и  бескорыстная.  Я
понял ее с первого взгляда, да и матушка уверяет, что я не  ошибся.  Она  не
станет сопротивляться, потому что в сердце ее  живет  потребность  любить  и
потому что братом нельзя не увлечься - в нем  столько  обаяния  для  женщины
истинно духовного склада. А если некоторое время она будет противиться,  тем
лучше: брат еще сильнее привяжется к ней. Матушка ничего не заметит, а  если
и  заметит,  так  ей  будет  чем  занять  ум  и  воображение.  Она   проявит
снисходительность,  долго  будет  твердить  о  благе  добродетели,  а  потом
разжалобится. Эти мелкие домашние волнения спасут ее от скуки,  которая  для
матушки страшнее чумы".
     Герцог со всем простодушием строил эти планы, в основе  которых  лежала
глубокая  безнравственность.  Он  был  полон  ребяческого   умиления   перед
собственными замыслами - черта, нередко свойственная распутству и  сердечной
опустошенности, -  и  ликовал,  рисуя  себе,  какая  красивая  жертва  будет
принесена в угоду его прихоти. Если бы в эту минуту его спросили, о  чем  он
думает, герцог со смехом ответил бы, что  в  ознаменование  целомудренной  и
благочестивой жизни, которую решил вести, он задумывает любовную историю  во
вкусе Флориана.
     Весь вечер он провел в гостиной и,  улучив  минуту,  отвел  Каролину  в
сторону, чтобы поговорить с глазу на глаз.
     - Матушка меня выбранила за то, что я держался с вами крайне глупо.  Но
у меня это получилось  невольно  -  ведь  моим  единственным  желанием  было
выказать вам свое уважение. Коротко говоря, матушка запретила мне  ухаживать
за вами, и я, не задумываясь,  дал  честное  слово,  что  исполню  ее  волю.
Теперь, полагаю, вы спокойны?
     - А я и не думала беспокоиться.
     - И слава богу! Поскольку матушка вынудила меня столь неучтиво  сказать
в лицо женщине то, о чем обычно молчат, хотя порою и думают,  давайте  будем
друзьями, словно мы оба мужчины, и для начала  не  станем  больше  лукавить.
Обещайте больше не говорить обо мне дурно моему брату.
     - А когда же я говорила о вас дурно?
     - Разве вы не жаловались на мою нескромность... сегодня вечером?
     - Я сказала, что боюсь ваших насмешек и что,  если  они  повторятся,  я
уеду отсюда, вот и все.
     "Да они спелись! - подумал герцог. - Быстро!"
     - Если вы хотите покинуть матушку из-за моей персоны,  что  ж,  значит,
вы обрекаете меня на разлуку с ней.
     - Зачем такие крайности! Сын не уходит  от  матери  из-за  постороннего
человека.
     - Но если я вам внушаю неприязнь и даже страх, я готов на это -  только
не уезжайте, и я исполню  любое  ваше  желание.  Может  быть,  я  должен  не
замечать вас, не разговаривать с вами и даже не кланяться?
     - Я не хочу никаких крайностей. Вы  достаточно  умны  и  опытны,  чтобы
понять, как я безыскусна  в  беседе  и  бессильна  отразить  ваши  словесные
атаки.
     - Вы чересчур скромны. Однако ж, если вам  не  угодно,  чтобы  к  моему
уважению  невольно  примешивалось  искреннее  восхищение   вами,   а   знаки
внимания, которые нельзя вам не оказывать, беспокоят вас и тревожат,  можете
быть уверены, что я сдержу  обещание  и  впредь  вам  не  придется  на  меня
жаловаться. Клянусь самым дорогим, что у меня есть, - своей матерью!
     Исправив свою ошибку и успокоив Каролину, отъезд  которой  разрушил  бы
его план, герцог принялся с неподдельным восторгом говорить  ей  об  Урбене.
Слова его звучали так искренно, что мадемуазель де  Сен-Жене  отказалась  от
своих предубеждений, перестала тревожиться  и  поспешила  написать  Камилле,
что дела идут хорошо, что герцог,  оказавшийся  гораздо  лучше,  чем  о  нем
говорят, даже поклялся честью оставить ее в покое.
