рассказать о происходившем  у  них на глазах, пусть они
преувеличивают или недооценивают, клевещут или пророчествуют, кричат или еле
шепчут, но пусть они говорят...
     О чем, вернее, о каком времени  пойдет сейчас речь?  Ну,  это-то совсем
просто -  конечно,  о моменте  окончания  царствования Николая  I и переходе
престола к  его  старшему сыну. Момент во всех отношениях переломный, и грех
было бы пройти мимо него,  отделавшись достаточно дежурными фразами, которые
звучали  и  еще  прозвучат  в нашем  разговоре.  В  таких фразах нет  ничего
плохого,  они  даже обязательны,  но хочется  расширить панораму  обзора,  а
может,  сбить себя и собеседника  с  наезженной колеи  и перевести дух перед
новым рывком вперед (или назад?) в ведомое-неведомое...
     Создается впечатление, что  к середине  1850-х  годов Россия подхватила
вирус  то ли  пацифизма, то  ли непротивления  злу насилием. А что еще можно
подумать,  если  в  разгар  Крымской  войны  Е.  М.  Феоктистов,  отнюдь  не
отличавшийся любовью к оппозиционным идеям, писал: "Одна мысль, что  Николай
I  выйдет из борьбы победителем, приводила в трепет. Торжество его  было  бы
торжеством системы, которая глубоко оскорбляла лучшие чувства и помыслы... и
с каждым днем становилась невыносимее..." В  связи и этим хочется  заметить,
что когда  речь заходит о наследстве, оставленном Николаем Павловичем своему
преемнику,  то  чаще  всего,  и  справедливо,  говорится  о  материальных  и
престижных потерях, которые понесла Россия в Крымской войне.
     Однако не менее  важно сказать о потерях нравственных и, если можно так
выразиться, идеологических. Феоктистов, и далеко не он один, желал Николаю I
поражения  в войне с Англией и Францией. А России? Для нее, оказывается, это
поражение обернется  победой,  поскольку  не Россия, а  николаевская система
потерпит  крах, что даст  возможность  стране  развиваться более свободно  и
успешно. Иными словами, в первой  половине  XIX  века  понятия "государь"  и
"отечество" разошлись в сознании образованных людей так  далеко,  что  новый
монарх мог  вновь сблизить их, реально  показав, что  он  действует только и
исключительно  на  благо  всей  страны.  Благо  же  -  категория  достаточно
неопределенная,  каждое политическое  направление,  если не каждый  человек,
составило о нем собственное представление.
     Правда,  что  касается  России  середины   1850-х   годов,  было  некое
обстоятельство,   объединяющее   самые  разные  точки   зрения.   Его  можно
попробовать определить следующие образом: в империи все должно стать не так,
как было  при Николае Павловиче. Ведь если в конце 1840-х годов Ф. И. Тютчев
писал, что  в  государстве "все  и все отупели"  то эхом  ему вторил  П.  Я.
Чаадаев, который  в  других  случаях  мало  в  чем был  согласен  с  Федором
Ивановичем. "В России, - писал Чаадаев, - все  носит печать рабства - нравы,
стремление, просвещение и даже вплоть до самой свободы, если последняя может
существовать  в  такой  среде". Наконец, с  ними солидарен, что  уже  совсем
странно, революционер-демократ В. А. Слепцов: "На  что уж  кажется, надежное
средство было в старые годы гробовое молчание? Но скоро...  убедились, что и
на это всесильное оружие не  всегда можно рассчитывать, что  и оно не всегда
может служить знаком согласия и что если, например, все громогласно выражают
одобрение, то молчание одного человека может быть воспринято за отрицание".
     Если правление  Николая I  так воспринималось  его  современниками,  то
можно себе  представить, как была ими встречена смерть  железного монарха. И
вновь  - редкое  единодушие между  революционерами и либералами, убежденными
монархистами  и  монархистами  поневоле  (потому,  что  неоткуда  было ждать
изменений,  кроме  как  от  трона).  "Смерть  Николая,  -  пророчествовал  в
"Полярной звезде" А. И. Герцен, - больше, нежели смерть человека, это смерть
начал,  неумолимо строго проведенных  и  дошедших  до своего предела. Россия
сильно  потрясена  последними  событиями.  Что  бы  ни  было,  она не  может
возвратиться к  застою". Новую эру, не скажу приветствует, но предощущает, и
представительница  славного клана славянофилов В. С. Аксакова: "Все невольно
чувствуют,  что какой-то камень, какой-то пресс снят с каждого, как-то легче
стало дышать".
