о
человека нельзя, а я так просто благоговею перед ним.
     Кроме того, беседовать с  ним  необыкновенно  приятно.  В  обществе  он
обычно  молчит,  но  в  тесном  кругу,  преодолев  стеснение,   поддерживает
разговор с необычайным  обаянием.  Он  человек  не  просто  образованный,  а
настоящий кладезь премудрости. Читал он, думаю, пропасть, так как, о чем  бы
ни зашла речь, высказывает интересные суждения. Его  беседы  с  матерью  так
нужны ей, что, когда дела прерывают их  или  укорачивают,  она  потом  целый
день в тревожном и каком-то растерянном расположении духа.
     Поначалу, как только он появлялся  у  маркизы  с  утренним  визитом,  я
благоразумно  удалялась,  тем  более  что  этот  возвышенный  и  чрезвычайно
скромный человек робел в моем присутствии, оказывая мне  этим  незаслуженную
честь. Однако на третий или четвертый день он, собравшись  с  духом,  кротко
спросил меня, отчего при его появлении я  сразу  же  исчезаю.  Все  равно  я
никогда не посмела бы мешать их разговорам, но маркиза  сама  упросила  меня
не уходить и со свойственной ей прямотой объяснила, зачем я нужна. Слова  ее
прозвучали немного странно:
     - Мой сын - ипохондрик, - сказала она, - и мало похож на меня.  Сама  я
либо очень воодушевлена, либо глубоко подавлена.  Грустить  я  не  способна.
Мечтательные натуры меня даже раздражают.  Ипохондрия  моего  сына  огорчает
меня и тревожит, и никак я не могу взять ее в толк. Когда мы с  ним  вдвоем,
я всегда стараюсь  отвлечь  его  от  печальных  мыслей,  вечером  же,  когда
собираются человек пятнадцать - двадцать гостей,  он  замыкается  в  себе  и
дичится общества. Для того  чтобы  я  могла  по-настоящему  насладиться  его
умом - а это величайшее мое счастье, и единственное утешение в жизни, -  нам
не хватает  собеседницы,  притом  достойной  и  приятной.  Тогда  маркиз  не
поскупится на обаяние, уступив сначала вежливости, а после  бессознательному
кокетству. Такой уж он человек.  Обязательно  нужно  рассеять  его  грустные
размышления. Однако со мной он держится безукоризненно, так что у  меня  нет
ни права, ни желания вступать с ним в открытую борьбу,  а  при  собеседнице,
даже если она будет  молчать  и  только  слушать  его,  он  поневоле  станет
красноречив.  Ведь  многословия  он  не  любит,  так  как  боится   прослыть
педантом, но еще пуще  боится  углубляться  в  свои  раздумья  и  показаться
невежей. Посему, дорогая, вы окажете нам  обоим  огромную  услугу,  если  не
будете оставлять нас наедине.
     - А если, сударыня, - ответила я, - вам  нужно  поговорить  с  сыном  о
делах семейных, как быть тогда?
     И тут маркиза мне обещала, что в  этом  случае  она  предупредит  меня,
задав вопрос: "Не отстают ли часы?" "


III

                     Продолжение письма к госпоже Эдбер

     "Вчера вечером я уснула и  не  дописала  письма.  Сейчас  девять  часов
утра, с маркизой я увижусь в полдень, так что у меня много времени и я  могу
кое о  чем  тебе  рассказать,  дабы  ты  полностью  уяснила  мое  теперешнее
положение.
     Маркиза, по-моему, я описала довольно  живо,  и  ты  можешь  без  труда
представить его себе. Чтобы удовлетворить твое  любопытство,  я  опишу,  как
протекают дни в этом доме.
     Первые две недели было немного трудно. Теперь, когда дела  поубавилось,
я это понимаю. Ты знаешь, что я не умею сидеть сложа руки, что за  последние
шесть лет привыкла к постоянным хлопотам. Здесь же,  увы,  не  надо  убирать
комнат, сто раз на дню сновать взад-вперед по лестницам, гулять и  играть  с
детьми. Нет даже собаки, с  которой  можно  побегать  и  порезвиться  самой.
Животных маркиза терпеть не может. Раза два в неделю она  выходит  из  дому,
садится в карету и едет прогуляться по Елисейским  полям.  Маркиза  называет
это гимнастикой. Беспомощная и слабая, она подымается по лестнице  только  с
помощью слуг, но им не доверяет, так как однажды они  ее  уронили.  В  гости
она не выезжает, а принимает у себя. Душевные силы маркизы, вся  ее  энергия
уходят на размышления и на беседы. Вести их она большая  мастерица  и  знает
про то сама. Разговоры она любит не ради детского  тщеславия;  меньше  всего
она  заботится  о  том,  чтобы  привлечь  внимание  собеседника,  и   больше
старается высказать те мысли и чувства, которые волнуют ее на самом деле.
