ропитанiя средства. Ни разу никто не посмeлъ чего-нибудь утаить. Можетъ
быть,  именно  вслeдствiи  этой  желeзной дисциплины  и  появилось  названiе
'батальонъ'.
     Каждое  первое  декабря, въ  годовщину  несчастья, разразившагося  надъ
докторомъ  Гульбертомъ,  у Лойзичека справлялось  оригинальное торжество. Въ
эту ночь  собиралась  здeсь  цeлая  толпа  нищихъ, бродягъ,  проститутокъ  и
сутенеровъ, пьяницъ и тряпичниковъ. Воцарялась мертвая тишина, какъ во время
богослуженiя. Докторъ  Гульбертъ  стоялъ всегда  тамъ,  гдe  сейчасъ  сидятъ
музыканты,  какъ  разъ  подъ  портретомъ  его   величества  императора.  Онъ
разсказывалъ  имъ исторiю своей жизни:  -- какъ  постепенно онъ  выдвинулся,
какъ  получилъ званiе  доктора и  въ  концe концовъ сталъ rector magnificus.
Когда же онъ доходилъ до того мeста,  какъ онъ съ букетомъ цвeтовъ вошелъ въ
комнату къ своей молодой  женe --  въ  день  ея  рожденiя  и  какъ  разъ  въ
годовщину  того дня,  когда онъ  сдeлалъ  ей  предложенiе  и  она  стала его
невeстой, -- ему всякiй разъ измeнялъ голосъ и онъ съ рыданiями опускался на
стулъ. Очень часто тогда какая-нибудь проститутка тайкомъ, стыдливо, какъ бы
кто не замeтилъ, клала ему въ руку полузавядшiй цвeтокъ.
     Слушатели долго еще  хранили молчанiе.  Слезъ у этихъ людей не увидишь.
Но всe они стояли, опустивъ взгляды, и неувeренно перебирали пальцами.
     Однажды   утромъ  доктора  Гульберта  нашли  мертвымъ  на  скамейкe  на
набережной Молдавы. Говорятъ, онъ замерзъ. 73
     Я  и сейчасъ еще помню хорошо его  похороны.  'Батальонъ' лeзъ изъ кожи
вонъ, лишь бы только обставить ихъ какъ можно болeе торжественно.
     Впереди  въ  полномъ парадe  шествовалъ  педель университета, держа  въ
рукахъ пурпуровую  подушку  съ золотой  цeпью, --  а  сейчасъ  же  вслeдъ за
катафалкомъ -- -- сомкнутымъ строемъ весь 'батальонъ' --  босой, грязный, въ
лохмотьяхъ и отрепьяхъ. Многiе продали все, что у нихъ было и обмотали голое
тeло клочками газетной бумаги.
     Такъ воздали они ему послeднiя почести.
     На могилe его, на  городскомъ  кладбищe, стоитъ бeлый  камень.  На немъ
высeчены  три фигуры:  распятый Спаситель  между двумя  разбойниками.  Этотъ
камень пожертвованъ неизвeстнымъ лицомъ.  Говорятъ,  что его  поставила жена
Гульберта. -- -- --
     Ученый оставилъ  послe  себя  завeщанiе.  Согласно  ему,  каждый  членъ
батальона ежедневно получаетъ безплатно  у Лойзичека тарелку супа. Потому-то
здeсь  висятъ на  цeпочкахъ ложки  и  выдолблены въ столахъ  впадины  вмeсто
тарелокъ. Въ  12 часовъ появляется служанка и большимъ, оловяннымъ  насосомъ
наливаетъ въ нихъ  супъ. Если  же  кто-нибудь не можетъ  доказать,  что  онъ
принадлежитъ къ  'батальону'  --  она  тeмъ  же  насосомъ  вытягиваетъ  супъ
обратно."
     -- -- -- -- -- --
     Какой-то шумъ въ комнатe заставилъ меня очнуться изъ летаргiи. Въ моемъ
сознанiи  звучали  еще  послeднiя  слова  Цвака.  Я  еще  видeлъ,  какъ  онъ
жестикулировалъ,   стараясь  изобразить  дeйствiе  насоса,   --   но  потомъ
происшествiя, разыгравшiяся въ кабачкe  вокругъ насъ,  74  пронеслись передъ
моими  глазами настолько быстро,  автоматично  и все же  съ такой призрачной
ясностью, что  я минутами совершенно забывалъ о  себe  самомъ и казался себe
только колесикомъ въ живомъ часовомъ механизмe.
