йцы
собирались узаконить свое проживание на исконной земле.
     Капитан придерживался общего мнения, которое довольно точно  отражало
интересы белых пришельцев. Полковник Хокинс, естественно, не мог возбудить
симпатий человека, в натуре которого доброе уживалось с дурным,  а  дурное
проявлялось и в ненависти к краснокожей расе. Индеец, по его  словам,  был
ему противнее хорька.
     Миновав примерно двадцать миль пути, он въехал на  покатый  склон,  с
которого, если оглянуться, открывался широкий обзор  долины.  Капитан  еще
раз бросил взгляд на великолепный ландшафт, как бы укрепляя себя  в  своем
ожесточении, пришпорил коня и пустил его галопом через  густой  кустарник.
Раскидистые ветви хлестали по лицу. В который  раз  стряхивал  он  с  себя
снег, осыпавшийся с кустов, как  вдруг  уловил  шорох,  не  на  шутку  его
настороживший. Он замер: взгляд  его  серых  глаз  скользнул  по  зарослям
лавра, и конь попятился. Одной рукой капитан нащупывал  пистолет,  другой,
сжимая бич, готовился нанести удар притаившемуся недругу.
     "Бьюсь об заклад, они напали на мой след. Какого черта  я  не  выехал
вчера?"
     Он явно опоздал. Едва успел капитан договорить последние  слова,  как
ветви раздвинулись, и перед ним выросла поистине великанская фигура.  Конь
резко отпрянул, и всадник чуть не вылетел из  седла.  На  его  пути  стоял
вчерашний гость - вождь индейцев.  Голова  его  была  все  еще  перевязана
платком,  закрывающим  один  глаз,  в  то  время  как  другой,   до   жути
неподвижный, с уничтожающим презрением уставился на капитана.
     - Великий воин, - начал вождь после томительного молчания, - потратил
слова на пса, бросающего семена  сорных  злаков  на  тропу  бледнолицых  и
краснокожих. Сосчитал ли он головы тех, кто  остался  в  его  вигваме?  Не
найдет ли он, когда  возвратиться  от  бледнолицего  агента,  свой  вигвам
пустым? А кожу с черепов своих родичей высушенной на костре краснокожих?
     Грубый презрительный хохот грянул из  зарослей,  и  тут  же  рядом  с
вождем появились два ряда индейцев свирепого вида.
     Самообладание - одно из благоприобретенных достоинств  многих  лесных
поселенцев, кое-чему научившихся за два года общения с индейцами. С  миной
наивного  недоумения,  каковая  не  всегда  дается  и   самому   искусному
дипломату, капитан возразил:
     - А что  тут  особенного?  Разве  порядочному  человеку  возбраняется
съездить за парой локтей фланели, если уж большой вождь принес  нам  голое
дитя, как какой-нибудь...
     "Разбойник",  -  вертелось  на  языке  к  Коупленда,  но  он  вовремя
спохватился.
     - Дочь воина нуждается в одежде?
     - Ничего себе!  -  все  с  той  же  придурковатой  наивностью  сказал
капитан. - У моей Бетти всего одно платье, да и то  оно  нужно  ей  самой.
Ставлю джилль [мера объема жидкости, равная 0,118 л] виски, если  бедняжка
не замерзнет к моему приезду.
     - Краснокожий воин пришлет одежду, - ответил вождь и, повернувшись  к
одному из индейцев, прошептал ему на ухо несколько слов,  после  чего  тот
мигом исчез в зарослях.
     - Что ж, если вы избавите меня от этой заботы, я сэкономлю и  силы  и
деньги. Не забудьте также про туфельки и чулочки. Или мокасины, это уж как
вам понравится, - сказал капитан, поворачивая коня.
     Индеец сделал знак, повелевающий задержаться.
     - В лесу много троп, а язык бледнолицего раздвоен.  Но  глаза  и  уши
краснокожего вождя всегда открыты. Ни один бледнолицый не пройдет по  этим
тропам краснокожих воинов. А если он все же пройдет, то они снимут кожу  с
его головы и голов его людей.
     - Ну уж дудки! - засмеялся капитан. - У вас есть чем заняться, помимо
наших бедных голов: покупать ром, добывать меха и много чего другого!
     - Бледнолицый дает ром, чтобы обманывать краснокожего  и  отнимать  у
него силу. Но он не увидит никого, кроме своих родичей, пока  не  сменятся
три луны. Да пусть не забудет держать язык за зубами.
     Индеец повернулся к нему спиной и пропал в зарослях. А  наш  капитан,
посмотрев ему вслед, облегченно вздохнул и рванул поводья, чтобы  поскорее
убраться восвояси.
     По дороге домой у него было довольно времени, чтобы  поразмыслить  об
этом странном краснокожем.