     Как видишь, существо она беспокойное и нередко в запальчивости судит  с
горячностью даже о таких вещах, которые мне кажутся  маловажными.  Вероятно,
она никогда не  знала  счастья,  так  как  по  натуре  очень  требовательна,
поэтому совместное существование с маркизой утомительно,  хотя  я  к  ней  и
очень  привязана.  Руки  ее  давно  отвыкли  от  дела,  но  зрение   у   нее
превосходное, и пальцы еще легко  движутся,  так  что  она  довольно  сносно
играет на фортепьяно. Но маркиза пренебрегает  всем,  что  отвлекает  ее  от
беседы, и еще ни разу не просила меня  почитать  или  развлечь  ее  музыкой.
Маркиза говорит, что бережет мои таланты для деревни, куда мы  поедем  через
два месяца и где будем жить почти одни. Мне не терпится  туда  поехать,  так
как здесь я все больше сижу  на  месте.  Потом,  в  комнатах  у  моей  милой
госпожи всегда очень жарко.  К  тому  же  маркиза  беспрестанно  душится,  а
будуар ее заставлен пахучими цветами. Смотреть на  них  приятно,  но  воздух
такой тяжелый, что нечем дышать.
     Но самое главное - я тут тоже  ничего  не  делаю.  Я  пыталась  сначала
вышивать, но скоро заметила, что  маркизу  это  раздражает.  Она  спрашивала
меня, уж не решила ли я брать поденную работу, срочный и выгодный ли у  меня
заказ и т.д., по десять раз отрывала  от  дела  какими-нибудь  поучениями  -
только бы я бросила ненавистное ей вышивание.  В  конце  концов  я  сдалась,
иначе с досады маркиза просто занемогла  бы.  Она  была  мне  за  это  очень
признательна и, чтобы помешать мне  снова  взяться  за  пяльцы,  простодушно
заявила, что женщины, которые берут в руки  иголку  и  губят  глаза  шитьем,
вкладывают в это занятие больше  души,  чем  это  кажется  им  самим.  Таким
образом, полагает маркиза, они себя отупляют и уже  не  чувствуют,  до  чего
тоскливо их существование. Она считает, что шить должны  лишь  заточенные  в
тюрьму или очень несчастные девушки. Потом,  желая  позолотить  пилюлю,  она
добавила, что за шитьем я похожа на горничную, а  ей  хочется,  чтобы  гости
видели во мне ее  друга  и  наперсницу.  Она  склоняет  меня  к  непрерывным
разговорам  и  донимает   вопросами,   чтобы   дать   мне   блеснуть   своей
рассудительностью. Я же  противлюсь  изо  всех  сил,  так  как,  когда  меня
разглядывают и слушают, ничего умного сказать не могу.
     Конечно, я делаю все, чтобы не сидеть сложа руки,  и  очень  сожалею  о
том, что мой добрый  друг  (а  маркиза  действительно  мой  друг)  не  хочет
принимать от меня никаких услуг. Стоит  мне  немного  замешкаться,  она  уже
звонит горничной, чтобы та подняла носовой  платок,  и  еще  сетует  на  мою
преданность, не замечая, как мне досадно, что ничем не могу ее выразить.
     Ты спрашиваешь, зачем она взяла меня  в  компаньонки?  Сейчас  объясню:
маркиза принимает гостей с четырех часов, а до этого, вернее после  свидания
с маркизом, читает газеты и отвечает на письма. Конечно, это я пишу и  читаю
за нее. Почему она сама этого не делает, не знаю, ей это  вполне  под  силу.
Думаю, одиночество сильно тяготит маркизу и  внушает  ей  такой  страх,  что
развеять его занятиями невозможно. Что и говорить,  в  глубине  ее  ума  или
сердца таится нечто мне непонятное. Может, ее испортил свет, в  котором  она
слишком много вращалась? Заниматься делом ее уже не  научишь,  а  наедине  с
собой она, очевидно, думать не умеет.
