ем истории земного шара. Но самое удивительное вот  что:  в  том  же
почвенном  пласту,  где  покоятся  человеческие  останки,   находят   остовы
животных, что сегодня обитают в жарких широтах. Стало быть,  слоны  и  тигры
когда-то жили тут подле человека.
     Впрочем, здесь очень много пещер, весьма  грубо  вырытых  человеком,  -
значит, дикие племена жили тут с  изначальных  времен.  Если  возвышенности,
которых  издавна  щадили  колебания  моря,  следует  действительно   считать
колыбелью человеческого рода, тогда можно уверенно сказать, что  перед  нами
одно из таких мест. Но это уже лежит вне моих  исторических  интересов.  Для
меня гораздо  важнее  найти  в  сегодняшних  обитателях  следы  общественных
перемен. У местных жителей весьма характерный облик, внешние черты  которого
удивительно соответствуют земле, где они живут: худые,  сумрачные,  суровые,
угловатые и по внешнему виду и по строю души.  Но  особенно  заметен  в  них
отпечаток феодального режима: дух слепого повиновения  постоянно  борется  в
них с  духом  стихийного  бунтарства,  а  суеверие,  которое  терпит  всякий
произвол, в раздоре с буйными страстями, распаленными тем  же  суеверием.  Я
не знаю земли, где духовенство пользуется большей властью, и не  знаю  края,
где бунт против  церкви  был  бы  и,  вероятно,  еще  будет  в  урочный  час
беспощадней и кровавей. Если при описании горного бассейна  Пюи  я  мысленно
сравнивал его со столь непохожей на него Римской Кампаньей, то  сделал  это,
вероятно, потому, что меня поразило известное сходство, -  нет,  не  внешнее
сходство здешнего храма, смело и величественно парящего  над  местностью,  с
собором  святого   Петра,   господствующим   своей   тяжкой   громадой   над
простирающейся равниной, а глубинное  подобие  нравственного  и  умственного
склада  жителей.  Не  считая  существенного   различия,   заключающегося   в
трудолюбии и алчности,  присущих  характеру  горцев,  местные  обитатели  во
многом схожи с народом Римской империи.
     Страстное  почитание  кумиров,  сохранившееся  со   времен   языческого
идолопоклонства,  тупая  вера  в  местные   чудеса,   монастырские   пороки,
ненависть и мстительность, подавляющие все остальные  чувства,  -  вот  тебе
качества велезского крестьянина, правда, не нынешнего  (за  последние  сорок
лет он сильно  пообтесался),  а  того,  что  запечатлен  в  каждой  черточке
местной истории и ее  памятников.  Горы,  опоясывающие  кольцом  это  место,
поощряли самый дерзостный разбой феодалов и самое  разнузданное  владычество
духовенства. Крестьянин страдал от них, но сносил любое  бесчинство,  и  его
набожность, как и его нравы, поныне хранит отпечаток яростных междоусобиц  и
варварских средневековых поверий. Здесь  долгие  века  поклонялись  древнему
египетскому  божеству,  которое,  как  гласит  предание,  привез   сюда   из
Палестины святой Людовик, - только революция сокрушила этот идол. Затем  они
стали поклоняться новоявленной "черной приснодеве",  но  вскоре  выяснилось,
что она  подложная  и  чудотворством  своим  уступает  прежнему  кумиру.  По
счастью, в соборной сокровищнице сохранились свечи, которые якобы держали  в
руках ангелы, сошедшие с неба, дабы  собственноручно  водрузить  изображение
Изиды в алтаре. Свечи показывают ретивым богомольцам. Это  что  касается  их
религии; а в кабачках идет иная жизнь.  Сюда  приходят  с  ножом  в  ножнах,
втыкают его с оборотной стороны столешницы у колен,  а  потом  уже  болтают,
пьют, бранятся, дерутся и режут друг  другу  глотки.  Это  что  касается  их
инстинктов. Слава богу, с каждым днем они смягчаются, но в нашем  1845  году
от рождества Христова они еще достаточно необузданны, и даже в веселье  этих
людей есть что-то дикарское. Женщинам развлекаться возбраняют  -  священники
запрещают им танцевать и даже прогуливаться с мужчинами. А  мужчины  поэтому
разнузданы и не питают  друг  у  другу  уважения.  Большинство  не  признает
власти священника, считая, что подчиняться ей должны женщины. Зато войны  во
имя веры у них в большой чести. За стаканчиком они спорят о догматах веры  и
пускают в ход крик. Это что касается истории.
