несказанную  радость,
которую  пробудило  в  ней  признание  маркиза,  и,  вспомнив  о  герцогском
наставлении и своем долге, совладала с волнением.
     - Ваши слова меня  тоже  удивляют,  -  промолвила  она.  -  Если  я  не
ошибаюсь, вы сами пообещали вашей матушке и брату представиться  мадемуазель
де Ксентрай в назначенный день?
     - Поэтому я и увижусь с ней сегодня вечером. Однако это не  официальное
знакомство, а обыкновенный визит, который меня ни к чему не обязывает.
     - Эта увертка с вашей стороны, а  маркизу  де  Вильмеру,  по-моему,  не
пристало вступать в сделки со своей совестью.  Вы  дали  слово  сделать  все
возможное для того, чтобы эта особа оценила вас по достоинству, а вы  отдали
должное ее очарованию.
     - Именно это я по мере сил и  постараюсь  сделать,  -  ответил  маркиз,
добродушно смеясь и так хорошея от этой улыбки, что Каролина  просто  теряла
голову.
     - Выходит,  вы  посмеялись  над  матушкой?   -   продолжала   Каролина,
противясь чарам маркиза. - Как это на вас не похоже!
     - Конечно, не похоже! - ответил господин де Вильмер серьезным тоном.  -
Когда они у меня вырвали это обещание жениться,  клянусь,  мне  было  не  до
смеха. Я был тогда глубоко несчастен и  жестоко  болен:  мне  казалось,  что
близок мой смертный час, и даже мнилось, что душа моя уже мертва. Я  уступил
настояниям родственников только потому, что надеялся на скорую  кончину.  Но
теперь я воскрес для жизни, друг  мой.  С  ней  заключен  новый  договор,  и
сегодня я полон молодых сил и упований на будущее.  Любовь  бродит  во  мне,
как соки в этом огромном  дереве.  Да,  да,  любовь,  то  есть  вера,  силы,
ощущение бессмертия моей души, и за нее мне  держать  отчет  перед  господом
богом,  а  не  пред  людьми,  ослепшими  от  предрассудков.  Я   хочу   быть
счастливым, понимаете? Хочу жить и хочу стать супругом только в том  случае,
если полюблю от всего сердца...
     - Только не напоминайте мне о том, - продолжал он,  не  давая  Каролине
вставить словечко, - что свои желания должно  принести  в  жертву  долгу.  Я
человек не слабый и не легкомысленный. Я не придаю значения  пышным  словам,
освященным традицией, и не намерен быть рабом честолюбивых химер.  Моя  мать
мечтает вернуть свое богатство - в этом-то и заключается ее ошибка. Ведь  ее
истинное счастье и подлинная добродетель состоят в том, что  она  отказалась
от него и тем самым спасла своего старшего сына. С тех пор как  я  отдал  ей
почти все, что у меня было, матушка стала несравненно  богаче,  чем  раньше,
когда она с ужасом взирала на свое бедственное положение и считала, что  оно
должно стать еще хуже. Посудите сами, разве я не сделал  для  нее  все,  что
мог? У меня есть святые  убеждения,  которые  созрели  во  мне  за  жизнь  и
окрепли в годы учения. О них я никогда никому не говорил. Душевные  терзания
замучили меня, но, щадя матушку, я скрывал от нее свои  горести.  Я  страдал
по ее вине и не проронил ни одной жалобы. Разве я не видел  с  детства,  что
она явно предпочитает брата, разве не знаю,  что  по  сей  день  она  больше
любит старшего сына, потому что у него  более  высокий  титул?  Я  проглотил
свои обиды, и в тот день, когда брат наконец приблизил меня к себе,  полюбил
его от всего сердца. Но прежде - сколько тайных  оскорблений  и  язвительных
насмешек я вынес от брата с  матушкой,  которые  вместе  ополчились  на  мою
жизнь и  мои  взгляды!  Но  я  на  них  не  обижался.  Я  понимал,  что  они
заблуждаются и живут в плену предрассудков.
     Среди  этого  моря  сокрушений  только  одно  могло  прельстить  такого
отшельника, как я, - поприще литературы.  Я  чувствовал,  что  во  мне  есть
какой-то талант и страстная тяга  к  красоте,  и  это,  мнилось  мне,  могло
расположить  ко  мне  многих.  Я  понимал,  что  мои   занятия   литературой
оскорбляют убеждения моей матушки, и решил сохранить  строжайшее  инкогнито,
дабы никто не заподозрил, что я сочинил книгу. Вам  единственной  я  доверил
тайну, которую вы никогда не выдавайте. Я даже не хочу добавить  "при  жизни
матушки", ибо питаю отвращение к подобным  мысленным  уловкам  и  нечестивым
оговоркам, которые  могут  невзначай  накликать  смерть  тем,  кого  следует
любить больше самих себя. Поэтому я сказал "никогда", чтобы никогда  у  меня
не возникала даже самая робкая надежда на то, что  личное  счастье  облегчит
скорбь по утрате моей матушки.