     То, что от индейца ничего хорошего ждать не приходиться,  было  ясно,
как божий день. Но где и когда грянет гром, и как  предотвратить  беду,  -
этого он не знал. О том, чтобы известить Маклеллана, агента правительства,
не могло быть и речи. От Маклеллана до полковника  Хокинса  добрых  двести
миль, и покуда тревожная весть дойдет до него, - размышлял капитан, -  нас
тут всех прихлопнут и освежуют. Благодарение Богу, что хоть мои до сих пор
целы. С другой стороны, если бы краснокожие задумали нас прикончить, разве
бы они отдали нам дитя? Нет, наверняка, нет.
     К такому заключению пришел капитан Коупленд и, как мы  скоро  узнаем,
оказался совершенно прав. Несмотря на то, что мысль о капитане  Маклеллане
еще какое-то время не оставляла его, как только  он  прибыл  домой,  голос
жены отвлек его от тревожных сомнений и склонил к более разумному, хотя  и
менее патриотическому решению: терпеливо ожидать дальнейших событий. А  то
обстоятельство, что индейцы сдержали слово и вскоре прислали тяжелый  узел
с фланелью, детской одеждой из калико и туфельками, немало  способствовало
его успокоению.
     В последующие дни наш капитан вошел в колею своей обычной жизни и  не
терзался никакими опасениями. В конце концов, недавние события не такая уж
редкость в здешних местах. Да и недосуг  ему  ломать  голову,  когда  дома
мал-мала меньше, а в поле и на подворье полно  работы,  да  еще  и  гостям
прислуживать надо. Через несколько недель  он  испытал  новое  облегчение,
узнав, что гроза хоть и разразилась, но, по счастью, снесла головы не  его
согражданам, а краснокожим из племени чокто, которые живут близ Миссисипи,
- это они подверглись нападению племенного союза криков. Дочитав  газетное
сообщение, капитан даже повеселел:
     - Пусть себе краснокожие ломают друг  другу  шеи!  Тем  меньше  будет
работы нам.
     К его огорчению, центральное правительство придерживалось на подобные
вещи иных взглядов и приложило немало усилий к замирению обоих племен.
     Наш капитан по-прежнему торговал ромом  и  виски,  прибирал  к  рукам
шкуры бобров  и  оленей.  А  в  дальнейшей  его  жизни,  кроме  ежегодного
прибавления семейства, ничего примечательного не происходило.


     С тех пор миновало почти семь лет.  Обе  придорожные  хижины-клетушки
превратились  за  это  время  в  довольно  вместительный  дом,  из   коего
открывался чудесный вид на пышную  зелень  убегающей  за  горизонт  долины
Кусы. Берега ее успели покрыться аккуратными штрихами цветущих  плантаций,
от всей картины веяло покоем и благоденствием, а капитан со временем  стал
в своей округе значительной персоной.
     Погожим летним вечером  он  сидел  за  ужином  в  компании  гостей  и
домочадцев:  собрались,  если  судить  по  обилию   блюд,   по   какому-то
торжественному случаю. На столе уместился весь набор местных  деликатесов,
которыми, однако, не побрезговал бы и  настоящий  гурман.  Дикие  индейки,
медвежьи  окорока,  фазаны,  перепелки,  филе  из  оленины,  разнообразная
выпечка и варенье, - от всего этого просто глаза разбегались.
     Во главе стола сидел худощавый молодой человек. Бледное лицо и глаза,
горящие восторгом благочестия, выдавали в нем методистского  проповедника,
который не щадил своих сил на распространение евангелистских  истин  и  на
учительство как в религиозном, так и в светском смысле этого слова. За два
года своей миссии этот неистовый поборник веры провел по четыре  месяца  в
каждом из трех главных племен криков. Свой долг он  считал  исполненным  и
был готов  благословить  своих  соседей  и  сограждан,  а  затем  навсегда
покинуть индейское поселение Куса.
     Рядом с ним сидела девочка, которая в ту далекую зиму столь необычным
образом вошла в семейство капитана. Ее детские черты  отличались  какой-то
особенной нежностью и несомненным благородством, а  глаза  -  удивительной
смышленостью. Они грустно смотрели на проповедника и, казалось,  не  могли
оторваться от его изможденного чахоточного лица. И  сам  он  был  очарован
милым созданием и увлечен беседой с девочкой больше, чем яствами.  Уже  не
раз порывался он произнести речь, но Джон  Коупленд  все  время  почему-то
перебивал его. Вероятно, у капитана что-то было на уме. Наконец, он сделал
девочке знак, и она вместе с подружкой покинула комнату.
     - Вы, я вижу, и слышать не желаете о  моем  предложении,  капитан,  -
начал проповедник. - Не могу выразить, как тронуло мое сердце  это  бедное
создание. Вот уже четыре месяца, с тех пор  как  она  стала  посещать  мою
школу, меня мучит судьба ребенка. Расстаться с ней будет для меня поистине
тяжелым испытанием. Я бы хотел взять на себя заботу о девочке.
     - Все  верно,  -  согласился  капитан,  -  но  индеец-то  каждый  год
аккуратно переправляет меха за ее содержание, да и одежонку присылает.  Вы
же видели, платье на ней не из худших. Он, конечно,  краснокожий,  но  над
его собственностью я не властен.
