а.  -
Честное слово, ничего, и, чтобы вы не тревожились, я расскажу вам, как  было
дело. Я сильно испугалась.
     - Правда? Чего же? -  полюбопытствовал  герцог.  -  Надеюсь,  не  вашей
лошади?
     - Нет, не лошади, а скорее всего вас, сударь! Скажите, не вы  ли  шутки
ради остановили Жаке, когда я одна ехала шагом по зеленой аллее?
     - Ну конечно, я! - ответил герцог. - Мне захотелось проверить,  вправду
ли вы такая храбрая, какой кажетесь на первый взгляд.
     - Как видите, храбрости во мне ни на волос, и я, как  курица,  кинулась
наутек.
     - Однако вы не закричали  и  не  потеряли  голову.  Это  что-нибудь  да
значит.
     Рассказали о верховой прогулке и госпоже д'Арглад. Леони,  как  всегда,
выслушала эту историю с притворно рассеянным видом, а на самом  деле  ловила
каждое слово, мысленно решая важный для себя  вопрос:  соблазнил  ли  герцог
Каролину  или  только  собирается,  и  как  при  случае  можно  будет   этим
воспользоваться. Герцог оставил женщин одних и поднялся к брату.
     Леони и Каролина не дружили в монастыре  только  потому,  что  не  были
сверстницами. В отрочестве  четыре  года  -  серьезная  помеха  для  дружбы.
Каролина утаила эту правду от герцога, боясь, как бы  ее  не  заподозрили  в
желании состарить приятельницу: она хорошо знала, что ничто так не  уязвляет
обычно хорошеньких женщин, как напоминание  об  их  точном  возрасте.  Более
того - пока госпожа д'Арглад всем и каждому  повторяла  в  Севале,  что  она
младше Каролины, та добродушно потворствовала сей ошибке памяти и  никак  ее
не опровергала.
     Итак, Каролина плохо знала свою покровительницу: они не  встречались  с
той поры, когда Каролина училась еще в младшем классе, а  мадемуазель  Леони
Леконт готовилась покинуть монастырь и, в опьянении от предстоящего брака  с
дворянином, ни о ком не сожалела,  но,  уже  тогда  ловкая  и  дальновидная,
нежно прощалась со своими товарками.  В  то  время  Каролина  и  Камилла  де
Сен-Жене, девушки из хорошей семьи и  с  достатком,  могли  ей  пригодиться.
Поэтому, узнав о кончине их  отца,  Леони  написала  им  теплое,  участливое
письмо. Отвечая ей,  Каролина  чистосердечно  призналась,  что  осталась  не
только круглой сиротой, но и совершенно  без  средств.  Бросить  ее  в  беде
госпожа д'Арглад сочла неразумным. Другие монастырские подруги,  с  которыми
она встречалась довольно часто, не раз говорили ей, что барышни де  Сен-Жене
прелестны и что Каролина с ее красотой и талантами  в  конце  концов  удачно
выйдет замуж. Болтовня юных и неопытных женщин! Леони  не  сомневалась,  что
они ошибаются, но можно было попробовать найти Каролине  хорошую  партию,  а
заодно втереться в доверие к различным семействам,  став  посредницей  в  их
переговорах, не подлежащих разглашению. Тогда Леони только и думала  о  том,
как ей пошире раскинуть свои сети и добиться доверия других, делая вид,  что
она поверяет им свои тайны. Она решила завлечь Каролину к себе в  провинцию,
любезно и деликатно предложив ей кров и домашний уют.
     Каролина  была  тронута  ее  добротой,  но  ответила,  что  с   сестрой
расстаться не может, а замуж выходить не  хочет,  но  что  если  окажется  в
крайней нужде,  то  непременно  прибегнет  к  помощи  великодушной  Леони  и
попросит ей приискать небольшую должность.
