ям, но сделал  это  только  в
начале 1881 года.  Выслушав предложение  министра  финансов  об обязательном
переводе на выкуп временнообязанных крестьян (к тому времени выкупило наделы
лишь 16% бывших крепостных, остальные продолжали надеяться на милость царя),
он сказал: "В прежние времена я  всегда был против обязательного выкупа. Мне
хотелось дать  время  помещикам устроиться  с  крестьянами домашним образом,
отнюдь не допуская над ними насилия. Но я никак  не ожидал, чтобы в двадцать
лет это  не могло  окончиться, а  потому полагаю ныне, что оно  должно  быть
завершено..." Но  завершать это дело пришлось не ему, а его преемнику, когда
выкуп  наделов  уже  мало  что  определял  в жизни  деревни,  страдавшей  от
хронического малоземелья.
     А что же помещики? Как на их судьбе сказалась отмена крепостного права?
Реформа  1861  года  с   экономической   точки  зрения  во  многом  являлась
спекуляцией  землей, проводившейся в  интересах помещиков и  государства.  В
черноземных губерниях был назначен выкуп в 342 миллиона рублей золотом, хотя
реальная стоимость земли здесь составляла 284 миллиона рублей. Освобожденные
23  миллиона  крепостных  крестьян  получили  33,7 миллиона десятин пахотной
земли, помещикам  же оставались 71,5 миллиона  десятин. Среди душевладельцев
нашлось немало "пошехонцев", у которых 1861 год вызвал  вопль: "Ах, господи!
Да что же это  такое? Какие мы теперь  господа? То получали все, получали, а
то вдруг и ничего. Да  какая же  это воля? Нельзя уж  и распорядиться своими
рабами..."  [17]. Участь таких (и  не только  таких)  хозяев была достаточно
безрадостной.  Новые  времена,  в полном  смысле этого слова денежные, новые
условия  хозяйствования,  вишневые   сады  под  топор...  Обезземеливание  и
разорение  дворянства  в  пореформенную  эпоху  приняли  достаточно  широкие
размеры. Те же, кто сумел здраво распорядиться выкупными деньгами, вынуждены
были  резко перестраивать свои хозяйства, жить в ином окружении и отчасти  в
другой стране.
     Больше  всего  на  первый  взгляд   от  крестьянской  реформы  выиграло
государство.  Оно  получило  долги от имений,  заложенных  и  перезаложенных
помещиками в казенных  учреждениях (во  время проведения  выкупной  операции
долги  автоматически вычитались  из  положенных дворянам  сумм). Многие годы
власти  собирали  проценты с  крестьян в счет их долга по выкупной операции.
Ведь помещики получали всю положенную сумму сразу, а  поскольку крестьянство
таких  денег  не   могло   выплатить  единовременно,  оно  брало  в  долг  у
государства.   Казна   получила   к   тому   же   долгожданную   возможность
эксплуатировать  деревню  напрямую,  без  посредника  (помещика).  Не  будем
забывать и о том, что основное значение отмены крепостного права заключалось
не  только  в  тех   экономических  последствиях,  которые  она  имела   для
крестьянства, дворянства, предпринимателей России, хотя эти последствия были
весьма весомы.
     Еще  внушительнее было значение того коренного изменения  в  правовом и
психологическом состоянии населения, что произошло после падения крепостного
права.  Совсем не либеральная "Северная пчела" писала в новогоднем номере за
1861  год:  "В самых глухих городах,  где до сих пор все  насущные  интересы
состояли в картах, водке, взятках и сплетнях, являются публичные библиотеки,
журналы  и  газеты, везде  проснулась и воспрянула умственная жизнь".  Иными
словами,  отменив   крепостное  право,  Россия  не   только   повысила  свой
политический и нравственный  престиж в мире,  но и приобрела новые проблемы.
Да  и  для  мира  она  оставалась  в  чем-то  привычным "козлом  отпущения".
Европейский   либерализм  в  любой  момент   был  готов  осудить  российское
правительство  за внутреннюю  или внешнюю политику,  возмутиться российскими
порядками, в  которых мало что  понимал кроме того, что они не такие, как "у
людей". В подобных условиях отмена крепостного права явилась сильным козырем
в руках российских властей, но игра была далеко не кончена.
