воздает  ему  должное. И,  в  сущности, свое впечатление от
образа Александра  II, развернуто и обстоятельно создаваемого Л.  М. Ляшенко
на страницах книги, я могу свести к тому, которое производят короткие строки
Гаршина...  Царь в изображении  автора книги выглядит  достойным человеком -
добрым,  искренним,  обладавшим  чувством ответственности  за  свое нелегкое
"царское  дело", но не наделенным ни силой воли  - так ярко выраженной у его
отца, Николая I, ни из ряда  вон  выходящими способностями, которыми обладал
его дядя Александр I. И тем не менее, не они талантливые и сильные, а именно
этот, в общем-то,  по-человечески, достаточно заурядный Государь, взвалил на
себя непосильную ношу и, как мог, тащил ее до своего рокового конца. В этом,
наверное,  было  его величие, и  в этом, несомненно,  была его трагедия. Мне
представляется,   что  автор  глубоко  осознал  всю  сложность  исторической
ситуации эпохи реформ и сумел воспроизвести ее на страницах своей книги.
     Несколько  слов хотелось бы  сказать о стержневой  идее Л.  М. Ляшенко,
заявленной  уже в подзаголовке, - идее царского  одиночества, точнее,  "трех
одиночеств".  Возможно,  некоторым  читателям  эта идея  автора,  как  видно
выношенная  и дорогая ему, может показаться  несколько надуманной. Во всяком
случае,  на  мой   взгляд,  для  этого  есть  определенные  основания.  Ведь
соображение об экзистенциальном одиночестве любого смертного - это, пожалуй,
по  нынешним временам общее  место. И жизненный путь  Александра Николаевича
как будто не является в этом отношении каким-то особым уникальным  явлением,
позволяющим сделать его основой  всей биографии  царя. Более того, обращаясь
непосредственно к тексту книги, видишь, что он в этом отношении был, скорее,
счастливцем -  во  всяком  случае  по  сравнению с  другими самодержцами. Он
счастливо прожил начало жизни - у него были прекрасные учителя. Да и Николай
в   общем-то   оказался   прекрасным   отцом;   попытки   автора   несколько
драматизировать  его  отношения с сыном,  по-моему, не очень убедительны. На
разных  этапах своего  царствования Александру  II удавалось найти дельных и
умных  сотрудников,  умело решавших  сложные  проблемы -  таких,  как Я.  И.
Ростовцев  или  М.  Т.  Лорис-Меликов.  Были  в  его  окружении  и  люди   в
государственном  отношении незаметные, но способные на искреннюю и преданную
дружбу -  например, Фредерикс. Ну и  наконец,  довольно  значительная  часть
жизни  царя прошла под знаком настоящей,  искренней любви - редким  явлением
вообще, а уж  в высших сферах представляющейся  чем-то невероятным  (кстати,
страницы,  на  которых  описан  роман  Александра  Николаевича  с  Катенькой
Долгорукой,  мне  кажутся  очень удачными  -  по-моему,  автор  сумел  найти
правильный тон и, рассказав обо всем, проявил максимум такта).
     И  все же, при  всех  оговорках,  обращение к  теме одиночества в  этой
книге, я думаю, вполне  оправданно. Правда,  может быть, не стоило его - это
царское  одиночество - дробить, делить на трое... Мне кажется,  что оно было
как  раз  очень  цельным и  единым -  грандиозное,  глобальное,  безысходное
одиночество  самодержца. Вот тут  с автором,  посвящающим  этой  теме многие
прочувствованные страницы своей книги, не  поспоришь.  Действительно, на той
вершине,  где  самодержавие  воздвигло  свой престол,  было место только для
одного...  Предельно  добросовестно  относясь к  своей  миссии,  воспринимая
помазание на царство не как  формальную  процедуру, а как таинство, совершая
которое монарх брал на себя тяжкие  обязательства за свой народ перед Богом,