     Их привычки порождены буйной и тяжелой жизнью.  Грубость  представлений
влечет за собой грубость нравов.  Человек,  плохо  понимающий  дух  религии,
плохо понимает жизнь, и нравственность его извращается. В этой  стране,  где
большая часть земли ничего не родит, тем не менее есть  огромные  богатства,
целые плодородные долины, превосходные пастбища, а у жителей - большая  тяга
к  земледельческому  труду.  Однако  крестьянин  (я  говорю   о   том,   кто
возделывает собственный участок, нищего бедняка  в  расчет  не  беру)  живет
безрадостно и даже вроде бы не имеет никаких желаний.  Грязь  в  его  жилище
неслыханная. Потолок, грубо покрытый дранкой, служит своеобразной  кладовой,
где хранят вместе со съестными припасами  старое  тряпье.  Когда  входишь  в
дом, то  просто  задыхаешься  от  запаха  прогорелого  сала  и  тошнотворных
ароматов,  которые  распространяет  вся  эта   гадость,   эдакими   люстрами
свешивающаяся с потолка:  связки  свечей  вперемежку  с  колбасами,  грязное
белье,  стоптанные  башмаки  -  вместе  с  хлебом   и   мясом.   Устройством
большинство таких домов напоминает скорей крепость и  одновременно  походную
палатку, нежели обыкновенное жилище. Дом стоит на  высоком  фундаменте,  как
бы съежившись под плоской крышей, куда залезают по  приставной  лестнице.  В
одном  таком  доме  я  случайно  увидал  образа,   окруженные   неприличными
картинками. Правда, зашел я на постоялый двор,  где  порядочные  женщины  не
появляются. Я прислушался к крестьянам, которые пили и  разговаривали.  Меня
поразила их речь, которая, подобно странному соседству  образов  и  картинок
на  стенах,  была  диковинной  смесью  священных  клятв   и   самых   грубых
ругательств, что также указывало на сходство здешнего языка  с  просторечием
римских окраин. Очевидно,  жажда  богохульства  вызвана  в  них  закоренелой
привычкой в божбе.
     Покамест я тебе описывал  горцев.  Те  крестьяне,  что  живут  ближе  к
городам и к центру этого края, более отесаны. Впрочем, у тех и  других,  как
у римлян, я вижу  не  только  указанные  мною  пороки,  но  и  замечательные
достоинства.  Они  честны  и  горды,  в  их  обхождении  нет  и  намека   на
подобострастие, а  в  гостеприимстве  -  большая  искренность.  В  душах  их
запечатлены суровость и красота их земли и  неба.  Те  из  них,  что  веруют
искренно, без ханжества,  -  люди  богобоязненные  и  воистину  религиозные;
другие же, которым случилось бывать в разных местах или  получить  некоторые
практические  знания,  выражают  свои  мысли  ясно,   четко,   с   известной
заносчивостью, что даже нравится тому, кто лишен этнических предрассудков.
     Местные женщины с виду приветливы и неробки. Сердце  у  них,  по-моему,
доброе, а нрав  необузданный.  Им  не  столько  недостает  красоты,  сколько
женственности. Когда они  молоды,  их  лица  в  обрамлении  черных  фетровых
шапочек,  украшенных  стеклярусом  и  перьями,  весьма   привлекательны,   в
старости же они полны сурового  достоинства.  Только  чересчур  эти  женщины
мужеподобны: широкие, квадратные плечи не соответствуют тщедушному  телу,  а
одежда так неопрятна, что и  смотреть  не  хочется.  Выцветшие  тряпки  едва
прикрывают длинные грязные голые ноги горянок, и при этом они носят  золотые
украшения, даже бриллианты в ушах и на шее - странное  сочетание  роскоши  к
бедности, напомнившее мне нищенок в Тиволи.
     Но трудолюбия у них хоть отбавляй. Искусство плести  кружева  переходит
от матери к дочерям. Едва  девочка  начинает  лепетать,  как  на  колени  ей
кладут огромную подушку с роговыми булавками, а в руки дают набор  коклюшек.
Если в пятнадцать - шестнадцать  лет  девушка  не  становится  замечательной
мастерицей, ее считают дурочкой, которая зря ест  свой  хлеб.  Но  над  этим
прелестным и тонким искусством, которое так  подобает  терпеливым  и  ловким
женским  рукам,  тяготеет  уже  тирания   не   священников,   а   торговцев,
безжалостно  обирающих  велизианок.  Поскольку  все  обитательницы  Веле   и
большей части Оверни умеют плести кружева, все они в  равной  мере  страдают
от низких цен - мизерность вознаграждения  за  их  труды  просто  потрясает.