     Между  тем оказалось, что и для государства крестьянская реформа  стала
не только благом, она и ему добавила трудностей. Прежде всего реформа далеко
не одинаково сказалась на  хозяйстве  различных  губерний и краев империи. В
нечерноземном центре, к примеру,  обязанность крестьян нести  какое-то время
барщину и платить выкуп  за землю не компенсировала помещикам потерю доходов
от сторонних заработков и промыслов бывших крепостных. Реформа подрывала два
столпа  самодержавной  монархии: жесткую  иерархию  сословий  и материальное
благополучие  дворянства,  как  опоры трона. После 1861 года  права помещика
частично  перешли к соответствующим  общегосударственным органам, но главным
образом   -  к  "миру",   общине.  Между  крестьянами   и   властью  исчезло
амортизирующее сословие помещиков, то есть отношения между властью и народом
перешли в новую фазу, и  правила игры в ней  были  недостаточно известны как
"верхам", так и "низам".
     И все-таки, говоря  о трудностях и недостатках крестьянской реформы, не
следует забывать, что именно она была решительным, если не решающим шагом на
пути  построения  в  России  гражданского  общества.  Именно  она  сняла  со
значительной части населения страны отвратительную кличку "рабы". Именно она
помогла избежать в XIX веке ужасов гражданской войны и анархии  бунта. Иными
словами,  Александру   II  в  1861  году  удалось  действовать  успешнее  А.
Линкольна,   чуть  позже  отменившего   рабство  в  США,  но   не  сумевшего
предотвратить  войны Севера  и Юга. А чего не  удалось  избежать российскому
самодержцу в ходе проведения реформы? Первый такой момент связан с величиной
выкупа пахотной  земли. Ведь после 1861  года  уровень  эксплуатации деревни
значительно увеличился.  Между  тем  в Европе во  время  проведения подобных
мероприятий цена  земли всегда была ниже рыночной, государство понимало, что
возьмет  свое  с окрепшего крестьянства позже, через налоги. Если  бы Россия
пошла по этому  пути,  рентабельное крестьянское хозяйство  и  развивающееся
крестьянское   предпринимательство  сделали  бы   ее  поистине  процветающей
державой.
     Второй момент  касается крестьянской  общины. Ее  сохранение  имело под
собой  объективное  основание   -  крестьянство  привыкло  к   коллективному
хозяйствованию,  и  сам "мир" мог  в переходный период достаточно эффективно
выполнять  функции  защитника  своих членов.  Однако  жесткость  закрепления
общинных   порядков  вряд  ли   можно  оправдать  какой   бы   то   ни  было
необходимостью.  Можно  и  нужно   было  дать  возможность  некоторой  части
"крепких"  хозяев  выхода из общины.  В таком  случае Россия  получила  бы к
началу XX  века  около  10% фермерских  хозяйств, что  способствовало  бы  и
успешной модернизации сельского хозяйства, и более обоснованному  проведению
реформ Витте - Столыпина.
     Третьим моментом, как  уже  упоминалось, было крестьянское малоземелье.
По реформе селяне  получили  не  по  8-9,  как планировалось  Ростовцевым  и
Милютиным,  а  по  4-5  десятин земли. Быстрый  рост населения деревни после
реформы  вел  к дроблению  хозяйств и обнищанию крестьянской массы. Впрочем,
даже если бы помещичьи и государственные земли были поделены  между селянами
европейской части России, это дало  бы столь малую  прибавку к их владениям,
что никак не решило  бы проблему  малоземелья [18]. Выход из  данного тупика
состоял  либо   в  массовом  переселении  крестьянства,   либо  в  повышении
эффективности сельского хозяйства страны.  И  то и другое требовало огромных
капиталовложений  и вряд ли было возможно в 1870-1880-х годах. Сохранение же
помещичьего   землевладения   имело   не   столько  экономический,   сколько
психологический   эффект,   вызывая   ненависть   крестьянства   и   желание
расправиться со своим старым врагом.
