адостью  отдали  бы  за
двадцать су то, что в Париже  стоит  двадцать  франков.  Но  это  им  строго
запрещено. Скупщик сам назначает цену и забирает у них  все  кружева  оптом,
ибо снабжает их шелком, нитками и образцами. И сколько ни  предлагай  бедной
труженице хорошую плату и материал, она лишь вздыхает, смотрит на деньги  и,
качая головой, твердит, что если  иметь  дело  с  частными  лицами,  которые
заказывают довольно редко, она рискует потерять постоянную работу  у  своего
хозяина. Местные  женщины  очень  набожны,  а  возможно,  делают  вид.  Одни
искренно клянутся приснодевой и святыми угодниками  ничего  не  продавать  в
частные руки, и покупатели принуждены  считаться  с  их  обещанием.  Другие,
притворяющиеся  ревностными  богомолками,  живут  под   неусыпным   надзором
духовенства - его тут великое множество в самых  безлюдных  местах.  Здешние
монастыри  многих  занимают  работой,  причем  на  условиях,  гораздо  более
выгодных для кружевниц, чем предлагают скупщики кружев. Поэтому на  папертях
иной раз сидят  кружком  целые  крестьянские  общины,  и  кружевницы,  ловко
перебирая своими коклюшками, бормочут молитвы или  тянут  латинские  псалмы,
что, однако, не мешает им с  любопытством  глазеть  на  прохожих,  пересыпая
пересуды  словами  ora  pro  nobis*,  с  которыми  обращаются  к  монашенкам
различных орденов, следящим за их работой.
     ______________
     * Молись за нас (лат.).

     Как  правило,  местные  женщины  добры  и  гостеприимны.  Особенно  мне
нравятся их дети, и когда они болеют, я с радостью помогаю их лечить.  Здесь
царит либо полное равнодушие к медицине, либо страшное  невежество  по  этой
части. Крестьянки любят своих детей страстно, но без особой нежности.  То  и
дело ловишь себя на мысли, что дети рождаются на свет для страданий.
     На ремесло Пейрака тут большой спрос - благодаря  ему  я  оказываюсь  в
самых неприступных горных уголках и  вижу  красивейшие  в  мире  пейзажи,  а
порою и сама страна кажется мне сном... Впрочем, и жизнь моя  тоже  странный
сон, не правда ли, сестричка?
     Передвигаемся мы самым первобытным способом. У Пейрака  есть  маленькая
повозка, которую он величает коляской: у  нее  полотняный  верх,  укрывающий
нас от дождя.  В  этот  рыдван  Пейрак  запрягает  бесстрашного  ослика  или
спокойную, выносливую лошадку.  Одним  словом,  пока  старший  сын  Жюстины,
вернувшийся с военной службы из  полка,  где  он  подковывал  артиллерийских
лошадей, работает за отца в кузне, мы с Пейраком в любую  погоду  кочуем  по
горам и долам. Жюстина твердит, что эти разъезды мне весьма полезны и что  я
должна остаться тут навсегда. Она уверяет, что  подыщет  для  меня  занятие,
которое даст мне хлеб насущный, и больше я  не  стану  жить  в  услужении  у
знатных дам.
     Увы, пока я чувствовала, что меня любят, и любила сама,  мое  положение
не казалось мне унизительным. Ты думаешь, я не огорчаюсь от  того,  что  моя
бедная старая госпожа больше не благословляет меня  по  утрам,  думаешь,  не
тревожусь, не опасаюсь за нее? Ведь сердце подсказывает мне, что маркиза  не
может без меня жить. Дай бог, чтобы она поскорее забыла свою компаньонку  да
нашла на ее место новую особу, которая не станет смущать  ее  покой!  Только
сумеет ли она заботиться  о  ее  душе  так,  как  заботилась  я?  Сможет  ли
потакать причудам маркизы, веселить ее в часы досуга, разговаривать с ней  о
сыновьях, о которых она так любит потолковать? Приехав к Жюстине,  я  полной
грудью вдыхала свежий воздух, любовалась этой суровой  природой,  о  которой
давно мечтала, и говорила себе: вот ты и свободна! Иди куда  хочешь,  молчи,
если угодно, больше не надо по десять раз на дню писать одно и то же  письмо
десяти разным корреспондентам, не надо жить в теплице,  дыша  едким  запахом
цветов и растений, которые взращены на удобрениях или наполовину сгнили  под
парниковыми  рамами.  Пей  этот   воздух,   напоенный   ароматом   цветущего
боярышника и тимьяна... Да, я твердила себе  эти  слова,  но  не  испытывала
радости. Перед глазами стояла бедная одинокая госпожа - она была  грустна  и
плакала, вероятно, оттого, что по ее вине я пролила столько слез.