     В  течение  месяца,  протекшего  с  этого  дня,   Каролина   почти   не
встречалась  с  маркизом  де  Вильмером.  Сначала  ему  пришлось  заниматься
денежными делами брата, а потом он уехал из Парижа, сказав матери, что  едет
в  Нормандию,  где  собирается  осмотреть  старинный  замок,  план  которого
необходим для затеянного им исторического труда. Только герцог знал, что  он
отправился в противоположную сторону, дабы, сохраняя  строжайшее  инкогнито,
проведать своего сына.
     Герцог  с  головой  ушел  в  дела,  связанные  с  его  новым   денежным
положением. Он продал лошадей, обстановку, рассчитал слуг и  из  соображений
экономии, а также по  материнской  просьбе  поселился  во  втором  этаже  ее
особняка, тоже предназначавшегося на продажу, но с условием, что  в  течение
десяти  лет  Урбен  будет  тут  хозяином  и  апартаменты  маркизы  останутся
неприкосновенными.
     Урбен сразу перебрался в третий этаж и перетащил книги в свое  скромное
жилище, уверяя, что нигде ему лучше не жилось и что вид на  Елисейские  поля
просто великолепен. Пока  он  отсутствовал,  начались  сборы  в  деревню,  и
мадемуазель  де  Сен-Жене  написала  своей  сестре:  "Считаю  дни,   которые
остаются до переезда в этот райский уголок, где наконец я вдоволь  нагуляюсь
и надышусь свежим воздухом. Надоели цветы, которые вянут на  наших  каминах.
Скорей бы увидеть те, что цветут в лугах".


VII

                Письмо маркиза де Вильмера герцогу д'Алериа

                                                                  "Полиньяк,
                                                       1 мая 1845, через Пюи
                                                             (Верхняя Луара)

     Сообщенный  тебе  адрес  -  это  тайна,  которую  доверяю  брату,  и  я
счастлив, что могу тебе ее доверить. Если со мной случится нежданная беда  и
я умру вдали от тебя, ты будешь знать, что первым делом нужно приехать  сюда
и проследить за тем, чтобы моего мальчика не бросили люди, которым  поручено
его воспитание. Эти люди меня  не  знают;  им  неизвестны  ни  мое  имя,  ни
родина, они даже не предполагают, что Дидье - мой сын. Я тебе уже говорил  -
такая предосторожность необходима. Господина  де  Ж***  и  по  сей  день  не
оставляют подозрения, и он, чего доброго, может  усомниться,  что  его  дочь
действительно рождена от него. Эти опасения так мучили несчастную мать,  что
я поклялся скрыть Дидье от всех до тех пор, пока не  решится  участь  Лауры.
Словом, я должен быть крайне осторожен, так как не раз замечал,  что  кто-то
внимательно следит за каждым моим шагом.
     Поэтому я укрыл сына далеко от Парижа, где никто меня не знает и где  я
не рискую случайно столкнуться со знакомыми. Люди, приютившие Дидье, с  виду
вполне надежные, славные и скромные  -  во  всяком  случае,  они  не  задают
лишних вопросов и не приглядываются ко мне.  Кормилица  Дидье  -  племянница
Жозефа, того старого и доброго лакея, который умер у нас в прошлом году.  Он
мне ее и рекомендовал, хотя ей тоже неизвестно, кто я такой. Она знает  меня
под именем Бернье.  Это  молодая,  здоровая,  добродушная  женщина,  простая
крестьянка, но живущая в сравнительном  достатке.  Я  не  давал  ей  больших
денег, опасаясь, что все равно не вытравлю из нее  деревенской  скаредности,
которая тут, по-моему, укоренилась, как нигде; я же стремлюсь к тому,  чтобы
мой мальчик рос в условиях настоящей деревенской жизни,  но  не  страдал  от
чрезмерных суровостей этих условий, ибо это может  губительно  сказаться  на
его здоровье.
     Пишу тебе  из  дома  моих  хозяев.  Они  фермеры  и  хранители  мрачной
средневековой крепости, которая стоит на вершине. Эта  твердыня  -  колыбель
того семейства, последние отпрыски которого сыграли столь плачевную  роль  в
недавних злоключениях нашей монархии. В этой  глуши  их  предки  сыграли  не
менее важную и жалкую роль в те времена, когда феодалы мало  чем  отличались
от мелких королей. Меня это занимает в связи с тем историческим  сочинением,
для которого я  собираю  здешние  предания,  изучаю  крепость  и  местность.
Словом, я не  полностью  обманул  матушку,  сказав  ей,  что  отправляюсь  в
путешествие, чтобы образовать свой ум.