     С  ней  солидарен  извечный  противник  славянофилов,  западник  Н.  А.
Мельгунов,   который   попытался  наметить   первоочередные   задачи  нового
царствования.  "Пора встрепенуться,  -  заявил он. - Но чтоб нас разбудить и
вызвать к  полезной деятельности, для того  нужна - повторяем опять и готовы
повторять беспрестанно -  нужна  гласность... Гласность! Великое слово! Одна
гласность в  силах  оградить  нас от беззаконий правосудия... поднять  нас и
облагородить". Какой  знакомый  клич! Жаль лишь,  что  гласность со временем
умирает  или  перерождается  в  вопли так  же  незаметно,  как и реформы, ею
воспетые, становятся повторением давно пройденного.
     Итак,  царствованию Николая I пропели: "Со  святыми  упокой...", и  оно
было похоронено с эпитафией Тютчева:

     Не Богу ты служил и не России,
     Служил лишь суете своей,
     И все дела твои, и добрые и злые, -
     Все было ложь в тебе, все призраки пустые,
     Ты был не царь, а лицедей.

     Собственно  говоря, из  сказанного можно сделать, по крайней мере, один
вывод: катастрофа, которую потерпел Николай I, произошла не в Евпатории и не
в Севастополе, а  внутри России.  Катастрофа во внутренней политике повлекла
за собой  катастрофу в политике  внешней,  а значит  -  крах  всей  системы.
Николай I умер так  внезапно  и так странно  для подданных  из-за депрессии,
которая для самодержца страшнее самой сильной лихорадки.
     Смена  монархов...   Для   России  этот   момент   являлся   не  всегда
судьбоносным,  но   всегда  судьбоожидаемым.  Здесь   хочется  с  удивлением
отметить:  как  же  воцарение  Александра  II,  при  всей  схожести  внешних
обстоятельств, не было  похоже на вступление на престол его дяди  Александра
I! Тогда, после мрачных и малопонятных для подданных  лет правления Павла I,
страна   встретила  Александра  Павловича  потоком  од  и  дифирамбов.   Она
любовалась  его молодостью и красотой,  аплодировала обещаниям  вернуться  к
порядкам  Екатерины  II,  намекам  на  перемены,  которые каждым  понимались
по-своему, но принимались с одинаковой радостью.
     В 1855  году  все  было по-другому. Вроде бы и времена  прошли не менее
мрачные, чем павловские, но особой радости не наблюдалось. Казалось, Россия,
если  и  радовалась,  то   не  столько   вступлению  на  престол  Александра
Николаевича, сколько  смерти  его  отца.  Новый же монарх внушал  разве  что
настороженность.  Это  и  понятно,   он  ведь  не   конфликтовал  с   отцом,
воспитывался и занимался государственными делами под его  контролем, не знал
иной системы управления, кроме николаевской. Откуда же было ждать новшеств и
перемен?
     В обществе без сомнения понимали, что хуже, чем  было, уже не будет. Но
это утешало слабо,  так как здание империи нуждалось не  в  подновлении, а в
перестройке. Первые недели и месяцы царствования Александра  II дали понять,
что  режим заметно  смягчается, но  и  это  не  вызвало бурного  энтузиазма.
Упоминавшаяся  нами  В.  С.  Аксакова  записывала   в  дневнике:  "Тютчев...
прекрасно назвал настоящее время оттепелью. Именно так. Но что последует  за
оттепелью?   Хорошо,  если  весна  и  благодатное  лето,  но  если  оттепель
временная, а потом опять все скует мороз?"