     - Хорошо, - сказала мадемуазель  де  Сен-Жене.  -  Я  восхищена  вашими
словами и полностью с ними согласна. Но мне кажется, что эта  ваша  женитьба
может и, вероятно, должна удовлетворить обе стороны - и  вас  самих  и  вашу
семью. Если, по рассказам, мадемуазель  де  Ксентрай  вполне  достойна  быть
вашей женой, зачем же заранее утверждать, что этот брак невозможен? А  вдруг
и вправду вы увидите перед собой совершенство? Вот чего я не возьму  в  толк
и не думаю, что вы сможете привести серьезные доказательства своей правоты.
     Каролина  говорила  так  убежденно,   что   намерения   маркиза   разом
переменились. Окрыленный слабой надеждой, он уже был  готов  храбро  открыть
ей сердце.  Но  Каролина  обескуражила  его,  и  маркиз  опечалился  и  даже
помрачнел.
     - Вот видите, - продолжала Каролина, - вам мне нечего сказать.
     - Вы правы, - сказал маркиз, -  напрасно  я  убеждал  вас  в  том,  что
мадемуазель де Ксентрай  будет  мне  наверняка  безразлична.  Об  этом  знаю
только я, а вы не можете судить  о  тех  моих  сокровенных  мыслях,  которые
придают мне уверенность в том, что я говорю. Но не будем больше  спорить  об
этой особе. Я лишь хотел доказать вам, что душа моя свободна,  а  совесть  в
этом деле чиста, и мне было бы крайне неприятно, если  бы  вы  подумали  обо
мне так: маркиз де  Вильмер  должен  жениться  на  деньгах,  ибо  ему  нужно
положение в свете и влиятельность. Друг мой, умоляю вас  никогда  не  думать
обо мне так низко! Ваше  столь  нелестное  суждение  равносильно  наказанию,
которого я ничем не заслужил, ибо не знаю за собой вины ни  перед  вами,  ни
перед близкими. Я также хочу, чтобы вы не осудили меня, если  обстоятельства
принудят меня открыто  воспротивиться  желаниям  моей  матери.  Я  не  знаю,
сможете ли вы оправдать меня заранее: ведь рано или поздно я  скажу  матушке
и брату, что готов отдать им свою кровь,  последние  крохи  состояния,  даже
свою честь, но не свою  нравственную  свободу,  не  свою  веру.  Этим  я  не
поступлюсь никогда. Это мое единственное достояние, ибо даровано  оно  богом
и люди на него не имеют прав.
     Говоря  эти  слова,  маркиз  порывисто  прижал  руку  к   сердцу.   Его
выразительное и прелестное лицо  светилось  неколебимой  верой.  Каролина  в
смятении  боялась  правильно  понять  маркиза  и  в  то  же  время   боялась
ошибиться; впрочем, при чем тут было ее  волнение,  если  прежде  всего  она
должна была сделать вид, будто далека от мысли, что маркиз думает о  ней.  И
огромная решимость и непобедимая гордость  возобладали  над  Каролиной.  Она
ответила, что о будущем говорить не решается, но что  сама  она  так  любила
своего отца, что  умерла  бы,  не  раздумывая,  если  бы  эта  жертва  могла
продлить его жизнь.
     - Остерегайтесь  принять  неправильное  решение,  -  горячо   прибавила
она, - и всегда думайте о том, что, когда наших дорогих родителей нет уже  в
живых, точно грозное обвинение возникает перед  нами  все  то,  чего  мы  не
сделали, дабы облегчить их жизнь. Тогда самые ничтожные ошибки  кажутся  нам
роковыми, и нет счастья и покоя тому,  кто  живет  в  плену  воспоминаний  о
тяжком горе, некогда причиненном матери, которой уже нет на свете.
     Маркиз, не проронив ни слова,  судорожно  стиснул  руку  Каролине.  Его
сердце сжалось от боли: Каролина нанесла ему верный удар. Она  поднялась,  и
маркиз, предложив ей руку, молча проводил ее до фиакра.
     - Будьте спокойны, - сказал он на  прощание,  -  я  никогда  не  посмею
ранить сердце моей матушки. Молитесь, чтобы в урочный  час  у  меня  достало
сил склонить ее на свою сторону. Если же постигнет неудача...  Впрочем,  вам
это безразлично. Тем хуже для меня.