     Тут Леони поняла, что Каролина лишена делового разума,  и,  по-прежнему
расточая в письмах обещания и похвалы, совсем  перестала  интересоваться  ее
судьбой, пока в  один  прекрасный  день  все  те  же  монастырские  подруги,
очевидно искренне жалевшие Каролину, не сообщили Леони, что  мадемуазель  де
Сен-Жене готова  пойти  гувернанткой  в  какую-нибудь  почтенную  семью  или
лектрисой к старой и приятной даме. Леони любила опекать ближних: она  вечно
что-то для кого-то просила - это был для нее удобный случай показать себя  в
лучшем свете и понравиться. Очутившись в ту пору в  Париже,  Леони  проявила
необычайное рвение в поисках места для Каролины и вскоре напала  на  маркизу
де  Вильмер,  которая  как  раз  в  это   время   распростилась   со   своей
компаньонкой. Маркиза искала пожилую  особу,  так  как  герцог  чересчур  уж
любил молоденьких. Леони красочно расписала недостатки  зрелого  возраста  -
из-за него, по ее словам, прежняя компаньонка, Эстер, была так сварлива -  и
намеренно умалила красоту и молодость Каролины. По ее  рассказам,  это  была
девушка лет тридцати, которая прежде была весьма недурна собой, но,  хлебнув
много горя, должно быть, уже увяла. Затем Леони отправила  письмо  Каролине,
в котором обрисовала госпожу де  Вильмер  и  посоветовала  девушке  поскорее
представиться маркизе, а остановиться в  Париже  предложила  в  своем  доме.
Читатель  уже  знает,  что  госпожу  д'Арглад  Каролина  не   застала,   что
представилась  маркизе   сама,   поразила   ее   своей   красотой,   пленила
чистосердечием, словом, добилась прелестью и благородством большего,  нежели
рассчитывала Леони.
     Увидев располневшую, нарядную и  развязную  госпожу  д'Арглад,  которая
все еще по-детски жеманилась и  шепелявила  пуще  прежнего,  Каролина  очень
удивилась и сперва даже заподозрила ее в  лицемерии,  но  потом  в  простоте
душевной забыла и думать об этом, сделав ту же ошибку, что и  окружающие.  С
Каролиной  Леони  держалась  чрезвычайно  приветливо,  так  как  уже  успела
расспросить маркизу и узнать,  каким  расположением  пользуется  Каролина  у
старой  дамы.  Госпожа  де  Вильмер  заявила  Леони,  что  Каролина  -  само
совершенство, что она  благоразумная,  живая,  кроткая,  чистосердечная,  на
редкость  образованная  и   удивительно   благородной   души.   Она   горячо
поблагодарила госпожу д'Арглад за то, что та приискала для  нее  этот  "перл
Востока", а Леони подумала: "Что ж, тем лучше! Я вижу,  Каролина  может  мне
быть весьма полезной. Впрочем,  она  уже  мне  полезна,  так  что  никем  не
следует пренебрегать и никого не нужно презирать".
     И  Леони  осыпала  Каролину  ласками  и  льстивыми  похвалами,  которые
звучали в ее устах наивными излияниями пансионерки.
     Перед тем как подняться  к  брату,  герцог  минут  пять  разгуливал  по
двору. Решив помириться с маркизом, но еще не  остыв  от  гнева,  он  боялся
потерять самообладание, если маркиз начнет опять его отчитывать. Наконец  он
собрался с духом, поднялся по лестнице и миновал длинную переднюю:  кровь  у
него в висках стучала так сильно, что  герцог  не  слышал  даже  собственных
шагов.
     Урбен был один в библиотеке, продолговатой сводчатой  комнате,  которую
тускло освещала небольшая лампа. Маркиз не занимался, но,  увидев  вошедшего
герцога, положил книгу перед собой.