     В  самом  сердце  этой  прекрасной  Франции   есть   и   впрямь   много
интереснейших мест, куда ездить не модно, -  потому-то  неприступные  уголки
этого края  до  сих  пор  остаются  кладезями  неизведанного  для  ученых  и
источниками вдохновения для поэтов. Здесь нет дорог, проводников  и  никаких
средств передвижения; здесь все открытия даются  ценою  риска  и  усталости.
Местные  жители  знают  свою  страну  не  лучше  приезжих.  Жизнь,   целиком
посвященная сельским трудам, ограничивает кругозор крестьян пределами  одной
своей местности, и спрашивать дорогу у  них  бесполезно,  особенно  если  не
знаешь названий  и  хотя  бы  приблизительного  расположения  деревенек.  За
протекшие со дня рождения Дидье два года я приезжаю сюда в  третий  раз,  но
не будь  у  меня  под  рукой  подробнейшей  карты,  к  которой  я  обращаюсь
поминутно,  пришлось  бы  передвигаться  только  по   прямой,   что   просто
немыслимо, так как местность изрезана глубокими  оврагами,  перегорожена  во
всех   направлениях   высокими   стенами   застывшей    лавы,    изборождена
многочисленными горными потоками.
     Но чтобы оценить удивительный, ни с чем  не  сравнимый  ландшафт  этого
края, совсем не  обязательно  забираться  вглубь.  Ты,  друг  мой,  даже  не
представляешь себе, как живописен и красив бассейн Пюи, а я не знаю  другого
места, чье своеобразие так трудно описать. Это не Швейцария, ибо  все  здесь
не так сурово, и не Италия, ибо все здесь куда прекраснее.  Это  центральная
Франция с ее угасшими Везувиями, одетыми пышной растительностью.  И  это  не
знакомые  тебе  Овернь  или  Лимузен.  Здесь  нет  богатой  Лимани,   широко
раскинувшейся спокойной равнины, покрытой пашнями и  луговинами,  замкнутыми
на горизонте цепью  горных  отрогов;  здесь  нет  тучных  пастбищ  в  кольце
буераков. Тут одни лишь горные вершины  да  овраги,  и  земля  возделывается
лишь на крутых склонах  и  в  узких  теснинах.  Но  все-таки  обрабатывается
повсеместно, покрываясь ковром  свежей  зелени,  злаков,  бобовых  растений,
которые  жадно  тянут  соки  из   плодотворного   вулканического   пепла   и
произрастают даже в трещинах между  потоками  застывшей  магмы.  Эти  потоки
резко поворачивают то вправо, то  влево,  и  за  каждым  поворотом  -  новые
нагромождения, столь же непроходимые, как и те, что остались  позади.  Но  с
любой возвышенности эта изрезанная местность видна как на  ладони,  и  глазу
открываются ее неоглядные пространства  и  соразмерные  очертания,  так  что
картина эта так прекрасна, что воображению нечего к ней прибавить.
     А какой величественный горизонт! Это прежде всего Севенны.  В  туманной
дымке  очерчены  длинные  скаты  и  крутые  обрывы   Мезенка,   за   которым
возвышается Жербье де Жон - вулканический  конус,  похожий  на  Соракту,  но
подошва у него гораздо шире и производит он большее  впечатление.  У  других
гор самые  прихотливые  формы:  одни  полуокруглыми  очертаниями  напоминают
вершины Вогез, другие возвышаются отвесными,  местами  сильно  выщербленными
стенами, ограничивая небесный свод, огромный, как небо Римской Кампаньи,  но
нависающий более вместительной чашей, так что все эти вулканы,  перепахавшие
землю, как бы заключены в один общий кратер сказочной глубины.