Здесь скупщик получает на работе ремесленника не те  сто  процентов  барыша,
которые  с  его  точки  зрения  и  законны  и  необходимы   для   дальнейшей
торговли,  -  он  зарабатывает  впятеро  больше.  Правда,  подчас   жадность
скупщиков карает их  же  самих,  так  как  между  ними  возникает  отчаянное
соперничество, и они разоряют  друг  друга  точно  так  же,  как  кружевницы
обесценивают свое искусство, выполняя одну и ту же  работу.  Таков  закон  и
проклятие торговли.
     Кажется, я сдержал обещание и довольно рассказал тебе об  этой  стране.
Ты, дорогой брат, просил меня написать длинное письмо, зная заранее,  что  в
часы одиночества и бессонницы я буду  терзаться  мыслями  о  себе,  о  своей
печальной участи и скорбном прошлом, сидя здесь  подле  сына,  который  спит
рядом, пока я пишу тебе.  Конечно,  присутствие  Дидье  бередит  мои  старые
раны,  и  отвлечь  меня  от  них,  заставив  заняться   обобщением   путевых
впечатлений, значит оказать мне большую услугу. Тем не  менее  я  бесконечно
умиляюсь, глядя на него, и в этом умилении есть своя  радость.  Так  как  же
можно запечатать письмо, не написав ни слова о Дидье?! Видишь, я  колеблюсь,
я боюсь твоей усмешки. Ты не раз говорил, что терпеть не можешь детей. А  я,
хоть и не чувствовал подобной неприязни, тоже  избегал  общаться  с  ними  -
ребяческая невинность страшила мой рассудок. Теперь я  переменился,  и  хотя
ты, должно быть, станешь издеваться надо мной, мне нужно излить  тебе  душу.
Да, да, друг мой, нужно. Чтобы ты узнал меня до конца, я  должен  превозмочь
этот ложный стыд.
     Понимаешь ли, брат, этого мальчика я обожаю; теперь уже ясно, что  рано
или поздно он станет единственной целью моей жизни. Я приехал к Дидье не  из
одного чувства долга - всем нутром я  рвусь  к  сыну,  стоит  мне  некоторое
время прожить с ним в разлуке. Ему здесь хорошо, он ни в чем  не  нуждается,
он  крепнет,  его  любят.  Приемные  родители  -  прекрасные  люди,  которые
заботятся о нем не только из корысти, а и потому, что, как  вижу,  привязаны
к нему действительно. Живут они в уцелевшей и хорошо  восстановленной  части
замка. Ребенок вырос среди развалин, на вершине  большой  скалы,  под  ясным
небом, дышит чистым, бодрящим воздухом,  окружен  вниманием  чистоплотных  и
заботливых людей. Сама хозяйка живала в Париже; она прекрасно  знает,  какой
уход и сколько сил требуется для воспитания  этого  ребенка,  сложенного  не
хуже ее собственных детей, но отличающегося от них более  слабым  здоровьем.
Словом, я могу ни о чем не тревожиться и спокойно ждать, пока Дидье  вступит
в тот возраст, когда нужно будет пестовать и развивать не только  его  тело.
И все-таки, когда Дидье нет рядом со мной, меня не  оставляют  тревоги.  Его
жизнь как бы держит в страхе и трепете мою собственную жизнь, но  стоит  мне
увидеть Дидье, как все опасения исчезают, а горькие мысли улетучиваются.  Да
что тут говорить! Я его  люблю,  чувствую,  что  он  принадлежит  мне,  а  я
безраздельно принадлежу ему. Я вижу, что он вылитый я, да, он похож на  меня
гораздо больше, чем на свою бедняжку мать,  и  чем  определеннее  проступают
его черты и характер, тем труднее мне найти в нем  то,  что  напоминает  ее;
видимо,  материнским  качествам  так  и  не  суждено   проявиться.   Вопреки
установленному  закону,  согласно  которому  мальчики  наследуют  от  матери
гораздо больше, чем девочки, мой сын будет со временем  вылитый  отец,  если
станет развиваться в том же направлении, что сейчас. Уже сегодня  я  замечаю
в нем отцовскую  вялость  и  угловатую  застенчивость  -  таким,  по  словам
матушки, я был в детстве. У Дидье те же горячие  порывы,  которые  понуждали
матушку прощать меня и нежно любить, несмотря ни на что. В этом  году  Дидье
впервые заметил, что я существую в его  жизни.  Поначалу  он  дичился  меня,
теперь же улыбается и даже немного болтает  со  мной.  От  его  младенческих
улыбок и лепета все внутри сжимается, а когда  на  прогулке  он  протягивает
мне руку, сердце мое переполняется такой благодарностью  к  нему,  что  я  с
трудом прячу навернувшиеся слезы.