     С летом в  России, как  известно,  всегда проблемы, зато с зимой  все в
порядке.  Может  быть,  поэтому  страна  придирчиво всматривалась  в  нового
императора  и   не  спешила  открывать  ему  объятия.  Наоборот,  стремилась
перечислить  его  недостатки, не  упустив ни  единого.  "Главный  недостаток
(Александра II - Л. Л.), - писал  Б. Н. Чичерин,  - состоял в  плохом знании
людей  и  в неумении  ими пользоваться. Добрый  по природе, он  был мягок  в
личных отношениях... Он скрытничал,  лукавил, старался уравновешивать разные
направления..." Сомневался в энергии и профессиональных возможностях монарха
корреспондент  герценовского "Колокола":  "Можно ли надеяться, что Александр
II будет сбрасывать с  себя постепенно вериги прошлого, выметет ли Россию от
николаевского сора?"
     Императора   торопили,   хотели   побыстрее  услышать  от  него  что-то
определенное,  не давали осмотреться. И в  то же время  сами предупреждали о
тех трудностях,  с которыми ему придется столкнуться уже на первых порах. А.
В. Никитенко  записывал в дневнике  в  1853  году (трудно  надеяться, что за
два-три года,  прошедших с  того времени,  что-нибудь изменилось радикальным
образом):  "Вникая  во  все  эти  государственные  дела,  приходишь к одному
печальному заключению: как  мы  бедны  государственными  людьми".  А  некто,
пожелавший  остаться неизвестным,  облек ту  же  мысль в  почти  частушечную
форму:

     Грустно матушке России,
     Грустно юному царю,
     Царь покойный гнуть лишь выи
     Дворню выучил свою.
     Грустно! - думаю я часто
     Про отечество отцов:
     Незабвенный лет ведь на сто
     Заготовил подлецов.

     Не знаю, обратили ли вы внимание на то,  что одновременно с  неверием в
желание и способность Александра II реформировать Россию в приведенных  выше
высказываниях  звучит  робкая,  но различимая  надежда на то, что он  все же
захочет и сможет это сделать. Герцен, всегда выражавший свои мысли и надежды
откровенно  и прямо, писал императору вскоре после  его  воцарения: "Я готов
ждать, стерпеться, говорить о другом, лишь бы у меня была живая надежда, что
Вы что-нибудь  сделаете  для России..."  Общество,  общественное  мнение уже
родилось и постепенно взрослело, но трон все  еще оставался главной движущей
политической силой в стране. Перемены, идущие сверху, являлись самым простым
и  надежным видом  перемен,  а потому на  Зимний дворец были устремлены  все
взгляды. Тот же Н. А.  Мельгунов  утверждал:  "Не конституционные сделки нам
нужны, а самодержавные реформы... Мы не  гонимся за бумажными  гарантиями  и
готовы ввериться личной гарантии царского ума, совести и горьких опытов".
     Сомнения  и  надежды,  призывы  начать  реформы и  поиски  тех,  с  кем
император  может  их  начать,  тревожное  ожидание  и  не  менее   тревожное
нетерпение. Радостная, что-то обещающая тревога...

        "СТРАСТИ ПО КРЕПОСТНИЧЕСТВУ"

     Рассказывать  о  России  1860-1880-х  годов  в  наши  дни  и  просто, и
достаточно  сложно. Просто это делать  в силу того, что слова  "исторический
перелом"  не требуют  ныне дополнительных  объяснений. Россияне,  живущие на
грани  XX и  XXI  столетий,  прекрасно осознают,  каково  существовать,  как
говорят  китайцы,   в  "интересные  времена"  и  что  эти  времена  из  себя
представляют. Сложно  же  описывать  Россию  в  царствование  Александра  II
потому, что личный опыт каждого из  наших современников подсказывает  ему не
совсем  то,  что происходило  в стране  в  1860-1880-х  годах. К  тому же  у
собеседников  постоянно  и  невольно  возникают   настойчивые  ассоциации  с
сегодняшним  временем,  что  является  вполне  естественным,  но  отнюдь  не
облегчает  нашей  задачи.  Перестройка  и постперестроечные  времена  второй
половины   XIX   века  и  наших   дней  могут  в  чем-то  совпадать   только
типологически, являясь в сущностном отношении достаточно разными процессами.
Да  и их "кормчих"  вдохновляли отнюдь  не одинаковые идеи  и надежды. Чтобы
убедиться в этом, рискнем продолжить разговор о нашем герое.