     Маркиз сказал кучеру адрес и скрылся из виду.


XVII

     Теперь Каролина  уже  ни  минуты  не  сомневалась  в  том,  что  маркиз
страстно ее любит, и скрыть свое ответное чувство  она  могла  только  одним
способом: никогда не показывать вида, что догадывается о  любви  маркиза,  и
никогда не давать ни малейшего повода для того, чтобы он еще  раз  заговорил
о  ней,  пускай  даже  обиняками.  Она  поклялась   держаться   с   маркизом
неприступно, не позволяя ему даже заикнуться о своем чувстве, и  никогда  не
оставаться с ним подолгу наедине.
     Решив впредь вести себя с маркизом только так,  а  не  иначе,  Каролина
тешилась надеждой, что обрела покой, но природа одержала  над  ней  верх,  и
Каролина почувствовала, что ее сердце разрывается от боли. Она  безраздельно
предалась своему горю, утешая себя тем, что раз так  нужно,  лучше  уступить
минутной слабости, чем долго бороться с  собой.  Она  хорошо  знала,  что  в
такой открытой борьбе в человеке  невольно  просыпаются  инстинкты,  которые
заставляют его искать выход и толкают на сделки с  неукоснительностью  долга
или судьбы. Каролина запретила себе думать и мечтать о маркизе - лучше  было
заживо похоронить себя и плакать.
     Господина де Вильмера она увидела около  полуночи,  когда  разъезжались
гости. Маркиз появился вместе с братом - оба были во  фраках,  так  как  оба
вернулись от герцогини  де  Дюньер.  Каролина  хотела  тотчас  же  уйти,  но
маркиза удержала ее, говоря:
     - Останьтесь, дорогая, сегодня вы  ляжете  спать  немного  позже.  Дело
стоит того. Надо же узнать, как развернулись события.
     Рассказ последовал незамедлительно. У герцога был нерешительный  и  как
бы удивленный вид, маркиз хранил ясное и открытое выражение лица.
     - Матушка, - сказал он, - я познакомился  с  мадемуазель  де  Ксентрай.
Она прекрасна, учтива, очаровательна,  и,  право,  не  знаю,  какие  чувства
должны обуревать человека, которому посчастливилось ей понравиться,  но  мне
это счастье не улыбнулось. Она на меня едва взглянула.
     И так как опечаленная  маркиза  молчала,  Урбен  поцеловал  ей  руки  и
добавил:
     - Только не нужно огорчаться из-за этого. Напротив, я принес вам  целый
ворох надежд и планов на будущее. В воздухе носится - и я сразу это учуял  -
совсем другой брак, который доставит вам бесконечно большую радость.
     Каролине казалось, что  она  умирает  и  воскресает  при  каждом  слове
маркиза, но, чувствуя, что герцог внимательно  следит  за  ней,  и  утешаясь
тем, что и маркиз между фразами,  вероятно,  тоже  украдкой  поглядывает  на
нее, Каролина сохраняла самообладание. У  нее  были  заплаканные  глаза,  но
ведь она говорила, как ей тяжело было расставаться с сестрой, и  к  тому  же
сам маркиз видел, как она плакала на вокзале.
     - Сын мой, - сказала маркиза. - Не томите  меня,  к  если  вы  говорите
серьезно...
     - Нет, нет, - промолвил герцог с милым жеманством, - он шутит.
     - Ничего  подобного!  -  воскликнул   Урбен,   который   был   настроен
необыкновенно  весело.  -  Мне  кажется  это  дело  совершенно  возможным  и
совершенно восхитительным.
     - Все это довольно странно и... пикантно! - добавил герцог.
     - Полноте, прекратите ваши загадки! - взмолилась маркиза.
     - Ну, хорошо, рассказывай, - сказал герцог брату с улыбкой.
     - Да я только того и жду, - ответил маркиз.  -  Это  целая  новелла,  и
надо ее рассказать по порядку. Представьте себе, дорогая  матушка,  приходим
мы к  герцогине  этакими  красавчиками,  какими  вы  нас  видите,  нет,  еще
красивее, потому что явились мы  с  видом  победителей,  что  особенно  идет
моему брату, которому я тоже решил подражать впервые в  жизни,  но,  как  вы
убедитесь в дальнейшем, мои старания не увенчались успехом.
     - Еще бы! - подхватил герцог. - У тебя был на редкость рассеянный  вид,
и не успел ты войти, как сразу уставился на портрет Анны Австрийской,  а  на
мадемуазель де Ксентрай даже не взглянул.