     Герцог  остановился,  не  смея  заговорить  с  братом,  и   внимательно
поглядел на него. Матовая бледность лица и полные горя глаза Урбена  тронули
сердце герцога. Он уже хотел протянуть  маркизу  руку,  но  тот  поднялся  и
прочувствованно сказал ему:
     - Брат,  я  вас  очень  оскорбил  час  назад.  Я  поступил,   вероятно,
несправедливо. Во всяком случае, распекать вас у меня не было  права:  я  за
всю свою жизнь любил одну-единственную женщину, но и на нее навлек  позор  и
стал виновником ее смерти. Признаю нелепость, жестокость и  суетность  своих
обвинений и искренно прошу у вас прощения.
     - Ну и слава богу! Благодарю тебя от всего сердца,  -  ответил  Гаэтан,
сжимая руки маркиза. - Ты мне оказываешь  великую  услугу,  так  как  я  сам
пришел просить у тебя прощения. Только бы еще знать, за  что,  черт  побери!
Но я понял, что наша стычка в парке привела тебя в крайнее  раздражение.  Я,
может быть, даже сделал тебе больно, у меня тяжелая рука... Но отчего ты  со
мной сразу не заговорил? И потом... потом... по моей милости ты так  мучился
и,  очевидно,  уже  давно.  А  я  ничего  не  знал...  Да  и  как  тут  было
догадаться!.. И тем не менее я должен был понять, что с тобой происходит,  и
за свою недогадливость искренно прошу  у  тебя  прощения,  милый  брат!  Ах,
отчего ты перестал мне верить - ведь мы же поклялись в вечной дружбе!
     - Отчего я перестал тебе верить? - воскликнул маркиз. - Неужели  ты  не
видишь, что только о доверии я и мечтал, а рассердился на  тебя  от  горя?..
Когда доверие к тебе исчезло, я оплакал его! Верни  мне  его,  брат,  -  без
него я не могу жить.
     - Но что я должен сделать? Говори... пытай  меня  огнем  и  железом.  Я
готов. Только, прошу, не пытай водой, если ее придется пить.
     - Вот видишь! Ты все смеешься!
     - Да, смеюсь... Уж такой я человек, смеюсь, когда мне весело...  А  раз
ты меня  снова  любишь,  все  остальное  вздор.  Ты  любишь  эту  прелестную
девушку? На то твоя воля. Хочешь, чтобы я с ней  больше  не  встречался,  не
разговаривал, не смотрел в ее сторону? Изволь  -  вот  тебе  честное  слово.
Если этого недостаточно, я завтра же уеду, а  хочешь,  сию  же  минуту  уеду
верхом на Белянке. Страшнее пытки для меня трудно измыслить!
     - Нет, не уезжай, не покидай  меня!  Неужели  ты  не  видишь,  как  мне
плохо!
     - Господи! Что ты такое говоришь? - закричал  герцог,  поднимая  абажур
лампы и вглядываясь в лицо брата.  Потом  Гаэтан  торопливо  взял  брата  за
запястье и, не сразу обнаружив пульс, приложил руку к груди маркиза:  сердце
внезапно занемогшего Урбена билось беспорядочно и прерывисто.
     Когда маркиз был совсем молод, подобные припадки серьезно угрожали  его
жизни.  Затем  недуг  прошел,  но  остались  физическая  хрупкость,  нервные
недомогания, неожиданно возникающая слабость, хотя вообще  здоровье  маркиза
мало чем отличалось от здоровья сотен других людей, которые внешне  выглядят
более деятельными, а на самом деле гораздо менее закалены и стойки,  ибо  их
не поддерживают могучая воля  и  сила  духа,  свойственные  таким  избранным
натурам, как Урбен. Однако на сей раз старая болезнь  вернулась,  сказавшись
притом с такой силой, что оправданы были и ужас Гаэтана и ощущение  тоски  и
близости смертного часа, охватившего Урбена.