     Ранее  уже  говоритесь  о  военной, внешнеполитической и  экономической
ситуации,  в которой  оказалась  Россия  к  1856 году,  внезапно  потерявшая
правившего ею в течение тридцати лет  монарха. Однако необходимо упомянуть и
об общественно-психологическом  климате,  царившем  в  последние год-полтора
царствования  Николая I. "Не шевелиться, хотя  и мечтать, - вспоминал о  той
поре  писатель  Г.  И. Успенский,  -  не показать виду, что думаешь,  что не
боишься...  Надо  постоянно  бояться -  это  корень  жизненной правды,  ведь
остальное может  быть, а может и  не  быть...  вот что  носилось  в воздухе,
угнетало толпу, отшибало у нее ум и охоту думать... Уверенности, что человек
имеет  право  жить,  не  было  ни  у  кого.  Атмосфера  была полна  страхов:
"пропадешь" кричало небо и земля, воздух и вода, люди и звери. Все ежилось и
бежало от беды в первую попавшуюся нору".
     Очень  интересное  наблюдение по поводу влияния николаевского режима на
творческую интеллигенцию оставил Н. А. Некрасов. "Какое ужасное положение, -
писал  он,  -  всякий человек, который  имеет  сказать что-нибудь  обществу,
должен непременно  выработать из себя  художника".  Иными словами, выражение
собственного мнения было  возможно только в художественной форме, еще лучше,
если  писатель  при  этом  в совершенстве овладел эзоповым  языком.  Прямое,
публицистическое выражение своих мыслей в печати было совершенно невозможно.
     Однако сколько-нибудь долго в таком  состоянии общество  находиться  не
может.  Видя,  что  в  государстве  все идет  наперекосяк,  люди  постепенно
преодолевают  страх и пытаются высказаться по наиболее злободневным вопросам
жизни  страны. В  разгар севастопольской трагедии в  России стали появляться
политические записки,  рисующие страшные,  но правдивые картины расстройства
всех  сфер российский государственности. Вывод, к  которому приходили авторы
записок,  прост и  до  боли  знаком нам  -  россиянам, вошедшим в  XXI  век.
"Свободы и порядка!"  Смерть Николая I будто распахнула  шлюзы, сдерживавшие
поток  общественной  инициативы.  Как  выразился  глава  славянофилов А.  С.
Хомяков: "Важная миновала эпоха, что  бы  ни было, а будет  уже  не то". Ему
вторил профессор и цензор А.  В.  Никитенко:  "Длинная  и  надо-таки сказать
безотрадная страница в  истории  русского царства  дописана до  конца, новая
страница перевертывается в ней рукой времени". То, какой будет эта страница,
во многом зависело от нового императора.
     Воцарение Александра II,  как мы  уже  говорили,  не вызвало в обществе
большого оптимизма, с ним  не связывали надежд на решительные  перемены или,
как  любили выражаться "прогрессисты" конца 1850-х годов, на "обновление". К
тому  же  новый  монарх, не  имея ни  четкой  программы действий,  ни  своей
политической "команды", в первые годы царствования вынужден был опираться на
отцовские начала управления государством и  его же внешнеполитическую линию.
Во  всяком случае,  выступая 23 февраля 1855 года на приеме дипломатического
корпуса,  он  заявил,  что  будет  "настойчиво  придерживаться  политических
принципов  отца  и дяди  - это принципы Священного союза". На самом деле уже
тогда император понимал, что управлять  страной по-прежнему не  удастся, для
этого не существовало  просто физических возможностей (да и внешняя политика
России требовала  серьезных  изменений). Императрица  Мария  Александровна в
разговоре со  своей любимой фрейлиной А. Ф.  Тютчевой  точно  обозначила  те
трудности, с которыми столкнулся преемник Николая I, заодно она обнаружила и
ясное понимание венценосной четой основных ошибок предыдущего царствования.
     "Наше несчастье, - говорила она, -  в том, что мы можем только молчать,
мы  не  можем сказать  стране, что эта  война  была начата  нелепым образом,
благодаря  бестактному и незаконному поступку  (вторжению России в Дунайские
княжества.  -  Л.  Л.), что война  велась  дурно, что  страна  не была к ней
подготовлена,  что  не  было  ни  оружия,  ни  снарядов,   что  все  отрасли
администрации  плохо  организованы,  что  наши финансы  истощены,  что  наша
политика уже  давно была  на ложном пути и что все это  привело нас к такому
положению, в котором мы теперь  находимся.  Мы  ничего не можем  сказать, мы
можем   только  молчать  и  предоставить  миру  осуждать,   рассчитывая   на
будущее..."