     Но полно, не хочу, чтоб ты и меня почел за ребенка. Я написал  тебе  об
этом, дабы ты не удивлялся тому, что ни о  каких  планах  на  будущее  я  не
желаю слушать. Да, да, друг мой, не надо со мной говорить ни о любви,  ни  о
браке. В душе моей не так много счастья, чтобы  поделиться  им  с  женщиной,
которая заново войдет в мою жизнь. Этой жизни и без того  едва  хватает  для
исполнения моего долга, для того, чтобы окружить заботой  Дидье,  матушку  и
тебя. А если прибавить  ко  всему  жажду  знания,  которая  порою  буквально
снедает мне душу, то где же взять время, чтобы разнообразить  досуг  молодой
женщине, которая захочет счастья и веселья?! Нет, нет, об этом  не  стоит  и
думать, и если мысли об одиночестве, случается, страшат меня, ты помоги  мне
дожить до того часа, когда я полностью смирюсь с ними. Это может  затянуться
на несколько лет, и твоя дружба поможет их скоротать. Не отнимай ее у  меня,
будь  снисходителен  к  моим  недостаткам   и   великодушно   принимай   мои
чистосердечные признания.
     Матушка с мадемуазель де Сен-Жене, наверное, уже уехали в Севаль, и  ты
их проводил. Если матушка станет обо мне  тревожиться,  скажи,  что  получил
мое письмо и что я еще в Нормандии".


VIII

     В  тот  же  самый  день,  когда  маркиз  писал  это  послание  герцогу,
мадемуазель  де  Сен-Жене  сочиняла  письмо  сестре,  где   по-своему   тоже
описывала край, в котором теперь жила.

                                               "Севаль, через Шамбон (Крез),
                                                                  1 мая 1845

     Вот мы и в деревне, сестрица! Это сущий рай. Замок  старый,  небольшой,
но  довольно  живописный,  и  все  в  нем  отлично  устроено   для   отдыха.
Просторный, немного запущенный парк, разбитый, слава богу, не на  английский
манер. В нем полно красивых старых деревьев в плюще и  вольно  растут  дикие
травы. Прелестное место! Даже  при  новом  разграничении  департаментов  это
Овернь, но совсем близко  от  бывших  пределов  Марша,  в  миле  от  городка
Шамбон, через который пролегает дорога к замку. Городок  этот  очень  удачно
расположен. Въезжаешь  в  него  по  отлогой  горе  или,  вернее,  по  склону
довольно глубокого  оврага,  потому  что  гор  здесь,  строго  говоря,  нет.
Оставляешь позади плоскогорье, где на тощей сырой земле  растут  низкорослые
деревца и высокий кустарник, и  спускаешься  в  длинное  извилистое  ущелье,
которое местами так расползается в  ширину,  что  кажется  долиной.  На  дне
этого ущелья,  которое  скоро  разветвляется,  текут  настоящие  хрустальные
реки; они не судоходные  и  вообще,  пожалуй,  не  реки,  а  горные  потоки,
которые быстро несут свои пенистые воды,  при  этом  совершенно  безопасные.
Мне, привыкшей к нашим широким равнинам и большим рекам в  плоских  берегах,
всюду мерещатся пропасти и горы;  маркиза  же,  видавшая  Альпы  и  Пиренеи,
смеется надо мной и говорит, что все это  миниатюрно,  как  ваза  на  столе.
Поэтому, дабы не ввести тебя в  заблуждение,  я  не  стану  продолжать  свое
восторженное описание, однако маркизе, довольно равнодушной  к  природе,  не
удастся умерить мое восхищение тем, на что я все время смотрю.
     Это край листвы  и  трав,  вечнозеленая  колыбель,  колеблемая  ветром.