     - Ни слова матушке! - сказал маркиз, вставая и распахивая  окно.  -  Не
думаю, что смерть унесет меня завтра. У меня еще  есть  довольно  сил,  и  я
владею собой. Куда ты собрался?
     - Черт возьми, оседлаю лошадь и поеду за доктором...
     - Куда? За каким доктором? Он убьет  меня,  если  возьмется  лечить  по
своей  системе.  Даже  если  мне  станет  совсем  плохо,  пуще  всего  бойся
довериться этим деревенским эскулапам:  кровопускание  унесет  меня.  Десять
лет назад меня упорно лечили, и теперь я сам знаю, что мне нужно,  сам  могу
себя вылечить. Сейчас ты в  этом  убедишься,  -  добавил  маркиз,  показывая
герцогу порошки в одном из ящиков письменного стола.  -  Это  успокоительные
лекарства и возбуждающие снадобья, и теперь мне известно, когда  и  в  каких
дозах их надо применять. Я превосходно  знаю  свою  болезнь  и  умею  с  ней
справляться.  Будь  уверен,  если  у  меня  еще  есть  шанс  выздороветь,  я
выздоровею в сделаю для этого все. Не тревожься! Я  рассказал  тебе  о  моем
опасном  недомогании,  чтобы  ты  простил  мне  сегодняшнюю  вспышку  гнева.
Сохрани эту тайну, прошу тебя. Не следует понапрасну волновать  нашу  бедную
матушку. Когда пробьет час подготовить ее... я почувствую это  и  предупрежу
тебя. А покамест, брат, прошу тебя, успокойся!
     - И это он говорит мне! - возразил герцог. - Спокойствие  нужно  прежде
всего тебе, а ты сгораешь от страсти. Она разбередила  тебе  сердце.  Теперь
тебе нужны только любовь, счастье, опьянение  жизнью,  нежность.  Ну  ладно,
еще не все потеряно... Скажи, ты хочешь, чтобы эта девушка любила тебя?  Она
тебя полюбит. Да что я говорю? Она любит и всегда любила  тебя...  с  первой
вашей встречи. Теперь я все припоминаю и ясно вижу. Это тебя...
     - Полно, полно! - сказал  маркиз,  снова  опускаясь  в  кресло.  -  Мне
тяжело тебя слушать. От твоих слов мне делается душно.
     Он с минуту молчал, и герцог в тревоге не спускал с  него  глаз.  Потом
Урбену полегчало, и он с улыбкой произнес:
     - Да, брат, ты сказал правду! Это, вероятно, любовь,  и  другим  словом
мое чувство не назовешь.  Ты  убаюкал  меня  своими  фантазиями,  и  я,  как
ребенок, поверил им. Послушай теперь, как бьется мое  сердце.  Кажется,  оно
успокоилось. Мечты освежили его, как дуновение ветра.
     - Если тебе действительно  легче,  -  сказал  герцог,  убедившись,  что
маркиз пришел в себя, - не теряй времени и постарайся заснуть. Ты совсем  не
спишь. Нередко по утрам, уезжая на охоту, я вижу, что в твоем окне  все  еще
горит лампа.
     - Да, но сколько ночей я уже не работаю!
     - Хорошо! Если это бессонница,  больше  ты  не  будешь  бодрствовать  в
одиночестве, обещаю тебе! Пойдем, я помогу тебе лечь.
     - Это невозможно.
     - Ах, да, в постели тебя душит. Тогда устройся  поудобнее  в  кресле  и
закрой глаза, а я сяду рядом и буду рассказывать  о  Каролине,  пока  ты  не
заснешь.
     Герцог отвел брата в спальню, посадил в просторное  кресло  и  принялся
по-матерински ухаживать за ним. Тут-то и проявилось доброе  сердце  герцога,
и Урбен в знак благодарности сказал ему:
     - Сегодня вечером я был отвратителен. Скажи, что ты простил меня.