     Что же касается новой общественно-политической ситуации, складывавшейся
в  стране  в результате  упразднения  крепостного  права,  то  император,  к
несчастью, не смог оценить ее в полной мере. Все последующие преобразования,
кроме,   пожалуй,   военной  реформы,   он  рассматривал  исключительно  как
естественное продолжение изменений, происшедших в деревне, а потому  не ждал
от них никакого подвоха.  Не прошло и двух месяцев со дня отмены крепостного
права,  как  в  отставку  были  отправлены  Ланской  и  Милютин.  Либерально
настроенного  министра  народного  просвещения  Е.  П.  Ковалевского  сменил
адмирал  Е. В. Путятин,  никакого отношения к делу  просвещения  не имевший.
Монарх  был,  конечно,  сентиментален  и  очень  привязан  ко  многим  своим
сотрудникам, но он не мог себе позволить выражать чувство удовлетворения ими
публично. Прощаясь с министрами и  их заместителями, Александр II был внешне
спокоен,  не желая показаться  обескураженным или расстроенным. Кстати, мало
кто обратил внимание на то, что уже при Николае I  проходит время "визирей".
Действительно,   трудно  себе  представить   рядом  с  независимым  Николаем
Павловичем Потемкина или Аракчеева. Не было подобных "визирей" и у его сына.
Но дело сейчас не только и даже совсем не в этом.
     В  1861  году  впервые  проявилась  характерная  черта александровского
царствования:  разработку планов  преобразований, начальную  борьбу  за  них
всегда вели одни люди (реформаторы), а проведение в жизнь  реформ поручалось
другим   (в  лучшем  случае  нерассуждающим   исполнителям).  Преобразования
вызывали яростное  сопротивление реакционеров и  осуждение  консерваторов, и
Александру II,  занявшему  позицию надсословного и надпартийного третейского
судьи, приходилось отправлять  в отставку тех людей,  с которыми  он  вместе
разрабатывал  планы реформ.  Делалось  это ради  того,  чтобы в иных случаях
сохранить,  в других -  установить абсолютное равновесие  политических сил в
стране,  а  также  -  "фракций" в  бюрократических  сферах.  С точки  зрения
монарха,  это являлось одной  из самых  главных задач  в  период  проведения
реформ.
     Александр  II надеялся, что, удержав в  руках рычаги управления, он  не
только  спасет преобразования, но и сохранит мир  и  спокойствие  в  стране.
Подобная цель теоретически стоит любых жертв. Вернее так: теоретически может
быть и  стоит, но в  реальной  жизни наш  герой  не учитывал того, что люди,
проводящие реформы, имеют  большее  влияние  на их  судьбы, чем те,  кто эти
реформы  разрабатывает.  Попадая  в   чужие   или   равнодушные  руки,  суть
преобразований страдала  и выхолащивалась, а  сами  преобразования  начинали
раздражать общество невнятицей, половинчатостью.  Не учитывал Александр II и
того обстоятельства, что его политическая позиция  становилась и уникальной,
и опасной.  Пытаясь в  одиночку играть  роль  политического  центра,  он был
вынужден постоянно  расставаться с реформаторами: оставаясь же царем, он все
больше опирался  на консервативную  бюрократию, которая  не могла предложить
никаких мер по обновлению страны, отстаивая лишь сохранение старого порядка.
Император же не поднимался, а как бы зависал над схваткой, над политическими
баталиями.  Вопрос  заключался  в  том,  может  ли такая  позиция  правителя
считаться достаточно прочной и конструктивной.
     Новым помощникам,  явившимся на  смену прежним, монарх  не  то  что  не
доверял, скорее он не очень верил в них как в государственных мужей. Прежних
же  деятелей он из тактических соображений  возвращать не собирался (вернее,
они имели шанс вернуться в какой-то чрезвычайной  ситуации). Они и Александр
Николаевич существовали как бы в разных политических плоскостях: либеральная
бюрократия  видела  в реформах инструмент для  построения  новой России; для
него же реформы являлись лишь  сильнодействующим лекарством, приняв которое,
старый организм России  должен  был обрести  стабильность.  Монарх  опасался
интриг,  протестов,  разрушения  того политического  центра,  который  начал
формировать   вокруг  себя,  точнее  из  себя   самого.  Общество,  как  уже
говорилось, он  не считал надежным единомышленником, не видя  от союза с ним
никакой  реальной  пользы,  не ожидая от  него  никакой действенной  помощи.