     Но она так хотела,  видимо,  так  и  должно  было  быть!  Я  не  вправе
осуждать ее за этот порыв несправедливости и досады. Ведь мать заботилась  о
своем сыне, а такой сын достоин  любой  материнской  жертвы.  Вероятно,  она
считает меня жестокой и неблагодарной за то, что я пренебрегла ее планом,  и
я часто спрашиваю себя: может быть, стоило  исполнить  ее  волю,  но  тотчас
утешаюсь тем, что цели бы я не достигла. Маркиз де В*** не из тех,  от  кого
можно отделаться презрительным  словцом  или  равнодушной  фразой.  Впрочем,
разве я посмела бы так  разговаривать  с  человеком,  который,  не  открывая
своих  чувств,   окружил   меня   таким   уважением   и   такой   деликатной
привязанностью. Сейчас даже я не могу найти тех нежных слов, чтобы  выразить
ему, сколь священны для меня его счастье и  покой  госпожи.  Нет,  мой  язык
слишком безыскусен. А  может  быть,  маркиз  не  понял  бы  моих  чувств  и,
обманувшись той подлинной дружбой, которую я к нему питаю, вообразил, что  я
жертвую собой из чувства долга, а возможно, моя твердость  обидела  бы  его,
ибо он принял бы ее за показную добродетель, к помощи которой он никогда  не
вынуждал меня прибегнуть!.. Нет, нет! Этого не могло и не должно было быть!
     Если я правильно поняла, маркиза хотела, чтобы  я  сказала  ему,  будто
связана  с  другим  человеком  и  люблю  его.  Господи,  пусть  она   теперь
выдумывает все, что ей угодно. Пускай бесславит мою жизнь и честь,  если  ей
нужно! Я расчистила ей поле для действий.
     Камилла, ты обязательно встретишься с маркизом,  наверняка  уже  видела
его после того первого визита, когда тебе было так трудно играть  навязанную
роль. Ты пишешь, он был как потерянный, и ты  очень  жалела  его...  Теперь,
думаю, он уже успокоился -  у  него  столько  душевных  сил!  Должен  же  он
понять, что я не могу его видеть! Однако будь с ним осторожна -  он  человек
проницательный. Скажи, что у меня холодное сердце... Нет,  не  надо,  он  не
поверит. Лучше скажи, что гордость моя непреклонна. Да,  я  горда  и  хорошо
это знаю! А будь я иною, разве была бы достойна его привязанности!
     А может быть,  его  близкие  хотели,  чтобы  я  повела  себя  так,  что
потеряла бы уважение маркиза? Нет, госпожа  этого  не  хотела:  она  слишком
честна и целомудренна. Но герцог! Теперь я вижу в новом свете  многое,  чего
раньше не понимала. Герцог - замечательный  человек.  Брата  он  обожает,  и
думаю, что жена его, этот сущий  ангел,  очистит  от  скверны  его  жизнь  и
помыслы. Но в Севале, когда  он  молил  меня  спасти  брата  любой  ценой...
Теперь, когда я об этом вспоминаю, от стыда у меня горит лицо!
     Ах, только бы дали мне исчезнуть из их жизни и все забыть! Целый год  я
чувствовала себя счастливой, благопорядочной  и  спокойной!  Но  один  день,
один  час  испортили  все!  Одно  слово  госпожи  де  Вильмер  отравило  мои
воспоминания. Я хотела их сохранить чистыми, а теперь  боюсь  бередить  свою
память. Как ты была права, сестричка, когда говорила, что моя  целомудренная
душа никому не нужна и что я Дон Кихот в  юбке.  Эти  события  послужат  мне
добрым уроком, и отныне я буду остерегаться не только любви,  но  и  дружбы.
Иногда приходит на ум такая мысль: не порвать ли всякую связь с этим  миром,
полным опасностей и разочарований,  и  не  терпеть  ли  свою  нищету  с  еще
большим смирением, чем делала досель? Я вполне могла бы устроить свою  жизнь
в этом диком крае. Жюстина думала, что  я  буду  учительствовать  в  местной
школе, но ее надежды напрасны: здесь над всеми  тиранствует  духовенство,  и
монашенки не позволят мне учить детей даже в Лантриаке;  но  я  без  особого
труда нашла бы в городке частные уроки или считала бы на счетах  в  торговом
доме.