     - Я скажу больше: я люблю тебя, - ответил Гаэтан, - и не  только  я.  В
этот час она тоже думает о тебе.
     - Боже мой, ты лжешь, убаюкивая мою душу этой ангельской песнью. Но  ты
лжешь... Она никого не любит и никогда не полюбит меня.
     - Хочешь, я сейчас же пойду к ней  и  скажу,  что  ты  серьезно  болен?
Бьюсь об заклад, через пять минут она будет здесь.
     - Возможно, - кротко ответил маркиз.  -  В  ней  столько  милосердия  и
преданности. Она придет из жалости, а видеть, что она  только  жалеет  меня,
еще тяжелее.
     - Ба, да ты, я вижу, ничего в этом не понимаешь. Жалость и есть  начало
любви. Если бы ты послушался меня, то через неделю...
     - Зачем ты надрываешь мне душу? Ведь если б добиться ее любви было  так
легко, я не мечтал бы о ней день и ночь.
     - Хорошо, ты по крайней мере простился бы с иллюзиями и  успокоился.  А
это уже кое-что.
     - Это был бы мой  конец,  Гаэтан,  -  воодушевившись,  возразил  маркиз
крепнущим голосом. - Как мне бесконечно жаль, что ты не можешь понять  меня,
точно между нами пролегла пропасть. Будь осторожен, мой бедный  друг.  Любая
опрометчивость, легкомысленность, любая нечаянная  ошибка  с  твоей  стороны
убьют меня скорее, чем пуля, пущенная тобой из револьвера.
     Герцог был в полном замешательстве. Он  думал,  что  раз  молодые  люди
испытывают друг к  другу  сердечное  влечение,  то  достаточно  отбросить  в
сторону маловажные, с его точки зрения, предубеждения, и все  уладится  само
собой. Но маркиз, как казалось  Гаэтану,  из-за  свойственной  ему  странной
щепетильности  только  осложняет  дело.  Ведь,  судя  по  его  словам,  если
мадемуазель де Сен-Жене отдалась бы ему без любви, страсть маркиза пошла  бы
на убыль, а, выздоровев от чувства, истерзавшего его сердце, он еще  сильнее
мучился бы и страдал. Этот непонятный ему тупик тем более  огорчал  герцога,
что ему приходилось принимать в расчет как волю,  так  и  убеждения  Урбена.
Поговорив с ним еще и  осторожно  заглянув  в  тайники  его  сердца,  герцог
пришел к заключению, что осчастливить маркиза можно только  одним  способом:
помочь ему удостовериться в ответном чувстве Каролины и внушить  надежду  на
то, что, проявив  терпение  и  деликатность,  Урбен  добьется  успеха.  Пока
фантазия Гаэтана витала в саду романической любви, маркиз охотно  предавался
убаюкивающим душу радужным мыслям.
     Но едва только брат склонял его к тому, что пора, собравшись  с  духом,
открыть Каролине сердце, маркизом овладевали мрачные предчувствия того,  что
случится неотвратимая беда, и, к несчастью своему, он не  обманывался.  Ведь
Каролина должна была либо отказать маркизу и покинуть Севаль,  либо  принять
его предложение (соблазнить девушку даже не приходило  Урбену  в  голову)  и
повергнуть в страшное отчаяние  престарелую  госпожу  де  Вильмер,  которая,
вероятно, не переживет утраты своих иллюзий.
     Погруженный в эти размышления, герцог сидел у постели  брата:  тот  уже
дремал, предварительно вырвав у Гаэтана обещание уйти к  себе  и  отдохнуть,
как только сам он заснет. Не зная, как  помочь  маркизу,  Гаэтан  злился  на
самого себя. Самым надежным  казалось  ему  рассказать  обо  всем  Каролине,
воззвать к ее милосердию,  попросить  ее  вдохнуть  силы  в  душу  болящего,
скрыть от него будущее и утешить смутными обещаниями и поэтическими  речами.