     - Ах, - вздохнула маркиза, - очевидно, портрет был очень красив?
     - Необыкновенно, - ответил Урбен. - Вы скажете, что не время  было  его
разглядывать, но потом, матушка, увидите, что  сама  удача  подвела  меня  к
нему. Мадемуазель де Ксентрай сидела в уголке  у  камина  с  мадемуазель  де
Дюньер, рядом с ними были две-три барышни из знатных  семейств,  -  кажется,
англичанки.  Пока  я  рассеянно  рассматривал  кругленькое  личико  покойной
королевы, Гаэтан, думая, что я следую  за  ним,  повел  себя,  как  подобает
старшему брату: сначала поклонился герцогине,  потом  дочери  и  ее  молодым
подругам, тотчас разглядев своими орлиными глазами красавицу Диану,  которую
видел  последний  раз  пятилетней   девочкой.   Обворожительно   улыбнувшись
девическому цветнику, он подходит ко  мне,  уже  собравшемуся  подступить  к
герцогине, и с досадой шепчет: "Иди же,  что  ты  медлишь!".  Я  бросаюсь  к
хозяйке дома, тоже кланяюсь ей и  ищу  взглядом  свою  невесту,  но  в  этот
момент она поворачивается ко мне спиной. "Дурное предзнаменование", -  думаю
я и отступаю к камину, дабы показаться  перед  ней  во  всем  своем  блеске.
Герцогиня что-то говорит мне, надеясь, что я  на  них  обрушу  целый  каскад
красноречия. Боже мой, я уже был готов витийствовать, только  это  не  имело
смысла. Мадемуазель де Ксентрай  даже  не  смотрела  в  мою  сторону  и,  уж
конечно, не собиралась слушать  меня,  а  шушукалась  со  своими  подругами.
Наконец она оборачивается ко мне  и  окидывает  меня  изумленным  и  ледяным
взглядом. Меня представляют ее соседке, мадемуазель де  Дюньер,  молоденькой
горбунье, очень умной с виду. Она довольно заметно толкает локтем Диану,  но
та не обращает внимания, и я поневоле снова возвращаюсь к своей трибуне,  то
есть к камину, не вызвав у Дианы ни малейшего интереса к своей особе.  Я  не
теряю   самообладания   и,   заговорив   с   герцогом,    роняю    несколько
глубокомысленных замечаний о заседаниях палаты, и тут вдруг  слышу,  как  из
угла, где сидят барышни, доносится взрыв мелодичного смеха.  Очевидно,  меня
сочли глупцом, но я не смущаясь  продолжаю  говорить  и,  выказав  все  свои
ораторские таланты, принимаюсь расспрашивать о портрете Анны  Австрийской  к
неописуемому удовольствию герцога де Дюньера, который только и  ждал,  чтобы
с кем-нибудь потолковать о своей покупке. Пока он  меня  ведет  к  портрету,
чтобы полюбоваться вблизи прекрасной работой живописца,  брат  занимает  мое
место, а я, обернувшись, вижу, как он уже сидит в кресле между герцогиней  и
ее дочерью, в двух шагах от мадемуазель де Ксентрай, и оживленно  болтает  с
барышнями.
     - Это правда, сын мой? - спросила маркиза с тревогой в голосе.
     - Чистая правда, - прямодушно ответил герцог. - Я начал осаду  и  занял
позиции, думая, что Урбен сманеврирует и придет мне  на  помощь.  Ничуть  не
бывало. Этот предатель  бросает  меня  одного  под  перекрестным  огнем,  и,
честное слово, я выкручивался как мог. А что произошло тем временем, он  вам
сейчас расскажет.
     - Развязку, увы, я знаю, - печально промолвила маркиза. -  Урбен  думал
о другом.
     - Простите, матушка, - ответил маркиз, -  на  то  у  меня  не  было  ни
желания, ни времени, так  как  герцогиня  отвела  меня  в  сторону  и,  едва
сдерживая смех, сказала несколько  фраз,  которые  я  передаю  вам  слово  в
слово: "Дорогой маркиз, сегодня вечером тут  происходит  нечто  напоминающее
сцену из комедии. Вообразите себе: эта молодая особа - называть ее не  имеет
смысла - приняла вас за вашего брата и упрямо  продолжает  принимать  вашего
брата за вас. Она не хочет слушать никаких увещеваний и твердит, что  мы  ее
обманываем и надо ли уверять вас..."
     "Конечно, нет, сударыня. Будучи близким  другом  моей  матушки,  вы  не
станете вводить меня в заблуждение..."