     Но прежде всего я должна твердо знать, что меня  забыли,  и  когда  мое
имя истлеет в памяти семейства де Вильмер, нужно будет позаботиться о  наших
детях, которые не  выходят  у  меня  из  головы.  Ты  только  не  тревожься,
дорогая! Я найду способ одолеть все невзгоды - ведь  тебе  хорошо  известно,
что я не падаю духом и сохраняю мужество. Два  месяца  ты  проживешь  вполне
безбедно, а мне здесь ничего не потребуется. Не  огорчайся,  дорогая.  Будем
вместе уповать на господа бога, а ты уповай  на  свою  сестру,  которая  так
тебя любит".


XXII

     Каролина  недаром   боялась,   что   господин   де   Вильмер   примется
расспрашивать ее сестру. Он уже дважды наведывался в Этамп,  но  ограничился
лишь наблюдением за поведением Камиллы и разгадкой ее недомолвок. Теперь  он
знал наверняка, что госпоже Эдбер известно, где скрывается ее сестра, и  что
исчезновение беглянки ее ни капли не тревожит. Камилла же держала про  запас
и не показывала маркизу письмо, в  котором  Каролина  сообщала  о  том,  что
нашла себе  место  за  пределами  Франции.  В  изменившихся  чертах  маркиза
госпожа Эдбер увидела столько страдания и скорби, что у нее  не  поднималась
рука нанести последний удар своему покровителю и  опекуну  ее  детей.  Кроме
того, Камилла не сочувствовала сестринской щепетильности и не понимала  всей
гордости  Каролины.  Она  не  смела  осуждать  ее,  но  не  видела  большого
преступления, если Каролина пренебрегла бы недовольством госпожи де  Вильмер
и против ее воли сделалась бы  супругой  маркиза.  Камилла  рассуждала  так:
"Поскольку маркиз серьезно решил жениться, а мать  так  его  любит,  что  не
смеет открыто воспротивиться ему, поскольку  маркиз  -  взрослый  человек  и
хозяин  своего  состояния,  я  не   понимаю,   почему   Каролине   было   не
воспользоваться своим влиянием  на  старую  госпожу  и,  пустив  в  ход  ум,
красноречие и неоспоримые личные достоинства, исподволь не  убедить  маркизу
смириться с этим браком... Увы, бедняжка Каролина при  всем  ее  мужестве  и
преданности чересчур щепетильна, она погубит себя, чтобы помочь нам жить,  а
между  тем,  при  известной  ловкости  и  терпении,  она  могла   бы   найти
собственное счастье, а заодно осчастливить всех нас".
     Как видит читатель, то была другая, вполне здравая теория,  которую  он
может сравнить со взглядами Пейрака и Жюстины. Читатель  волен  выбирать  ту
теорию, которая ему покажется совершенной,  но  рассказчик  признается,  что
позиция Каролины ему больше по душе.
     Робкие намеки на это положение, которые делала госпожа Эдбер, дошли  до
сознания маркиза, и он понял, что Камилла полностью  в  курсе  дела.  Маркиз
стал разговаривать с ней откровеннее, и  Камилла,  приободрившись,  довольно
неискусно спросила маркиза, готов ли он просить  руки  Каролины,  если  воля
госпожи де Вильмер останется непреклонной. И если бы маркиз  дал  ей  слово,
Камилла, наверняка, выдала бы тайну своей сестры.
     - Если бы я был уверен, - твердо ответил господин  де  Вильмер,  -  что
мадемуазель де Сен-Жене любит меня и что ее счастье зависит  от  одной  моей
решимости, я сумел бы сломить упорство моей  матушки.  Но  вы  лишаете  меня
всякой надежды! Дайте мне ее и тогда увидите...
     - Я? - воскликнула удивленная Камилла. Госпожа Эдбер была уверена,  что
разгадала  секрет  Каролины,  но  сестра  так  самолюбиво  хранила  его,  не
допуская никаких расспросов, что  Камилла  не  смела  оскорбить  достоинство
Каролины.
     - Я знаю обо всем не больше, чем вы, - продолжала  она.  -  У  Каролины
такая сильная душа, что в нее не всегда можно проникнуть.
     - У нее и вправду такая сильная душа, что она  никогда  не  согласилась
бы носить  мое  имя  без  горячего  благословения  моей  матушки,  -  сказал
маркиз. - Это я знаю. Больше ничего не говорите - я буду  действовать  один.