Это, однако, в свой черед,  означало  толкнуть  бедную  девушку  на  опасный
путь; да и Каролина, уже достаточно  взрослая,  немедленно  поймет,  что  на
этом пути рискует и своей  репутацией  и,  может  быть,  покоем  собственной
души.
     Судьба, которая весьма  деятельно  вмешивается  в  драмы  такого  рода,
сделала то, что не решался сделать герцог д'Алериа.


XIII

     Хотя герцог пообещал брату никому не  говорить  о  его  недуге,  он  не
посмел  сдержать   слово,   побоявшись   слишком   тяжкой   ответственности.
Утверждая, что не верит в медицину, герцог верил в  любого  лекаря,  поэтому
решил отправиться в Шамбон  и  посоветоваться  с  тамошним  молодым  врачом,
который со знанием дела и  осмотрительностью  лечил  его  в  свое  время  от
легкого недомогания. Врачу можно будет рассказать под  секретом  о  здоровье
маркиза, пригласить его на следующий день в замок под  предлогом,  будто  он
хочет продать клочок луговины, вклинившийся в земли севальского поместья,  и
устроить так, чтобы он увидел маркиза, внимательно присмотрелся к  его  лицу
и поведению, ничего при этом не говоря больному. Его частное  мнение  герцог
сумеет сообщить потом Урбену,  и  тот,  возможно,  перестанет  упрямиться  и
прислушается к нему. Размышлять в безмолвии ночи было не в  натуре  герцога.
Чтобы унять свое беспокойство, ему нужно  было  действовать.  Он  рассчитал,
что через полчаса будет в Шамбоне  и  что  ему  хватит  часа  на  то,  чтобы
разбудить врача, договориться с ним и вернуться в  замок.  Он  мог  приехать
домой до того, как  его  брат,  заснувший,  как  ему  казалось,  спокойно  и
крепко, пробудится от первого сна.
     Герцог бесшумно покинул спальню  маркиза,  вышел  через  сад,  стараясь
никого ненароком не разбудить, торопливо спустился к  реке  и  через  мостик
возле мельницы выбрался на тропинку, ведущую в Шамбон. От лошади  и  обычной
дороги герцог отказался только по одной причине: он  не  хотел  подымать  на
ноги спящий дом.
     Маркиз спал чутко и слышал, как брат на цыпочках выбирался из  комнаты,
но, не подозревая о его плане  и  желая,  чтобы  он  отдохнул,  притворился,
будто ничего не замечает.
     Было  уже  за  полночь.  Простившись  с  маркизой,   госпожа   д'Арглад
последовала за Каролиной в ее каморку, чтобы еще немного поболтать.
     - Ну, душечка моя, - сказала она, - признавайтесь! Вам  и  вправду  так
нравится тут жить или вы только делаете вид? Может,  что-нибудь  вам  не  по
нраву, говорите начистоту.  Господи,  в  каждом  доме  есть  свои  изъяны...
Пользуйтесь тем, что я здесь, и выкладывайте все без  околичностей.  Маркиза
прислушивается к моему мнению. У меня счастливое преимущество: самой  ничего
не надо, и я безо всякого стеснения могу помогать своим друзьям.
     - Вы очень добры, - ответила Каролина, -  но  здесь  со  мною  все  так
милы, что если б мне что-то  было  неприятно,  я  сказала  бы  об  этом  без
обиняков.
     - И слава богу, благодарю  вас,  -  ответила  Леони,  отнеся  последние
слова Каролины  на  свой  счет.  -  Ну,  а  герцог?  Небось  этот  красавчик
волочился за вами?
     - Право, самую малость, и к тому же теперь с этим покончено.
     - Ваша откровенность меня радует. После того как я посоветовала  вам  в
письме пойти компаньонкой к маркизе, меня, знаете, просто загрызла  совесть.
Я ведь даже не обмолвилась об этом сердцееде.