     Когда я появляюсь у нее в полдень, она мало похожа  на  ту  женщину,  с
которой я накануне рассталась в ее будуаре. Она точно  стареет  за  ночь  на
десять лет. Я знаю, что горничные подолгу трудятся над  ее  туалетом,  и  во
время этой церемонии маркиза не произносит ни  слова,  так  как  не  выносит
неправильного, простонародного языка. Несчастные  девушки  так  утомляют  ее
(вдобавок она, вероятно, сильно страдает от бессонницы), что утром, когда  я
прихожу к ней, она исення-бледная, еле живая.  Но  через  десять  минут  все
меняется: маркиза  заметно  веселеет,  приободряется  и  встречает  младшего
сына, помолодев на десять лет.
     О ее письмах распространяться мне не пристало, хотя  тайн  в  них  нет:
они не связаны ни с требованиями этикета, ни с  делами.  Маркиза  пишет  их,
так как любит поболтать с друзьями, живущими в других городах. Она  говорит,
что это одна на возможностей побеседовать и  обменяться  мыслями  с  другими
людьми, а в этих беседах - ее единственная отрада. Допустим,  что  это  так,
только у меня совсем другой вкус. Будь у меня досуг, я с охотой общалась  бы
только с теми,  кого  люблю,  а  ведь  вряд  ли  маркиза  любит  всех  своих
корреспондентов - их десятков  пять,  -  которым  постоянно  пишет,  и  всех
гостей - их две-три сотни, - которых принимает каждую неделю.
     Но дело не в моем вкусе, да я и  не  намерена  осуждать  женщину,  ради
которой пожертвовала своей свободой. Это  было  бы  дурно,  потому  что,  не
уважай и не почитай я свою госпожу, я без труда могла бы уйти и  наняться  к
другой. Хотя мое  благоговение  перед  маркизой  и  омрачено  некоторыми  ее
причудами, но, думаю, мне везде пришлось бы столкнуться с  такими  же,  если
не худшими, поэтому я не вижу причин особенно возмущаться ими и  предпочитаю
смотреть на все легко и  философски.  Словом,  сестричка,  если  я  и  стану
бранить здешние порядки или насмехаться над ними,  отнеси  это  к  случайным
оговоркам в нашей беседе. Мне просто хочется писать тебе откровенно.  Уверяю
тебя, что здесь ничего нет такого,  что  доставляло  бы  мне  огорчение  или
неудовольствие. Для меня самое главное то, что маркиза  -  женщина  сильная,
искренняя и участливая. Этим-то и привязала меня к себе госпожа де  Вильмер,
и я с радостью делаю все, чтобы ее рассеять и развеселить. Что  там  она  ни
говори, я-то прекрасно знаю, что живу при  ней  на  положении,  которому  не
позавидует и горничная. Я  ее  раба,  но  раба  по  воле  своей,  и  поэтому
чувствую себя такой же свободной и незапятнанной, как моя совесть. Чья  душа
свободнее, чем душа пленника или изгнанника во имя убеждений?
     Когда мы расстались с тобой, сестричка, я об  этом  и  не  думала.  Мне
тогда казалось, что разлуку я не перенесу. И  что  же?  Когда  я  нынче  все
взвесила, то получилось, что если я и страдала, так  от  одного  неудобства:
очень мало я тут двигаюсь. Но теперь и это уладилось,  так  что  можешь  обо
мне не тревожиться. Из  меня  вытянули  признание,  и  теперь  я  могу  рано
ложиться спать, а утром гулять в саду у дома. Сад небольшой, но я  ухитряюсь
делать там длинные прогулки, думаю о тебе и мысленно блуждаю по нашим  полям
и лугам с тобой и детьми. И от этих дум на  душе  становится  так  радостно!
Да,  но  я  ни  слова  еще  не  написала  о  герцоге  д'Алериа.  Наверстываю
упущенное.
     Я встретилась с ним всего три дня назад. Увидеть  его,  признаюсь,  мне
вовсе не хотелось. Я не могу не испытывать ужаса  перед  человеком,  который
разорил свою мать и вдобавок слывет порочнейшим господином на свете.  И  что
же? Каково же было мое  удивление,  когда  наружность  его  не  внушила  мне
отвращения, хотя и не рассеяла прежней неприязни.  Со  страху  я  воображала
себе его этаким дьяволом с рогами и хвостом... И вот  как  я  встретилась  с
этим исчадием ада, не зная, что это он и есть. Надобно тебе сказать,  что  с
матерью он обходится донельзя странно. Иногда в течение нескольких недель  и
даже месяцев навещает ее ежедневно, а потом пропадает, и целыми  месяцами  о
нем ни слуху ни духу; когда же он снова  появляется,  то  маркиза  и  герцог
делают вид, будто расстались накануне. Не знаю, как моя госпожа относится  к
его поведению. Иногда она вспоминает о своем старшем  сыне  так  спокойно  и
уважительно, словно речь идет о маркизе, но, как ты можешь догадаться,  сама
я не  смею  затрагивать  столь  щекотливую  тему.  Правда,  однажды  маркиза
совершенно хладнокровно заметила, что герцог капризен к навещает  ее,  когда
ему заблагорассудится.