     "Именно. Мне было бы это крайне неприятно, и  предупредить  вас  -  мой
долг. Диана просто без ума от герцога, а на вас..."
     "Смотрит как  на  пустое  место?  Так?  Договаривайте,  пожалуйста,  до
конца".
     "Она даже не смотрит на вас - вы для нее не существуете. Диана видит  и
слышит одного герцога, и не знай я, как вы нежно любите  брата,  я  даже  не
заикнулась бы об этом".
     Я так горячо уверил герцогиню, что счастлив и рад успеху  моего  брата,
что она сказала:
     "Боже мой, все перепуталось, как в романе! А вдруг, когда  узнают,  что
Диана предпочла герцога и отвергла вас, все станут на дыбы?"
     "Кто же это все? Вы, герцогиня?"
     "Я? Вполне возможно, но Диана уж  наверняка.  Пойдемте  посмотрим,  что
происходит. Дольше нельзя продолжать это qui pro quo".
     "Простите,  сударыня,  -  ответил  я  герцогине,  -  извольте   сначала
выслушать меня. Мой долг защищать здесь интересы  брата,  а  вы  только  что
произнесли слова, которые очень встревожили и  огорчили  меня  и  которые  я
умоляю вас взять обратно. Если я  правильно  понял,  вы  не  одобрите  выбор
вашей крестницы даже в том случае, если она простит герцогу, что  он  не  я.
Поскольку я совершенно уверен, что она, не колеблясь,  простит  брата,  если
уже не простила, я хотел бы узнать, отчего вы так предубеждены против  него,
и по мере  сил  разуверить  вас.  Мой  брат  предками  с  отцовской  стороны
несравненно более знатен, чем я;  он  обладает  достоинствами  чистокровного
дворянина и к тому же  необыкновенно  хорош  собой.  Я  же  человек,  чуждый
света, и  вдобавок,  если  говорить  правду,  грешен  по  части  либеральных
взглядов..." Герцогиня в ужасе отпрянула  от  меня,  потом  же  рассмеялась,
думая, что я шучу...
     - Видя, что вы шутите, сын мой! - с упреком промолвила маркиза.
     - Вероятно, я пошутил неудачно,  -  продолжал  маркиз,  -  но  меня  не
осудили, и герцогиня учтиво выслушала мой рассказ о  достоинствах  брата,  и
мы даже с ней сошлись на том, что дворянин, не уронивший своей чести,  имеет
право  разориться,  что  в  большом  свете  вовсе  не   возбраняется   вести
легкомысленную жизнь, если умеешь вовремя остановиться,  благородно  сносить
безденежье и возвыситься над самим  собой...  Наконец,  я  заклял  герцогиню
дружбой  к  вам,  матушка,  и  ее  желанием  породниться  с  вами,   и   мое
красноречие,  по  счастью,  было  настолько  убедительным,   что   герцогиня
пообещала мне не мешать выбору мадемуазель де Ксентрай.
     - Ах, сын мой, что вы наделали! - задрожав, воскликнула  маркиза.  -  Я
узнаю ваше доброе сердце, но это же чистая фантазия. Девушка, воспитанная  в
монастыре,  наверняка  испугается  такого  сердцееда,  как   этот   страшный
повеса... Она никогда не посмеет довериться ему.
     - Погодите, матушка, - продолжил маркиз, - но я еще не  довел  рассказа
до  конца.  Когда  мы  вернулись  к  барышням,  Диана  называла  брата   его
сиятельством герцогом д'Алериа, смеялась и непринужденно болтала с ним, а  я
помогал брату показаться  перед  ней  во  всем  своем  блеске.  Впрочем,  он
отлично это делал без меня. Она сама понуждала его гарцевать перед нею, и  я
видел, что она не прочь пококетничать с ним.
     - Весь ужас в том, - сказал герцог тоном  повесы,  уверенного  в  своей
неотразимости, - что эта крошка Диана просто  восхитительна.  Я  еще  видел,
как она играла в куклы, и, не желая скрывать от нее свой  возраст,  напомнил
ей об этом.
     - А я, - продолжал маркиз, - сказал, что ты лжешь и что это я видел  ее
кукол, а ты в это время играл в серсо. Но  мадемуазель  де  Ксентрай,  желая
дать мне понять, что знает, с кем говорит, сказала с улыбкой: "Нет,  сударь,
вашему брату тридцать шесть лет, и мне это  хорошо  известно!"  Причем,  она
произнесла это таким тоном и с таким видом...
     - Что я чуть с ума  не  сошел,  честное  слово!  -  воскликнул  герцог,
вскакивая с места и подбрасывая к потолку материнские очки, которые  тут