     Комната  превратилась въ сплошной человeческiй муравейникъ.  Наверху на
эстрадe  --  шикарные  господа въ черныхъ  фракахъ.  Съ  бeлыми манжетами  и
сверкающими  перстнями. Драгунскiй мундиръ  съ шнурами ротмистра. На заднемъ
планe дамская шляпа съ страусовымъ перомъ цвeта свeжей лососины.
     Сквозь столбики  барьера глядeло искаженное лицо Лойзы. Я замeтилъ, что
онъ  едва держался  на  ногахъ. Яромиръ былъ  тоже  тутъ  и тоже  пристально
смотрeлъ вверхъ,  стоя спиной  вплотную къ стeнe, какъ  будто его прижала къ
ней чья-то невидимая рука.
     Пары вдругъ  перестали танцовать; очевидно, хозяинъ что-то имъ крикнулъ
и испугалъ ихъ. Музыка  играла еще,  но уже тихо, -- какъ  будто  стeсняясь.
Звуки  дрожали, -- это ясно чувствовалось. А на лицe у хозяина было все-таки
выраженiе злобной, торжествующей радости.
     -- -- -- Въ дверяхъ появляется вдругъ полицейскiй  коммиссаръ въ формe.
Онъ  протягиваетъ  руки, чтобы  не  выпускать  никого.  Позади  него  другой
полицейскiй.
     "Такъ тутъ  все-таки танцы? Несмотря на  запретъ Закрыть этотъ вертепъ.
Хозяинъ, за мной! И всe, кто здeсь, немедленно, въ управленiе участка!"
     Его слова звучатъ, какъ команда.
     Коренастый парень молчитъ, но лукавая улыбка не сходитъ у него съ устъ.
75
     Она только словно застыла.
     Гармоника запнулась и еле посвистываетъ.
     Арфа тоже пришла въ унынiе.
     Всe лица  вдругъ  поворачиваются  и съ  упованiемъ  смотрятъ наверхъ на
эстраду.
     Оттуда небрежно спускается изящная фигура, вся въ  черномъ, и  медленно
идетъ къ комиссару.
     Глаза полицейскаго пристально смотрятъ на приближающiеся черные лаковые
ботинки.
     Господинъ остановился  невдалекe  отъ чиновника  и скучающимъ взглядомъ
смeрилъ его съ ногъ до головы.
     Двое другихъ  господъ наверху на эстрадe  перегнулись  черезъ барьеръ и
заглушаютъ свой смeхъ сeрыми шелковыми носовыми платками.
     Драгунскiй ротмистръ вставляетъ  въ глазъ вмeсто монокля золотую монету
и сплевываетъ окурокъ на голову дeвушки внизу у барьера.
     Полицейскiй   комиссаръ  измeнился  въ  лицe  и   все  время   смущенно
разглядываетъ жемчужную запонку на груди у аристократа.
     Онъ не  въ силахъ вынести безразличнаго,  тусклаго взгляда этого гладко
выбритаго, неподвижнаго лица съ крючковатымъ носомъ.
     Оно выводитъ его изъ равновeсiя. Подавляетъ.
     Мертвая тишина въ кабачкe становится нестерпимой.
     "Вы помните,  -- въ готическихъ  церквахъ на  каменныхъ гробахъ  лежатъ
статуи  рыцарей со сложенными руками.  Не правда ли,  онъ  похожъ  на  такую
статую?" говоритъ  шопотомъ  художникъ  Фрисландеръ,  указывая взглядомъ  на
молодого аристократа.
     Тотъ, наконецъ, прерываетъ молчанiе: 76
     "Ну -- -- ну!" -- -- -- онъ подражаетъ голосу хозяина. "Вотъ это гости,
я понимаю!"  Въ  кабачкe раздается такой  взрывъ хохота, что  дребезжатъ всe
стаканы. Бродяги и сутенеры  хватаются отъ смeха за животы. Кто-то  бросаетъ
бутылку объ стeну,  и она разбивается  вдребезги. Дюжiй хозяинъ шепчетъ намъ
почтительно: "Его свeтлость князь Ферри Атенштедтъ."
     Князь протянулъ  комиссару  визитную карточку.  Несчастный читаетъ  ее,
сгибается въ три погибели и расшаркивается.
     Вновь  воцаряется  тишина. Всe  затаили дыханiе,  желая  услышать,  что
будетъ дальше.