     То,  что  расположено  под  этим  куполом,   порою   вырисовывается   с
поразительной четкостью во всех своих  замечательных  подробностях.  Сначала
выступает вторая, третья, а местами и  четвертая  горная  цепь,  и  все  они
разнообразны по формам, и все постепенно  понижаются  до  уровня  трех  рек,
изрезавших то, что можно назвать равниной, хотя по  существу  это  никак  не
равнина.  Вследствие  геологических  судорог   земля   тут   вся   вспучена,
искорежена и  взрыта.  Из-за  вулканических  извержений  недра  ее  исторгли
гигантские образования  ныне  застывшей  магмы;  отшлифованные  и  оголенные
водой, они сегодня представляют собой исполинские дайки, которые  есть  и  в
Оверни.  Но  здесь  они  неизмеримо  массивнее  и  совсем  иной  формы.  Эти
красновато-бурые стены и по сей  день  кажутся  раскаленными  внутри,  а  на
закате похожи на громадные тлеющие головни. На их  плоских,  широких,  круто
обтесанных вершинах, которые по бокам подчас вздуваются  наподобие  башен  и
бастионов, жители строили храмы, затем крепости и церкви и, наконец,  города
и веси. Город Пюи частично расположен на такой дайке -  скале  Корнель;  это
одно из самых цельных и гигантских геологических  образований,  существующих
в природе; вершина  ее,  некогда  посвященная  галльским,  а  затем  римским
божествам,  по  сей  день  увенчана  развалинами   средневековой   цитадели,
возвышаясь  над  романскими  куполами  дивной  базилики,  выросшей   из   ее
скалистого склона.
     Среди столь величественной природы сама  базилика  кажется  сотворенной
неким величественным извержением. Черная и мощная, она резко  выделяется  на
туманном фоне неоглядной шири,  ибо  горизонт  здесь  очерчен  лишь  далекой
цепью Севенн и в этом, по-моему, и заключается тайна  волшебного  очарования
картины.   Ее   детали   выделяются   на   переднем    плане,    подчеркивая
пространственную глубину перспективы  и  приобретая  особую  значительность,
каковой и обладают на самом деле, а  соразмеряется  она  со  значительностью
дальних массивов  на  горизонте.  Вот  почему  в  Риме,  высящемся  на  фоне
бескрайнего неба, так трудно оценить вблизи подлинные размеры его  строений.
Здесь надо бы стоять Риму!  Гигантское  основание  одной-единственной  скалы
было бы под стать  гению  Микеланджело  чтобы  прянул  ввысь  главный  купол
собора святого Петра.
     Теперь я даже не понимаю, отчего  мы  благоговеем  перед  Римом  и  его
святым  Петром:  ведь  этот  уродливый  город,  скрывший  в   своих   недрах
царственные руины, мнит, что все превзошел и всего достиг,  создав  строение
невиданных размеров, действительно совершенное с точки зрения  архитектурной
науки, ко далеко несовершенное по части вкуса  и  чувства  меры.  Я  слыхал,
будто достоинства этой храмины, ее высоту и  громаду  можно  постичь  только
умом и сравнением, но для меня, признаться, это  пустые  слова.  Мне  всегда
казалось, что искусство как раз и заключается  в  том,  чтобы  из  немногого
сделать многое. И  что  подлинное  величие  искусства  не  в  использованном
материале, а в том впечатлении, которое оно производит. Какое  мне  дело  до
того, что существо или предмет легко измерить, если глаза мои  и  не  думают
измерять его, а мысль невольно стремится его бесконечно возвеличить.  Храмы,
как, впрочем, и  горы,  впечатляют  нас  только  своей  соразмерностью,  той
гармонией, которая существует между их пропорциями  и  потребностями  нашего
воображения. И в творениях природы и в творениях человека  редко  попадаются
образцы,  отмеченные  великим  вдохновением;  чаще  мы  видим   лишь   некие
создания, говорящие о расточительности, усталости или прихоти мастера.
     Вот почему меня никогда не пленяли всеобщие идолы и кумиры,  равно  как
и модные места. Ты знаешь, что даже море  я  люблю,  когда  смотрю  на  него
из-за деревьев или когда там и сям из  него  поднимаются  скалы.  Обычно  же
море, заполняющее собой весь горизонт, кажется мне  несоразмерно  громадным,
точно так же как несоразмерно громадно небо над широкой равниной.  Может,  и
вправду во  мне  живет  бунтарский  дух,  как  говорит  наша  матушка.  Этот
упрямый, молчаливый дух сильнее меня и отталкивает от себя  все,  что  хочет
его укротить.
     Как я люблю грозный ландшафт! Ты упрекал меня за это, когда мы  были  в
Пиренеях. Пропасти раздражали тебя, я же искал их повсюду, и ты  сердился  и
тащил меня в  Биарриц,  где  море  умиротворяло  твои  глаза,  пресытившиеся
ущельями и водопадами. Если ты немного подумаешь, то поймешь, что в этом  ты
гораздо более  поэт,  нежели  я.  Ты  наслаждаешься  созерцанием  того,  что
кажется тебе бесконечным. Я же, вероятно, только  художник,  и  поэтому  мне
нужны вещи конечные. Я ценю  в  них  величие,  но  для  того,  чтобы  я  его
приметил, они должны быть величественны  очертаниями,  и  мне  дела  нет  до
того, какое пространство они занимают. Очевидно,  дерзновенность  форм  этих
громад затрагивает в моей душе дерзновенную струну, а спокойные  или  буйные
краски успокаивают или огнем обжигают чувства. Я не  хочу  придумывать  себе
природу и еще меньше хочу разбирать по косточкам или мысленно  приукрашивать
произведения искусства. Я всецело отдаюсь только тому, что мне по сердцу,  и
если оно остается холодным, значит, это не для меня.