     Императрица  несколько  драматизировала   и  в  то  же  время  упрощала
ситуацию: ждать, "рассчитывая на будущее", Александр II явно не собирался. 3
декабря 1855 года  был  закрыт Высший  цензурный  комитет,  то есть  отчасти
предоставлена необъявленная, но долгожданная свобода слова. Следом оказались
отменены стеснения,  введенные в университетах после  европейских  революций
1848-1849 годов,  разрешена свободная выдача заграничных паспортов (вечная и
точная  примета  российских  "оттепелей"),  разрешено  создание  акционерных
обществ  и  компаний.  Кстати,  само  понятие "оттепель" вошло в  российский
политический словарь именно с конца 1850-х годов. К коронации в августе 1856
года объявлена амнистия политическим заключенным (декабристам и петрашевцам,
большинство  первых  из  них,  правда, не  дожило  до  этого момента).  Была
произведена  столь  привычная  для  переломных  эпох  в  России смена  одних
сановников другими. Многие из них действительно без особых на то  оснований,
засиделись на своих постах.
     Возьмем,  к  примеру,  старейшину  российского бюрократического Олимпа,
графа и канцлера империи Карла Васильевича Нессельроде, который пережил двух
императором  и правил российской внешней политикой на  протяжении сорока лет
(1816-1856  годы).  Происхождение  Карла  Васильевича   казалось  столь   же
запутанным и туманным,  как и  его профессия  - дипломатия.  Дореволюционный
историк, попытавшийся проследить  генеалогию графа, вынужден был в  отчаянии
констатировать  следующее:  "Сын  исповедовавшей  протестантство  еврейки  и
немца-католика,  друга  энциклопедистов,   пять  раз  менявшего  подданство,
крещенный  по английскому  обряду, рожденный в  Португалии и  воспитанный во
Франкфурте  и   Берлине,  до  конца  жизни  не  умевший  правильно  говорить
по-русски..." и  т. п. Совершив за свою карьеру немало  ошибок,  Нессельроде
всегда оставался на  плаву,  поскольку  умел представить собственные промахи
победами, а если это не удавалось, сваливал вину  за промахи на других людей
или непредсказуемо сложившиеся обстоятельства.
     Невысокий, тщедушный Карл Васильевич знал толк в винах и кушаньях, имел
симпатичное  хобби - цветоводство  (обладал  редкой коллекцией  камелий). Он
обожал  итальянскую  и  немецкую  музыку,  особенно  Россини  и  Моцарта.  В
российские   же   "верхи"    Нессельроде    проник   благодаря   трудолюбию,
педантичности,  а больше всего благодаря своевременной и удачной женитьбе на
дочери  министра финансов  Александра I  М. Д. Гурьевой.  Способствовала его
карьере,  как  заметил  один  из ехидных современников,  и  "самоотверженная
готовность  тушеваться  перед  мнением монарха"  (впрочем, данным  качеством
отличался  не  только   глава  дипломатического  ведомства).  Главной  целью
политики России Карл Васильевич считал поддержание равновесия в "европейском
оркестре", а идеалом дипломата для него всегда был канцлер Австро-Венгрии К.
Меттерних. Интересы  собственно  России  занимали  далеко не первое место  в
думах министра, что и привело к проавстрийской ориентации внешнеполитической
линии  империи. Крымская  катастрофа и начало нового  царствования  положили
конец изрядно затянувшейся карьере жизнерадостного старца.
     Уже первые месяцы правления Александра  II дали  повод говорить о новых
чертах  правительственной  политики.  Одной  из  главных  таких  черт  стала
стихийная гласность, которую никто вроде бы официально не разрешал, но никто
и  не  торопился  запрещать  проснувшемуся обществу  высказать свое  видение
насущных проблем [2].  Главной темой разговоров,  занимавшей умы в новой для
России свободной атмосфере, стали толки о необходимости и возможности отмены
крепостного права.  Здесь  нам придется на  время  прервать  плавное течение
беседы и сделать второе обещанное отступление, без которого трудно понять, с
каким  именно  злом  предстояло начать борьбу  новому  императо