     Князь говоритъ:
     "Собравшiеся здeсь дамы и господа -- -- гмъ -- -- мои милые гости." Его
свeтлость  небрежнымъ жестомъ  указываетъ на толпу,  --  "можетъ быть,  вамъ
угодно, господинъ комиссаръ, -- -- гмъ -- -- чтобъ я васъ представилъ?"
     Съ  вынужденной улыбкой  комиссаръ качаетъ  головой, бормочетъ смущенно
что-то о "служебныхъ обязанностяхъ" и рeшается вымолвить, наконецъ: "Я вижу,
конечно, что здeсь полный порядокъ."
     Тутъ  появляется на  сцену драгунскiй  ротмистръ.  Онъ направляется  въ
уголъ къ дамской шляпe съ страусовымъ перомъ и, къ величайшему  удовольствiю
всей своей компанiи, насильно вытаскиваетъ въ залъ Розину.
     Она  совершенно  пьяна,  не стоитъ  на  ногахъ. Глаза  у  нея  закрыты.
Огромная,  дорогая шляпа съeхала на бокъ.  Кромe розовыхъ длинныхъ  чулокъ и
мужского фрака, надeтаго прямо на голое тeло, на ней нeтъ ничего. 77
     Знакъ музыкантамъ. Они начинаютъ бeшенымъ темпомъ:
     -- -- -- Ри-ти-титъ -- ри-ти-титъ -- -- --
     Музыка заглушила сдавленный стонъ, который вырвался у стоявшаго у стeны
глухонeмого Яромира, когда онъ увидeлъ Розину.
     Мы рeшаемъ уйти.
     Цвакъ зоветъ кельнершу.
     Но за шумомъ его словъ, конечно, не слышно.
     Картины мелькаютъ передо мной, какъ въ чаду опiума.
     Ротмистръ  обнялъ  полуобнаженную Розину и  медленно кружится съ ней въ
тактъ музыкe.
     Толпа почтительно уступаетъ имъ мeсто.
     Со скамеекъ слышится: "Лойзичекъ! Лойзичекъ!" -- шеи вытягиваются, и къ
танцующей парe присоединяется другая, еще болeе  странная. Какой-то  молодой
парень съ  женственнымъ  лицомъ, въ розовомъ трико,  съ  длинными бeлокурыми
кудрями до плечъ, съ накрашенными, какъ у  проститутки, губами и  щеками, --
кокетливо опустивъ глаза, томно прижимается къ груди князя Атенштедта.
     Арфа играетъ сладостный вальсъ.
     Безумное отвращенiе къ жизни сжимаетъ мнe горло.
     Съ  ужасомъ  ищу я глазами  дверь: тамъ стоитъ комиссаръ, отвернувшись,
чтобы ничего не видeть, и торопливо шепчется  съ  полицейскимъ. Тотъ кладетъ
что-то въ карманъ. Слышится звукъ ручныхъ "браслетовъ".
     Оба  смотрятъ внимательно  на  рябого Лойзу, --  тотъ  сперва старается
спрятаться,  но  потомъ стоитъ, точно парализованный, -- съ  поблeднeвшимъ и
искаженнымъ отъ страха лицомъ. 78
     Въ моей памяти вдругъ мелькаетъ, и тотчасъ же вновь  исчезаетъ картина,
которую я видeлъ за часъ до того: Прокопъ стоитъ, нагнувшись, надъ  рeшеткою
водостока -- -- прислушивается -- -- а изъ подъ земли доносятся предсмертные
вопли.
     Мнe   хочется  крикнуть,   но  я  не   могу.  Чьи-то  холодные   пальцы
просовываются ко мнe въ  ротъ, пригибаютъ языкъ книзу, къ переднимъ  зубамъ,
-- языкъ, точно клубокъ, заполняетъ  мнe глотку, и я  не  могу вымолвить  ни
слова.
     Пальцевъ я не вижу, -- я знаю,  что ихъ  увидeть нельзя,  -- а все-таки
чувствую ихъ, какъ нeчто реальное.
     Моему сознанiю ясно: это пальцы той самой руки, которая въ моей комнатe
на Ганпасгассе протянула мнe книгу "Иббуръ".
     "Воды,  воды!"  кричитъ  Цвакъ  подлe  меня.  Они держатъ мнe голову  и
освeщаютъ свeчкой зрачки.
     "Отнести  на квартиру,  послать  за  врачемъ,  --  архиварiусъ  Гиллель
знаетъ, что дeлать -- прямо къ нему!" шепчутся они между собой.