У  меня  к  вам  одна-единственная  просьба:  позвольте  мне  заботиться   о
благополучии вас и ваших детей, пока  дела  окончательно  не  прояснятся.  И
еще... простите мою навязчивость, но я очень боюсь, как  бы  мадемуазель  де
Сен-Жене не осталась без средств и не попала в такую нужду, при одной  мысли
о которой я холодею.  Облегчите  мне  это  горе...  Позвольте  оставить  вам
небольшую сумму, которую вы мне  вернете,  если  она  не  понадобится,  а  в
случае необходимости пошлете деньги Каролине как бы от себя.
     - Но это совершенно невозможно, - ответила  Камилла.  -  Она  обо  всем
догадается и никогда мне этого не простит.
     - Я вижу, вы очень боитесь ее.
     - Боюсь, потому что бесконечно уважаю.
     - Значит, совсем как  я!  -  воскликнул  маркиз,  прощаясь  с  госпожой
Эдбер. - Я боюсь Каролину так, что даже не  смею  ее  разыскивать,  а  между
тем, я должен найти ее или умереть!
     А немного погодя  между  маркизом  и  госпожой  де  Вильмер  состоялось
довольно бурное объяснение. Хотя Урбен видел, как грустна его матушка и  как
она страдает, сожалея о  Каролине  во  сто  раз  больше,  чем  смела  в  том
признаться, хотя Урбен выжидал  удобный  момент  для  разговора,  объяснение
произошло по  вине  неизбежных  обстоятельств  против  его  воли  и  вопреки
желанию маркизы. Положение создалось такое напряженное,  что  этот  разговор
был неминуем. Госпожа де Вильмер  призналась  Урбену,  что  у  нее  внезапно
возникло предубеждение против нрава мадемуазель  де  Сен-Жене  и  что  когда
пришло время сдержать слово, данное сыну, она дала  почувствовать  Каролине,
что сама  горько  страдает  от  этого.  Расспросы  маркиза  становились  все
горячее, диалог все накалялся, и доведенная до отчаяния госпожа  де  Вильмер
невольно выразила свое  осуждение  Каролине.  Несчастная  допустила  ошибку,
которую могла простить ей маркиза, ее друг и покровительница, но из-за  этой
оплошности нельзя было даже думать о браке Каролины с маркизом.
     Услышав такую клевету, маркиз преисполнился решимости.
     - Это бесчестная ложь! - воскликнул он, весь дрожа от  гнева.  -  И  вы
могли ей поверить? Значит, клеветник действовал искусно и  дерзко!  Матушка,
вы должны сказать мне все, так как я не намерен поддаваться этому обману.
     - Нет, сын мой, больше  я  не  скажу  вам  ничего,  -  твердо  ответила
госпожа де Вильмер, - и каждое слово, которое вы  произнесете,  я  сочту  за
отсутствие сыновней привязанности и уважения ко мне.
     Маркиза была  непроницаема.  Она  поклялась  Леони  не  выдавать  ее  и
вдобавок больше всего на  свете  боялась  посеять  раздор  между  сыновьями.
Герцог так часто говорил ей при  Урбене,  что  никогда  не  добивался  и  не
получил ни одного нежного взгляда Каролины! Маркиза была  уверена,  что  эту
ложь Урбен никогда не простит брату. Ей было  известно,  что  маркиз  избрал
герцога своим конфидентом и что тот,  тронутый  его  горем,  заставлял  свою
жену разыскивать Каролину  по  всем  парижским  монастырям.  "Герцог  упорно
молчит, - думала маркиза, - и даже не отговаривает жену  с  братом  от  этих
нелепых поисков, а между тем он должен был бы во всем признаться  маркизу  и
вылечить его от любви. Теперь все зашло слишком далеко,  подобные  признания
рискованны, и, если я открою правду, я могу поссорить братьев,  которые  так
любят друг друга".
     А Каролина меж тем писала своей сестре:

     "Ты в ужасе оттого, что я живу в стране, где  меня  всюду  подстерегает
опасность, и  спрашиваешь:  неужели  этот  край  так  прекрасен,  что  стоит
постоянно рисковать жизнью. Во-первых, когда со мной Пейрак, мне  ничего  не
угрожает. Конечно, дороги здесь ужасны, но  достаточно  широки  для  местных
повозок. Пейрак, впрочем, очень осторожен. Когда он чувствует, что не  может
измерить глазом нужное расстояние, для пущей  безопасности  он  прибегает  к
такому способу: он вручает мне вожжи, слезает на землю, берет свой  бич,  на
ручке которого есть зарубка, обозначающая точную ширину  нашей  повозки,  и,
пройдя немного вперед, измеряет ручкой расстояние между скалой и  пропастью,
а иногда расстояние между двумя  пропастями,  лежащими  по  обеим  сторонам.