     Вероятно, как всякий человек, я  заблуждаюсь  в  своих  оценках,  может
статься, заблуждаюсь больше остальных, так  как  живу  в  плену  мучительных
волнений, страшной усталости или детского умиления, и в  одиночестве  мне  с
ними не совладать. Безраздельно отдаваясь тому, что люблю, я не властен  над
самим собой. Поэтому я часто нахожу удовольствие в том,  что  само  по  себе
незначительно, но  что  помогает  мне  существовать,  когда  жизненные  силы
переполняют или оставляют меня.
     Здесь я совсем успокоился, и голова  стала  вполне  ясная.  Одиночество
мне явно на пользу: им я умиротворен и убаюкан. Оно напоминает  о  том,  как
пылко я его когда-то любил,  как  страсть  к  одиночеству  тиранила  меня  в
молодые годы и как я сознательно изменял ей, когда долг одерживал  верх  над
тягой к уединению, - одиночество прощает эти мои измены, -  впрочем,  что  я
говорю? - вознаграждает за них, точно и впрямь понимает меня.  Да  и  почему
бы не понять? Разве одиночество не громадное многоликое существо, не  голос,
не лоно самой природы, которая беседует с нами и сжимает нас в  объятиях,  и
разве природа не начало всего сущего, нескудеюший  родник  всякого  блага  и
всякой красоты? Разве мы не мыслим ее в реальном  обличье,  когда  просим  у
нее  душевного  успокоения  и  сил,  которые  наша  искусственная  жизнь   в
замкнутом общественном кругу стремится разрушить и  поколебать?  Да,  бывают
часы, когда, не будучи писателями, художниками, артистами  или  учеными,  мы
изучаем и вопрошаем природу нашим сердцем и умом, точно надеемся, что  своей
улыбкой или угрозой она умиротворит или  пробудит  наши  думы.  Поэтому  нам
доставляют удовольствие некие места, точно их косная природа  приобщает  нас
к скрытой в ней вселенской душе, поэтому нам не в радость  бывать  в  других
краях, словно притаившийся  в  тамошней  природе  дух  неумолимо  не  желает
открывать нам тайну своих жизненных сил.
     Но несмотря на все эти фантазии, мне тут хорошо, и  задумай  я  выбрать
для жизни уединенный уголок, я поселился бы только здесь. Это  суровый  и  в
то же время улыбчивый край. Правда, нрав  у  него  неприветливый,  а  улыбку
приходится вымаливать. Климат  резкий:  очень  морозно  зимой,  очень  жарко
летом. Виноград родится плохой  и  дает  очень  кислое  вино,  которое,  как
водится в странах с  неважными  винами,  жители  пьют  сверх  меры.  Вершины
Севенн часто окутаны ледяными парами,  а  стоит  ветру  разогнать  их,  льют
дожди. Нынче погода постоянно капризничает: небо  то  внезапно  затягивается
причудливыми облаками, пряча солнце, то  вдруг  проясняется,  и  разливается
холодное сияние, которое сразу наводит на мысль о  первой  заре  мирозданья,
когда был создан свет, иначе говоря, когда воздушные надземные  толщи  после
мучительных родовых схваток пропустили солнечные лучи  на  молодую,  сияющую
планету. Существовал ли в ту пору человек? Все гипотезы, гипотезы... Но  он,
безусловно, существовал в ту эпоху, когда  грозная,  ныне  застывшая  вокруг
меня лава вырвалась из-под земли и искорежила  почву.  У  подножия  соседней
горы, в  узкой  расселине,  под  базальтом  и  окалиной  найдены  окаменелые
человеческие  кости  -  останки  старика  и  ребенка.  Значит,  человек  был
свидетелем величественных катаклизмов природы, но так прочно  о  них  забыл,
что только исследования современной науки сумели их восстановить  и  сделать
достояни