Император, бюрократия, общество, дворянство,  народ  - от противостояния или
взаимодействия этих сил зависела дальнейшая судьба России [19].

        "ЗДАНИЕ РЕФОРМ"

     Разговор о реформах 1860-1870-х годов невольно приводит нас к проблеме:
Россия и  Запад,  впрочем, к этой проблеме  нас  приводит  любой разговор  о
переломных  моментах в истории  нашей  страны.  И  каждый  раз  традиционным
стержнем такого разговора является вопрос: что представляет из  себя Россия,
каковы  ее  недостатки  и  преимущества  по  сравнению  с  Западом?  Попытка
разобраться в этой основополагающей проблеме заведет  нас слишком  далеко, а
потому поговорим лучше о том, что не вызывает особых споров - о возможностях
России  догнать Европу в экономическом отношении и одновременно превратиться
в подлинно правовое государство. Иными словами,  о  том,  могла  ли  империя
Александра II в  ускоренном  темпе  повторить путь,  пройденный Европой, или
каким-то иным образом выйти на  новый уровень развития? Теоретически на этот
вопрос  можно ответить утвердительно, на практике  же  подобная  перспектива
выглядела крайне неоднозначно.
     Первая  причина  наших  сомнений заключается  в  своенравном  характере
российского самодержавия, которое в отличие  от европейских монархий не было
ограничено никакой другой силой (Церковью, аристократией, буржуазией) и жило
в   соответствии  с   законами,   устанавливаемыми   им   самим.  Во-вторых,
крепостничество, абсолютно непохожее на западное феодальное право, подчиняло
все слои населения трону, а отнюдь не ограничивалось прикреплением  крестьян
к личности помещика. В-третьих, отношение россиян  к  праву трактовалось  не
как общегосударственное,  а  как  исключительно сословное. В силу  указанных
причин путь России и в XIX веке оказался достаточно своеобразным, а проблема
совпадения династических и государственных  интересов  - достаточно  острой.
Между  правомерным и правовым государством разница была  и оставалась весьма
значительной:  в   первом   случае   власть   сама   устанавливает   правила
существования  страны,  во  втором  -  это  делают выборные  и  периодически
сменяемые представители населения.
     После  крестьянской  реформы,  невзирая  на   собственные  симпатии   и
антипатии, Зимний  дворец  и  правительство оставались  заинтересованными  в
проведении еще целого ряда необходимых реформ. Дело в том, что без некоторых
из  них они  технически  не могли  бы  управлять  страной,  другие  же  были
необходимы  для  поддержания  нормальной  экономической  и  культурной жизни
империи. Наконец,  перед политическими и финансовыми кругами Западной Европы
российские  "верхи"  должны  были демонстрировать верность  заявленному  ими
принципу: "Ни слабости, ни реакции". Беда заключалась лишь в том, что в ходе
этих реформ постепенно исчезало и без  того  не слишком широкое общественное
основание  преобразований,  существовавшее   в  1856-1861  годах  (радостное
воодушевление    общества,    губернские    комитеты,    слаженная    работа
единомышленников  в  Редакционных  комиссиях  и т.  п.). Впрочем, это  легко
понимается  задним числом,  а  в  1860-х годах  реформы двигались  и  ничто,
казалось,   не  предвещало  сверхъестественных   трудностей   и  далеко   не
триумфального финала.
     Начнем  с  российской юстиции.  Именно с нее, поскольку важнейшая сфера
государственной жизни  оказалась наиболее  запущенной, а  кроме  того,  план
судебной  реформы  стал  одним из  первых  осуществлявшихся  проектов  после
реформы крестьянской. Российская  Фемида времен Николая I отличалась многими
странностями,  которые  трудно списать  лишь  на  непредсказуемость  женской
натуры беспристрастной, по мнению древних греков, богини правосудия. В суде,
к   примеру,   существовали   такие   непонятные  юридические   нормы,   как
доказательства полные  и  неполные (интересно, что  доказывали  последние?),
дававшие неограниченный простор для буйной фантазии чиновников.