Если дорога шире  на  один  сантиметр,  чем  нам  необходимо,  он,  сияя  от
радости, возвращается назад, и мы едем во весь  опор.  Когда  же  дорога  на
один сантиметр уже, Пейрак велит мне спешиться  и  проводит  повозку,  держа
лошадь под уздцы. Уверяю тебя, что ко всему этому легко  привыкаешь  и  даже
не беспокоишься. Здешние лошади смелы и послушны. Они  не  хуже  людей  чуют
грозящую опасность, и несчастные  случаи  тут  такая  же  редкость,  как  на
равнине.
     В прежних своих письмах  я  немного  преувеличила  рискованность  таких
поездок,  но  сделала  это  из  небольшого  страха,   от   которого   вполне
избавилась, и теперь даже нахожу его беспричинным.
     Что касается красоты Веле, я никогда не сумею тебе ее описать.  Я  даже
не предполагала, что в самом сердце Франции есть такие  удивительные  места.
Веле гораздо красивее Оверни, которую я видела по дороге, а у  городка  Пюи,
вероятно, единственное в своем роде расположение: он построен  на  застывшей
магме, которая,  словно  вырвавшись  из  его  центра,  образовала  некоторые
городские строения.  Это  поистине  чертоги  великанов,  а  те  здания,  что
воздвигнуты людьми на вулканических склонах, или даже  на  вершинах  пирамид
из окаменевшей лавы, как бы вдохновлены величием и своеобразием местности.
     Собор выстроен в чудесном  романском  стиле;  он  того  же  цвета,  что
скала, и лишь белая и синяя мозаика весело разнообразят его  фронтон.  Собор
расположен  так,  что  издали  кажется  исполинским  сооружением,  поскольку
добраться  до  него  можно  лишь  по  ступенькам,  вырубленным  в  скале  на
головокружительной   высоте.   Внутренность    храмины    потрясает    своей
торжественной полутьмой и изысканной мощью. Оказавшись под  этими  грозными,
зловещими куполами, рядом с черными голыми колоннами,  я  впервые  поняла  и
ощутила весь ужас средневековья. Когда я вошла  в  храм,  бушевала  страшная
буря. Молнии адским огнем вспыхивали на дивных витражах, так что по  полу  и
по стенам бежали разноцветные блики,  сверкающие  как  драгоценные  каменья.
Раскаты грома, казалось, исходили прямо из  алтаря,  словно  неистовый  гнев
обуял самого Иегову... Но меня это не пугало. Ведь  истинный  бог,  которого
мы любим, полон милосердия  к  своей  слабой  пастве.  Я  молилась  господу,
уповая  на  его  милостыню,  и  после  молитвы   почувствовала,   как   силы
прибавились во мне. Что же до этих прекрасных храмов,  вполне  понятно,  что
сегодня они  выражают  слово  "таинство",  и  с  него  возбраняется  снимать
покровы... Если бы здесь был господин де Вильмер, он сказал бы мне...
     Но теперь уже не до  лекций  по  истории  и  философии  религии.  Мысли
господина  де  Вильмера  больше  мне  не  служат  книгой,  которая  помогала
постигать прошлое и учила предугадывать будущее.
     Как  видишь,  благодаря  любезности   милого   Пейрака,   который   мне
показывает красоты Веле, а также благодаря широкому  капюшону,  закрывающему
лицо, я могу смело гулять в городке  и  в  его  предместьях.  Городок  очень
живописен: это настоящий средневековый город,  в  котором  полно  церквей  и
монастырей.   Собор   окружен   множеством   древних   строений,   где   под
таинственными аркадами и в уступах скалы,  которая  их  поддерживает,  видны
монашеские кельи, сады, лестницы, и тихо снуют безгласные  тени,  закутанные
в покрывала или сутану. Там  царит  странная  тишина,  там  разлито  смутное
дыхание прошлого, бросающее в дрожь и холод. Это не дыханье бога,  источника
душевной свободы и милосердия, - здесь веет тем, что  во  имя  господа  бога
сурово разрывает узы братства и человечности. Насколько мне  помнится,  наша
благочестивая жизнь в монастыре была радостной и  улыбчивой;  здесь  же  она
мрачна и внушает трепет.
     Из  этого  собора  целый  час  спускаешься  вниз,  пока  доберешься  до
предместья Эгиль,  где  возвышается  другой  памятник,  творени