будучи  при  всех  своих  слабостях самодержцем  по  духу и  по  убеждениям,
Александр  был  обречен  на  одиночество.  И,  наверное,  не  случайно,  что
единственным  человеком,  с которым он пытался это одиночество  разделить, с
которым  был  свободным  и откровенным до конца,  стала  Катя  Долгорукая  -
глупенькая, предельно далекая от понимания государственных дел, но любящая и
преданная беспредельно; ее Александр  II, несомненно,  воспринимал как часть
самого себя.
     Л. М. Ляшенко, сумев, на мой взгляд, создать живой и убедительный образ
Реформатора,  подробно  освещает  и сами  реформы,  анализируя весь  ход  их
подготовки  и проведения в жизнь. И  здесь вполне можно спорить  с автором о
частностях; но нельзя, по-моему, не оценить его общую позицию, которая,  как
мне  представляется,  до  сих  пор  не  совсем   обычна  для  нашей  научной
литературы.  Ведь  мы  в  общем-то  привыкли  представать перед  читателем в
судейской  мантии и  выносить  приговор своим  героям; и, как полагается при
этой процедуре, стремимся сформулировать этот приговор предельно ясно, четко
и  однозначно.  Для  этого  нам  свыше,  в  духе  нашей  единственно  верной
идеологии, задавались  определенные формулировки,  как  то: "прогрессивный",
"реакционный",  "буржуазно-либераль-ный",  "дворянско-помещичий"  и  т.   п.
Приговор  выносился  окончательный  и обжалованию  не  подлежал -  вплоть до
очередного  "колебания" и видоизменения  самой  передовой идеологии.  Сейчас
вроде бы  идеология  эта пала -  но навыки остались  и изживаются с  большим
трудом. Категоричность, безусловная убежденность в своей правоте по-прежнему
являются характернейшей чертой постсоветской  историографии. Переодеваться в
штатское,  очевидно, неохота,  хотя  суд давно уже - лет  десять  - законных
полномочий лишен...
     Л.  М.  Ляшенко  от  роли  судьи  отказывается,   по-моему,  совершенно
сознательно. Зато  он стремится - иногда это удается, когда в большей, когда
в  меньшей  степени - показать всю  сложность ситуации  в  России на роковом
переломе, всю предельную запутанность, порой, кажется, просто неразрешимость
вставших перед Реформатором проблем.
     Как,  отменяя крепостное  право,  найти равнодействующую  в  соблюдении
интересов  помещиков и крестьян?  Как,  создавая  местное  самоуправление  и
свободный суд, совместить их с самодержавными  устоями? Как, отказываясь  от
коренных  устоев,  сохранить  в  государстве  порядок  и  стабильность?  Для
большинства наших историков ответы на эти, так же, как и  на прочие вопросы,
известны  заранее.  Меня  всегда  поражало,  с  какой  детской  простотой  и
непосредственностью решают  важнейшие  проблемы государственного бытия люди,
нередко  неспособные   воспитать   своих  собственных  детей,   поддерживать
нормальные отношения с близкими, работать  в коллективе.  В личной жизни все
валится  из  рук,  сложно,  все  в тумане,  а на бумаге -  предельно  четкие
соображения  о  том,  что  нужно  было  сделать  в  1809-м, как  нужно  было
действовать в 1825-м, чего недоучли в 1861-м...
     Осторожность   в  конечных   выводах,   корректность   и   сдержанность
характеристик,  та   позиция,  которую   бы  определил  как   добросовестное
недоумение перед сложностью  исторической  ситуации, -  все  это мне кажется
своевременным и плодотворным. Приветствуя в своей книге плюрализм  в научной
сфере, сам автор  работает в его духе. Нам предстоит еще долго и  мучительно
осознавать прошлое, которое всегда будет присутствовать в нашей  современной
жизни.  Подниматься по лестнице исторического самосознания нелегко; я думаю,
что книга Л. М. Ляшенко для многих станет надежной спутницей на этом пути.