     Кроме того, большая или  меньшая достоверность свидетельских  показаний
зависела,  и  достаточно сильно,  от  того,  кто их  давал  -  дворянин  или
простолюдин, мужчина  или женщина.  Суд  имел  странное  право  обойтись без
окончательного решения вопроса о виновности или невиновности обвиняемого, то
есть допускалось подчас трагическое "оставление обвиняемого в подозрении" на
неопределенный срок. Так,  известный драматург  А.  В. Сухово-Кобылин  более
шести лет оставался в  подозрении по поводу убийства французской модистки Л.
Симон-Деманш,  и  потребовался специальный указ  Александра II, чтобы дело в
отношении него было  прекращено. Зато требования  к единообразию документов,
выходивших  из-под  пера судейских  или полицейских писарей, устанавливались
жесточайшие.   Полиция,   например,  была   обязана  четко  классифицировать
задержанных ею  пьяных по специально разработанной  для этого случая  шкале:
бесчувственный, растерзанный и дикий,  буйно-пьяный, просто пьяный, веселый,
почти  трезвый  и,  наконец,  жаждущий опохмелиться. Можно  подумать, что от
этого кардинальным образом менялась участь задержанного.
     Перед юристами -  авторами  судебной реформы - стояла непростая задача,
зато  они   и   оказались  в  привилегированном  положении  по  сравнению  с
разработчиками других  реформ,  поскольку получили  высочайшее разрешение на
полную  свободу  действий  и  возможность  любого эксперимента  [20].  Среди
"отцов"  судебной реформы  следует  особо выделить  С.  И. Зарудного, Д.  А.
Ровинского,  К.   П.  Победоносцева,  П.  В.  Донского,  И.  А.  Буцовского.
Благодарить же за полученную привилегию они должны были не только Александра
II, но и нового министра юстиции Д. Н. Замятнина.
     Он  был  назначен  на  министерский  пост  в 1862  году  и,  как многие
реформаторы  александровского царствования, появился как бы вдруг, ниоткуда.
Вообще-то Дмитрий  Николаевич  был достаточно  хорошо  знаком  узкому  кругу
юристов. Он служил во II отделении Собственной Его Императорского Величества
канцелярии, затем был обер-прокурором гражданского  департамента  Сената, но
никогда не отличался ни реформаторскими помыслами, ни оригинальными  идеями.
Единственное, чем он запомнился на этих постах современникам,  это борьба со
взяточничеством  и  прочими злоупотреблениями, которые  разъедали российские
казенные учреждения.
     Судьба Замятнина служит прекрасной  иллюстрацией того, как николаевский
режим  не умел  и не желал  использовать потенциал крепких профессионалов, а
также того, что борьба с живой мыслью,  попытки задушить ее  всегда, в конце
концов,  терпят   поражение.   Дмитрий  Николаевич  будто  ждал  высочайшего
разрешения (а может,  и  действительно ожидал такового), чтобы обрушиться на
старый суд и юриспруденцию  в  целом. Он, как и ранее,  не мог  похвастаться
аналитическими способностями, глубокими  научными  познаниями,  но, единожды
поверив  составителям  новых судебных  уставов, до  конца  остался их верным
защитником.   Дмитрий  Николаевич   трудился,   не   обращая   внимания   на
шероховатости  первых лет  введения нового суда, нападки на него и  слева, и
справа, прямую клевету на деятелей реформы и на себя лично.
     Он  без всякого намека на ложное самолюбие признавался сотрудникам, что
ему не  до конца  все ясно в новых судебных  уставах, просил у  них совета и
помощи, внимательно выслушивал их мнение по тому или иному вопросу. Замятнин
умел  не только не выпячивать свое министерское  "я",  но даже  прятать его,
оставаясь  среди юристов первым по должности  в кругу  равных  по  знаниям и
умению организовать  дело.  Зато  кадры для новых  судов  Дмитрий Николаевич
подбирал  сам,  прекрасно  понимая,  что теперь появилась крайняя  нужда  не
просто  в