     Я не сомневалась, что в один прекрасный день он  внезапно  возникнет  в
нашем  доме,  но  когда  после  обеда  пошла,  по  обыкновению,  в  гостиную
проверить, все ли там прибрано так, как велела маркиза, то и  думать  забыла
о герцоге и даже не заметила незнакомца,  сидящего  в  углу  на  козетке.  Я
всегда осматриваю лампы и жардиньерки в гостиной,  пока  маркиза,  отобедав,
сидит у себя в будуаре, а горничные  четверть  часа  румянят  ее  и  пудрят.
Словом, я была  поглощена  важным  делом  и,  пользуясь  случаем,  оживленно
ходила по комнате,  напевая  под  нос  старую  песенку,  как  вдруг,  подняв
голову,  встретилась  с  большими  синими,   удивительно   ясными   глазами,
взирающими на меня. Я поклонилась господину и попросила  у  него  извинения.
Он приподнялся и попросил извинения тоже, а я, занятая мыслями  о  гостях  и
не зная, что сказать этому пришельцу, который всем  своим  видом,  казалось,
спрашивал, откуда я взялась, сочла за благо промолчать.
     Он встал и, прислонившись к камину,  снова  уставился  на  меня  скорее
благожелательно, чем удивленно. Он  был  высокого  роста,  немного  грузный,
весьма  представительный,  и  -  самое   удивительное   -   весьма   приятен
внешностью. Редко встречаешь такое открытое, располагающее к  себе  и,  если
угодно, простодушное лицо. Голос у него бархатный и теплый,  произношение  и
манеры утончены и благородны. В малейших движениях этой гремучей  змеи  есть
особое очарование, а в улыбке - что-то совсем детское.
     Можешь ты это понять? Я, во всяком случае, была так далека  от  истины,
что, словно притянутая этим добрым  взглядом,  подошла  к  камину  в  полной
готовности учтиво и  благосклонно  ответить  незнакомцу,  если  он  пожелает
начать разговор. Он, казалось, только того и ждал  и  непринужденно  спросил
меня:
     - Разве мадемуазель Эстер нездорова? - Голос  его  звучал  вкрадчиво  и
мягко.
     - Мадемуазель Эстер уже два месяца как здесь не живет. Я никогда ее  не
видела, потому что заменила ее.
     - Вот уж нет!
     - Я вас не понимаю.
     - Скажите лучше, что пришли ей на смену. Весна не может заменить  зиму.
Она ее стирает из памяти.
     - В зиме есть тоже своя прелесть.
     - О, вы не знали Эстер! Она  была  колюча,  как  декабрьский  ветер,  и
стоило ей подойти к человеку, как у него начинало ломить в суставах.
     И тут он принялся  расписывать  бедняжку  Эстер,  да  так  беззлобно  и
смешно, что я, не удержавшись, расхохоталась.
     - Слава богу, вы умеете смеяться? - воскликнул он. - Смех в этом  доме!
И вы часто смеетесь?
     - Конечно, если мне смешно.
     - Эстер никогда не было смешно. Впрочем, на то были  причины:  если  бы
она рассмеялась, все увидали бы ее зубы. О, ради бога, не  прячьте  свои!  Я
уже обратил на них внимание, но словом о них не обмолвился. Ничего на  свете
нет глупее комплиментов. Смею ли узнать  ваше  имя?  Нет,  молчите.  В  свое
время я догадался, как зовут Эстер, и сразу окрестил  ее  Ревеккой.  Видите,
какой я сердцевед! Теперь мне хочется отгадать ваше имя.
     - Попробуйте.
     - Так... Имя у вас чистокровной француженки. Луиза, Бланш, Шарлотта?
     - Угадали. Меня зовут Каролина.
     - Вот видите! И вы приехали из провинции?
     - Из деревни.
     - Вот как? Отчего же у вас такие белые руки?.. И вам нравится  жизнь  в
Париже?
     - Нет, совсем напротив.
     - Бьюсь об заклад, что вас принудили родители...
     - Никто меня не принуждал.
     - Но вам же здесь скучно? Признавайтесь, правда ведь, скучаете?
     - Нет, я никогда не скучаю.
     - Вы лукавите!
     - Клянусь, что говорю чистую правду.
     - Значит, вы очень благоразумны.