Река, бегущая по оврагу, зовется Вуэзой  и,  сливаясь  в  Шамбоне  с  речкой
Тардой,   принимает   название   Шар,   которая   в   первой    же    долине
переименовывается во всем известную Шер. Мне  же  больше  нравится  название
Шар* - оно так удивительно подходит этой реке, которая, совсем  как  коляска
на мягких рессорах, катит воды по  отлогому  склону,  и  ничто  не  в  силах
нарушить их безмятежного  течения.  Дорога  тоже  гладкая,  песчаная,  точно
садовая аллея; она окаймлена величавыми буками, а меж  их  стволами  сквозят
настоящие луга, напоминающие  в  это  время  года  пестрые  ковры.  Как  это
красиво, дорогая! Не то что наши искусственные  газоны,  где  растет  всегда
одно и то же, а куртины тянутся правильными рядами. Здесь ноги  топчут  два,
а то и три слоя мягкой земли, поросшей мхом, тростником,  ирисами  и  самыми
различными травами и цветами,  одни  красивее  других:  тут  и  водосборы  и
незабудки - чего только нет!  Все,  что  душе  угодно,  и  все  растет  безо
всякого присмотра, появляясь аа свет каждый год. Землю тут  не  перепахивают
каждые три-четыре года, не ворошат  корни  растений  и  не  затевают  чистку
почвы, как того вечно требует наша ленивая  земля.  Больше  того:  ее  часто
вообще не возделывают или возделывают  плохо;  оттого,  видно,  на  пустошах
весело буйствует природа, цветя привольно и дико. То и  дело  цепляешься  за
разросшийся терновник и чертополох с такими широкими, жесткими и  причудливо
вырезанными  листьями,  что  удивительной  своей  формой  и   рисунком   они
напоминают тропические растения.
     ______________
     * По-французски le char означает "коляска".

     Проехав долину (я пишу о вчерашнем дне), мы стали подыматься в гору  по
обрывистей дороге. Было влажно, туманно и красиво.  Я  попросила  позволения
выйти иэ экипажа и с пятисот-шестисотфутовой высоты  принялась  разглядывать
зеленый овраг. Внизу, в отдалении,  по  берегу  реки  жались  друг  к  другу
деревья, а деревенские мельницы и  шлюзы  наполняли  воздух  мерным,  глухим
шумом, и к  их  гудению  примешивались  звуки  неизвестно  откуда  взявшейся
волынки, которая без конца  повторяла  наивный  мотив.  Шедший  передо  мной
крестьянин стал петь, верно вторя мотиву, словно решил  помочь  деревенскому
волынщику довести песенку до конца. Ее слова, лишенные рифмы и  смысла,  так
поразили меня, что я решила тебе их написать:

                            Скалы мои твердые!
                            Нет, ни солнцу ясному,
                            Даже белу месяцу
                            Вас не растопить.
                            А полюбит парень,
                            Горю нет конца.

     В этих крестьянских песнях  есть  неизъяснимое  очарование,  и  музыка,
безыскусная  как  стихи,  столь  же  очаровательна,  чаще  всего   грустная,
навевающая грезы. Даже я, которой можно мечтать только урывками,  ибо  время
мое  мне  не  принадлежит,  была  так  поражена  этой  песенкой,  что  стала
раздумывать, отчего это "даже белу  месяцу"  не  растопить  эти  скалы;  все
потому, что и ночью и днем печаль влюбленного парня тяжела, как его скалы.
     На самой  вершине  горы,  ощеренной  этими  твердыми  скалами  (маркиза
сказала, что они  не  больше  песчинок,  но  я  отродясь  не  видела  такого
прекрасного песка), мы выехали на тропу, которая была  еще  уже  дороги,  и,
мигом вставив позади лесистые склоны, подъехали  к  замку.  Отсюда  он  весь
скрыт разросшимися деревьями и кажется не очень величественным, но зато  как
на ладони виден живописный овраг, который только что миновали.
     Снова  обводишь  глазами  его   крытые   скалистые   склоны,   поросшие
кустарником,  речку  с  деревьями  над  водой,  луга,  мельницы,  извилистую
теснину, где  она  струится  меж  берегов,  которые  становятся  все  уже  и
обрывистее. В  парке  бьет  источник,  который  потом,  срываясь  со  скалы,
разбивается на тысячу брызг. В саду полно цветов,  на  скотном  дворе  много
животных,  за  которыми  мне  можно  ухаживать.  У  меня  чудесная  комната,
уединенная, с красивым видом. Самое просторное помещение  в  замке  отведено
под  библиотеку.  Гостина