     Какъ трупъ, я лежу на носилкахъ. Прокопъ и Фрисландеръ уносятъ меня. 79

--------
БОДРСТВОВАНIЕ.

     Цвакъ  побeжалъ впередъ по  лeстницe, и я  слышалъ, какъ  Мирiамъ, дочь
архиварiуса  Гиллеля,  стала  его  тревожно  разспрашивать  и  какъ  онъ  ее
успокаивалъ.
     Я не старался прислушиваться, о  чемъ они говорили, и скорeе догадался,
чeмъ понялъ изъ  ихъ словъ, что Цвакъ разсказывалъ, какъ мнe стало дурно, --
они  просятъ  оказать мнe  первую помощь  и  прежде всего  привести меня  въ
чувство.
     Я все  еще не могъ шевельнуться, -- все еще незримые пальцы сжимали мнe
языкъ.  Но  мысли  мои  текли  ясно  и  твердо,  и чувства ужаса  я  уже  не
испытывалъ. Я  зналъ  хорошо, гдe я и  что  со  мной происходитъ, -- мнe  не
казалось  даже  страннымъ,  что  меня  принесли   наверхъ,  какъ  покойника,
поставили  вмeстe съ  носилками въ комнату Шмаи Гиллеля и -- оставили потомъ
одного.
     Мною  овладeло  чувство  довольства   и  покоя,   все  равно  какъ  при
возвращенiи домой послe долгаго путешествiя.
     Въ  комнатe  было   темно;   крестовидныя   рамы  оконъ  вырисовывались
расплывчатыми  контурами въ  туманe, наполнявшемъ  улицу  своимъ  невeрнымъ,
матовымъ отблескомъ.
     Мнe казалось все совершенно естественнымъ.
     Я не удивился ни тому, что Гиллель вошелъ въ  80  комнату съ еврейскимъ
семисвeчнымъ канделябромъ, ни  тому, что онъ спокойно поздоровался со  мной,
какъ съ человeкомъ, прихода котораго онъ ожидалъ.
     То, на что я съ тeхъ поръ, какъ живу въ этомъ домe, ни разу не обратилъ
вниманiя,  --  хотя  встрeчался съ Гиллелемъ  раза три-четыре въ  недeлю  на
лeстницe, -- то сегодня  бросилось мнe сразу въ  глаза,  когда онъ  прошелся
нeсколько  разъ  по  комнатe,  переставилъ  на  коммодe  кое-какiя  вещи  и,
наконецъ, зажегъ еще и второй, такой же семисвeчный канделябръ.
     Мнe бросилась въ глаза и поразила строгая пропорцiональность его тeла и
узкая, красивая форма лица съ благородными очертанiями лба.
     Разглядeвъ его при свeтe свeчей, я увидeлъ, что онъ не старше меня: ему
самое большее 45 лeтъ.
     "Ты пришелъ на нeсколько минутъ раньше, чeмъ я думалъ," проговорилъ онъ
немного  спустя.  "Я  не  успeлъ  зажечь свeчи."  -- Онъ  показалъ  рукой на
канделябры, подошелъ къ носилкамъ и устремилъ свои темные глаза въ глубокихъ
впадинахъ  на кого-то, кто стоялъ, повидимому,  у  моего изголовiя  и кого я
видeть не могъ. Онъ  шевельнулъ  губами и  беззвучно произнесъ еще  какую-то
фразу.
     Незримыя  пальцы тотчасъ  же  освободили  мой языкъ,  и столбнякъ сразу
прошелъ.  Я приподнялся  и обернулся: въ комнатe никого,  кромe меня  и Шмаи
Гиллеля, не было.
     Значитъ, -- и  обращенiе на  "ты"  и заявленiе,  что онъ меня ждалъ  --
относились именно ко мнe!? 81
     Но гораздо болeе страннымъ показалось мнe то, что я  былъ совершенно не
въ состоянiи хоть сколько-нибудь удивиться всему этому.
     Гиллель, повидимому,  отгадалъ  мои  мысли --  ласково улыбнувшись, онъ
помогъ мнe подняться съ носилокъ и, указавъ рукой на кресло, сказалъ:
     "Ну,  конечно же, въ  этомъ  нeтъ  ничего  удивительнаго.  Страшны  для
человeка только призраки; жизнь колетъ и жжетъ, какъ власяница, солнечные же
лучи духовнаго мiра даютъ намъ свeтъ и тепло."