     А. Левандовский

     ЖЕНЕ И ДОЧЕРЯМ

        "ВЛАСТЬ И ОДИНОЧЕСТВО"

     (несколько слов для начала разговора)

     Одиночество, как пророчество, -
     каждому - свое.
     (То ли подслушанное, то ли
     придуманное автором этой книги)

     В  так  называемое  Новое  время  мировой истории  начало  каждого века
заставало Россию на том или ином перепутье.  В начале XVII столетия - Смута,
в  начале  XVIII  -  реформы  Петра I, подозрительно напоминавшие  революцию
многими  ее  атрибутами,  в  начале XIX  - нашествие  Наполеона и  искренние
обещания  Александра  I  преобразовать   страну,  в  начале  XX  столетия  -
революционные события 1905 и 1917 годов. Да и  в  наступившем XXI веке мы не
можем со спокойной душой сказать, что нам все ясно  с  направлением развития
страны.  По  выражению, популярному  в  недавнем  прошлом, есть  мнение, что
начало  каждого из  последних  веков является неким мистическим  порогом для
нашей страны, так что  впереди  нас, хотим  мы  того или нет, ждет еще много
неожиданного. С этим заключением можно  было бы согласиться, тем более что с
утверждениями мистиков  дискутировать  очень сложно,  а главное, бесполезно,
однако  стоит напомнить, что один  из важнейших  переломов  в истории России
произошел  не в  начале,  а  в  середине  XIX  века.  Это  несколько  портит
загадочность картины  развития страны,  связанного с началом столетий, но из
песни слова  не выкинешь.  О  событиях  именно этого периода  мы и  намерены
начать разговор. Вернее, не только и не столько о событиях, сколько о людях,
которые силой обстоятельств или волей  Судьбы оказались  в 1850-1880-х годах
во главе Российской империи.
     То, что человек  сам по  себе интересен и даже, можно сказать, является
высшей  ценностью,  давно  стало  общим  местом  для  философов,  писателей,
историков   и  вообще  всех,  кто  интересуется  изучением   роли  людей   в
совершившихся или  совершающихся  событиях  и процессах. Может быть,  это  и
справедливо,  но на бытовом уровне это прежде всего так, когда дело касается
родных, друзей, соседей, сослуживцев или героев сугубо литературных, то есть
выдуманных авторами произведений. Однако, когда речь заходит о документальны
биографиях властителей, полководцев, ученых, деятелей  искусства или лидеров
общественных движений, выясняется одно немаловажное обстоятельство.
     Оказывается,  что человек сам  по себе  (то есть переживания и движения
его души, раздумья, семейная жизнь и т.п.)  не так уж и интересны читателям.
Он значим для них тем, что открыл, преобразовал, завоевал, написал и,  может
быть самое  главное тем, чем  он расплатился с Судьбой за свои великие  дела
или  чем Судьба наградила  его за них.  Говоря иначе, он интересен,  с одной
стороны,  благодаря конкретным  обстоятельствам  места и времени, в  которых
жил, при  условии,  что  эти  обстоятельства  важны  и  значимы  для  других
поколений, с другой стороны, он  вызывает интерес у читателя  своими личными
потерями или приобретениями,  являющимися обязательными спутницами человека,
отмеченного Историей.
     С этой точки зрения, короли, императоры, султаны и президенты находятся
вне  конкуренции:  что  может  быть  интереснее,  значимее  судьбы человека,
вознесенного  волей Провидения или выбором  сограждан на вершину  власти? От
его  действий  зависит  благополучие  миллионов  подданных,   к  его  голосу
прислушиваются  на  международной арене,  помня о  прошлом,  он  работает  в
настоящем, зная, что его деяния с тем или иным знаком,  будут позже занесены
в анналы истории. Если  же правитель является  еще и неординарной личностью,
то долгая память поколении ему безусловно обеспечена. Только как различить -
перед  нами  ординарная  или  неординарная  личность,  каковы   критерии  ее
обычности или исключительности?  А  коли  существуют сомнения и  неясности в
определении основного положения, то все ли полностью справедливо в тщательно
охраняемых традицией и ее защитниками анналах истории?
     Пьедестал власти высок, а  потому успешно скрывает многое  из того, что
могло бы  разочаровать  подданных во властителе. Однако именно  высота этого
пьедестала зачастую  помогает  увидеть  то,  что делает властителей обычными
людьми, порой безутешно несчастными, порой неимоверно счастливыми, а  оттого
еще  более  интересными для  современников и  потомков. Конечно, когда  речь
заходит  о  главах  государств,  мы  невольно  обращаемся  не  только  к  их
личностным  качествам,  но и  к  конкретным  обстоятельствам  их  правлений.
Реформы и войны, отношения  с  обществом  и  ближайшим  окружением, народная
молва и литературные анекдоты характеризуют властителя не меньше, чем добрые
и бесчеловечные поступки,  совершенные им в качестве обычного частного лица.
Магия  власти,  вознесенность  над  людьми  и обстоятельствами, изначальная,
автоматическая  принадлежность  истории...   Есть   между   тем   еще   одна
характеристика,   резко  отличающая   руководителей   государств,   особенно
государств монархических, от иных смертных.
     В  разговоре  о жизни  самодержцев  Запада  или  Востока,  далеких  или
недавних времен, мотив одиночества звучит  с  упрямым посто