     - Смею надеяться.
     - Может быть, расчетливы?
     - Нет.
     - Тогда восторженны?
     - Гоже нет.
     - Так в чем же дело?
     - Не знаю.
     - Как не знаете?
     - Я не знаю за  собой  ничего  такого,  что  заслуживало  бы  малейшего
внимания. Я умею читать, писать и  считать.  Немного  играю  на  фортепьяно,
отличаюсь покладистым нравом  и  добросовестно  выполняю  свои  обязанности.
Поэтому-то я и живу в этом доме.
     - О нет! Вы себя совершенно не знаете. Хотите, я вам скажу,  какая  вы?
У вас живой ум и золотое сердце.
     - Вы так думаете?
     - Уверен. Глаз у меня наметанный, и людей я вижу насквозь. А вы  умеете
разгадывать людей с первого взгляда?
     - Пожалуй, немного умею.
     - А что, к примеру, вы думаете обо мне?
     - То же самое, что вы сказали относительно меня.
     - Это вы говорите из вежливости или из благодарности?
     - Нет, просто я так чувствую.
     - Прекрасно,  благодарю  вас.  Право,  ваши  слова  мне  очень  приятно
слышать, и не потому, что вы  нашли  меня  умным.  Умны  все  подряд,  ум  -
достояние благоприобретенное, а вот доброта... Стало быть, вы считаете  меня
хорошим человеком? Тогда... позвольте мне пожать вам руку.
     - Зачем же?
     - Сейчас я вам объясню. Неужели вы откажете в такой  малости?  Я  прошу
вас об этом из самых чистых побуждений.
     Он говорил так искренно и в его облике было что-то такое  трогательное,
что я, несмотря на необычность его просьбы, проявила необычную  уступчивость
и доверительно подала руку. Он слегка пожал ее и  на  мгновение  задержал  в
своей. Глаза его увлажнились, и он произнес немного сдавленным голосом:
     - Спасибо вам, и хорошенько заботьтесь о моей матушке.
     Я  же,  поняв  наконец,  что  передо  мной  герцог  д'Алериа  и  что  я
дотронулась до руки бездушного распутника,  неблагодарного  сына,  черствого
брата,  одним  словом  -  необузданного  и  бессовестного  человека,   вдруг
почувствовала, как ноги у меня подкашиваются, оперлась о стол и  так  сильно
побледнела, что герцог, заметив это,  бросился,  чтобы  поддержать  меня,  и
воскликнул:
     - Что с вами? Вам дурно?
     Но тут  же  остановился,  увидев,  какой  испуг  и  отвращение  он  мне
внушает, а может быть, только потому, что в гостиную вошла маркиза.  От  нее
не укрылось мое смятение, и она взглянула на герцога, как бы спрашивая,  что
тут произошло. В ответ он лишь почтительно  и  нежно  поцеловал  ей  руку  и
справился о здоровье. Я тотчас же покинула их, чтобы прийти в  себя  и  дать
им побеседовать наедине.
     Когда я вернулась в гостиную, там  уже  собралось  много  гостей,  и  я
принялась болтать с госпожой де Д***, которая очень  расположена  ко  мне  и
вообще, по-моему, прекрасная женщина. Герцога она просто не выносит. От  нее
я и узнала, какой он дурной человек. Безотчетное  желание  совладать  с  той
приязнью, которую он  внушил  мне  при  встрече,  и  побудило  меня  избрать
госпожу де Д*** своей собеседницей.
     - Так, - сказала она,  точно  догадываясь,  что  со  мной  творится,  и
поглядывая на герцога, который разговаривал с гостями, стоя подле матери,  -
наконец-то вы встретились с нашим баловнем! Что же вы о нем скажете?
     - Он человек учтивый, хорош  собой,  и  от  этого  я  осуждаю  его  еще
больше.
     - Вы правы! Он наверняка очень здоровая натура. Просто невероятно,  как
после стольких лет беспутной жизни он все еще  красив  и  остроумен.  Но  не
вздумайте ему довериться. Он самый большой развратник  на  свете,  но  может
отлично прикинуться самой добродетелью, если задумает вас погубить.
     - Меня?  О  нет.  Мое  положение  приживалки   спасет   меня   от   его
благосклонности.
     - Вы ошибаетесь.  Вот  увидите!  Я  уже  не  говорю  о  том,  что  ваши
достоинства ставят вас выше этого  положения.  Это  каждому  видно.  Но  ему
довольно знать, что вы честная девушка, чтобы захотеть сбить вас с пути.
     - Не пытайтесь запугать меня. Если б я знала,  что  в  это