     Я молчалъ: я не зналъ, что отвeтить ему. Но онъ и не ждалъ, повидимому,
отвeта,  -- сeлъ  напротивъ меня и продолжалъ  спокойно: "Если бы серебряное
зеркало могло чувствовать,  оно ощущало бы боль только  при  его  полировкe.
Ставъ же блестящимъ и гладкимъ, оно безъ всякихъ мукъ  и страданiй отражаетъ
все, что находится передъ нимъ."
     "Благо человeку," тихо добавилъ  онъ, "который можетъ сказать о себe: я
достаточно отшлифованъ."  -- На  минуту  онъ  погрузился въ раздумiе; потомъ
прошепталъ по  еврейски:  "Lichuosècho  Kiwisi  Adoschem."  Еще немного -- и
снова послышался его отчетливый голосъ:
     "Ты пришелъ ко  мнe въ глубокомъ снe,  и  я тебя разбудилъ.  Въ  псалмe
Давида поется:
     "И сказалъ я себe самому -- теперь  я начну: десница Господня сотворила
преображенiе сiе."
     Вставая  съ  своею ложа, люди думаютъ, что они очнулись отъ сна. Они не
понимаютъ того,  что становятся жертвами своихъ чувствъ и впадаютъ  въ сонъ,
еще болeе глубокiй, чeмъ тотъ, который оставилъ  ихъ  только что.  Есть одно
лишь истинное  82 бодрствованiе, --  это то, къ которому ты близокъ сейчасъ.
Но скажи  людямъ объ этомъ,  и они отвeтятъ тебe, что ты боленъ. Понять тебя
они  не способны. И  потому  говорить  съ  ними объ этомъ  -- и  жестоко,  и
безполезно.

        "Они идутъ безконечнымъ потокомъ,
        И объяты будто бы сномъ,
        Все равно, какъ былинка, которая скоро увянетъ --
        Ее сорвутъ вечеромъ, и она скоро засохнетъ".

     -- -- -- -- -- --
     "Кто былъ незнакомецъ, который пришелъ ко мнe и далъ мнe книгу  Иббуръ?
На яву или во снe я видeлъ его?" хотeлъ я спросить. Но Гиллель уже отвeтилъ,
пока я старался подыскать слова къ своимъ мыслямъ:
     "Допусти, что  приходившiй  къ  тебe  человeкъ,  котораго ты  называешь
Големомъ, означаетъ  пробужденiе мертвыхъ  при  помощи сокровеннeйшей  жизни
духа. Каждая вещь на землe -- не что  иное, какъ вeчный  символъ, облеченный
прахомъ!
     Какъ ты мыслишь глазами? Ты мыслишь ими всякую  форму, которую  видишь.
Все, ставшее формой, было прежде призракомъ."
     Я чувствовалъ, какъ понятiя, до сихъ поръ неподвижно застывшiя въ моемъ
мозгу, срывались,  точно корабли,  съ  якорей  и безъ  руля  устремлялись въ
безбрежное море.
     Гиллель продолжалъ невозмутимо:
     "Кто разъ  пробудился,  тотъ  умереть ужъ  не  можетъ.  Сонъ  и  смерть
равнозначущи."
     "-- -- умереть ужъ не можетъ?" -- мной овладeла неясная скорбь. 83
     "Двe тропы вьются одна подлe другой: путь жизни и путь смерти. Ты взялъ
книгу Иббуръ и прочиталъ ее. И душа  твоя зачала отъ духа жизни," услышалъ я
его голосъ.
     "Гиллель, Гиллель, дай мнe пойти по пути, по  которому идутъ всe  люди,
-- по пути смерти!" неистово кричало все мое существо.
     Лицо Шмаи Гиллеля застыло и стало серьезнымъ:
     "Люди не идутъ ни по какому пути: ни по пути жизни, ни по пути  смерти.
Ихъ несетъ, точно вeтромъ мякину.  Въ Талмудe сказано: "Прежде  чeмъ создать
мiръ,  Господь показалъ  своимъ  творенiямъ  зеркало.  Они увидeли  въ  немъ
душевныя муки бытiя  и тe наслажденiя, которыя  слeдуютъ за этими  муками. И
одни приняли на себя муки. Другiе отказались, и этихъ Господь вычеркнулъ изъ
книги живыхъ." А ты идешь по пути,  ты избралъ его добровольно, хотя и  самъ
не сознаешь теперь  этого: ты  призванъ самимъ собою. Не скорби:  постепенно
вмeстe  съ знанiемъ придетъ и воспоминанiе.  Знанiе и воспоминанiе -- одно и
то же."
     Участливый,  дружескiй  тонъ,  которымъ  Гиллель  закончилъ  свою рeчь,
вернулъ  мнe  спокойствiе,  и  я почувствовалъ  себя  въ безопасности,  какъ
больное дитя, сознающее, что подлe него любящiй отецъ.
     Я поднялъ  глаза и увидeлъ,  что комната вдругъ наполнилась людьми. Они
стояли  вокругъ насъ:  одни были  въ бeлыхъ  саванахъ,  какiе  прежде носили
раввины,  другiе   въ  треугольныхъ   шляпахъ  съ  серебряными  пряжками  на
башмакахъ. -- --  Но Гиллель провелъ  рукой по моимъ  глазамъ  --  и комната
вновь опустeла. 84
     Онъ проводилъ меня до двери и далъ мнe  съ собой зажженную свeчу, чтобы
я могъ посвeтить себe до своей комнаты. -- -- --
     -- -- -- -- -- --
     Я легъ въ постель  и  старался заснуть, но  сна  не было. Мной овладeло
странное состоянiе, -- не сонъ, не грезы и не бодрствованiе.
     Свeчу я погасилъ. Но въ комнатe  было  все-таки настолько свeтло, что я
могъ различать  всe предметы. Я  чувствовалъ себя хорошо, -- я не испытывалъ
того  мучительнаго  безпокойства,  которое  обычно охватываетъ  человeка  въ
такомъ состоянiи.
     Никогда  еще въ  жизни  я не  могъ такъ  отчетливо и ясно мыслить, какъ
сейчасъ.  Ритмъ  здоровья  пробeгалъ  по  нервамъ  и  располагалъ мои  мысли
сомкнутымъ строемъ, точно армiю, ждущую только моихъ приказанiй.
     Мнe стоило позвать ихъ, -- какъ они появлялись и дeлали все, что хотeлъ
я.
     Я  вспомнилъ  о  камеe,  которую   недавно  попробовалъ  вырeзать   изъ
авентурита,  но  не  сумeлъ:  множество вкрапленныхъ  въ  камнe блестокъ  не
укладывались  въ очертанiя лица, которое мнe рисовалось; -- сейчасъ вдругъ я
догадался  и зналъ уже точно,  какъ вести  мнe  рeзецъ, чтобы справиться  съ
строенiемъ камня.
     Прежде  -- рабъ цeлой вереницы фантастическихъ впечатлeнiй и призраковъ
--  я часто не зналъ: были то мысли или чувства, -- сейчасъ я сознавалъ себя
господиномъ и повелителемъ въ своемъ собственномъ царствe.
     Математическiя задачи, которыя я лишь съ трудомъ разрeшалъ на бумагe, я
могъ  теперь 85  легко рeшать  сразу  въ умe.  И  все  потому,  что  во  мнe
пробудилась новая способность видeть и запоминать то, что какъ разъ было мнe
нужно:  цифры,  формы,  предметы и краски.  А  когда  передо  мной  вставали
вопросы,  для разрeшенiя которыхъ этихъ  средствъ не хватало:  философскiя и
другiя проблемы, -- то вмeсто внутренняго зрeнiя выступалъ слухъ -- и я ясно
различалъ голосъ Шмаи Гиллеля.
     Чудесныя  откровенiя  стали  доступны  мнe.  То,  что  тысячи   разъ  я
безучастно пропускалъ мимо ушей,  предстало сейчасъ передо мной, исполненное
великой  цeнности. Что я прежде училъ "наизусть", то  сейчасъ я  "усваивалъ"
сразу,  какъ свое  "достоянiе". Передо мной раскрылись невeдомыя мнe  доселe
тайны словообразованiя.
     "Высокiе" идеалы человeчества, которые съ чванной физiономiей и грудью,
увeшанной  орденами,  еще такъ недавно смотрeли на меня свысока, -- униженно
снимали  теперь маску и извинялись: они сами вeдь только  нищiе, но въ то же
время все же и средства -- -- для еще болeе наглаго надувательства.
     Быть  можетъ,  мнe  снится все  это?  И  я  вовсе  не разговаривалъ  съ
Гиллелемъ?
     Я ухватился за кресло подлe постели.
     Нeтъ: тамъ была свeча, которую далъ мнe съ собой Шмая. Счастливый, какъ
маленькiй  мальчикъ въ сочельникъ,  убeдившiйся  въ томъ,  что  его чудесны