     - И больше вы ничего не слыхали о нем?
     - Я видел его дважды, - сказал капитан тоном, по которому можно  было
понять, что это для него не самая приятная тема. - И  всякий  раз  он  был
закутан в свое синее одеяло. В  третий  раз  я  видел  его  лицо.  Правда,
издалека, и упаси  меня  Бог  от  таких  встреч.  Эх,  если  бы  не  бабье
любопытство...  -  продолжал  он,  выразительно  взглянув  на  жену.  -  Я
собирался в верховья, к полковнику Хокинсу, поговорить о девочке, а может,
и дать объявление в газетах. Но какой бы дорогой я не поехал:  вниз  ли  к
Нью-Орлеану, вверх ли к Нашвиллу, - а о моих планах не знала ни одна душа,
кроме супруги, - краснокожий уже подстерегал меня.  Он  дал  мне  проехать
миль сорок на пути в Миллиджвилл и пристрелил моего коня, как собаку.  Да,
недешево обошлось мне любопытство миссис Коупленд...
     - И ни один из индейцев так и не приоткрыл завесу тайны? Вы говорили,
он сам повесил на шею ребенка коралловое ожерелье. Может быть, это  тайный
знак?
     - По правде говоря, чем меньше об этом болтаешь, тем лучше. Девочка -
француженка или испанка. Это уж точно.  А  если  вам  не  терпится  узнать
побольше, воспользуйтесь удобным случаем. Вон там, в  сарае,  храпит  один
краснокожий.
     - Я должен его увидеть, - сказал  проповедник,  вставая  со  стаканом
рома в руке и не обращая внимания на осуждающий взгляд капитана.
     Индеец, распластавшись на соломе, спал  глубоким  сном.  Рядом  лежал
карабин. Но не успел миссионер приблизиться  к  спящему,  как  тот  открыл
глаза и вскочил на ноги.
     Проповедник сделал знак индейцу следовать за  ним  и,  взяв  на  руки
девочку, запечатлел на ее лбу нежный поцелуй. Индеец метнул быстрый взгляд
на девочку, впился глазами в коралловое ожерелье и вдруг задрожал, точно в
лихорадке. Он медленно попятился  и,  издав  вдруг  дикий  вопль,  стрелой
перелетел через кусты. Через несколько секунд он уже скрылся в лесу.
     Озадаченный миссионер вернулся в дом.
     - Ну и как? - спросил капитан, нахмурившись. - Не  пропал  интерес  к
девочке?
     - Разумеется, нет. Если вы не против, я поговорю с агентом.
     - Ну уж нет! Я-то как раз против, - сухо ответил капитан. - Я  должен
сдержать слово, по крайней мере, пока я здесь. Правда,  мое  пребывание  в
Кусе слишком затянулось.  Я  мечтаю  о  более  спокойном  месте.  Если  не
ошибаюсь, крики опять зашевелились. А  это,  поверьте,  предвещает  грозу.
Говорят, вождь окони снова вступил в союз со страшным Текумсе. А два  этих
дьявола вместе могут весь мир спалить. Вот  когда  я  буду  уже  внизу,  в
Миссисипи, - слава Богу, эти места принадлежат нам, а не жалким  испанцам,
- можете делать все, что вам вздумается.
     - Еще бы! - вмешалась хозяйка. - Бедная девочка! Не годится  она  для
нашей работы. Уж такая, право, неловкая, будто невесть где и родилась.  Ей
бы лучше шитьем заниматься или еще каким рукоделием  да  в  школу  ходить.
Шьет она отменно, а пишет - не хуже учителя.
     Добрая  женщина  долго  еще  распространялась  бы  о  талантах  своей
молочной дочери, если бы из  сада  не  донесся  крик,  а  через  несколько
мгновений в комнату не вбежала бледная как полотно девочка. Ее била дрожь.
Малютка бросилась к проповеднику, с плачем упала  перед  ним  и  обхватила
ручонками его колени.
     Страх, охвативший ребенка, поверг  в  смятение  всех  присутствующих.
Когда же сквозь плач ей удалось выкрикнуть: "Он там!" - все уставились  на
дверь и, раскрыв рот, опустились на стулья.
     На пороге стоял поджарый, огромного роста индеец. Он  окинул  комнату
своим цепким взглядом и подвинул себе стул. Судя  по  облачению,  это  был
вождь высшего ранга.  Его  фигура,  обтесанная  суровой  жизнью,  казалась
поистине исполинской и таила в себе невероятную силу.  Шея  и  голые  руки
были перевиты ремнями  мышц.  Но  самое  сильное  впечатление  производила
голова, по древнему обычаю мико увенчанная диадемой из перьев. Узкий  лоб,
резкие бугры скул, образующие  две  глубокие  складки,  в  коих  прятались
тонкие, как лезвия, губы. Одежда его состояла из подобия  жилета  дубленой
оленьей кожи, полностью закрывавшей широкую  грудь,  и  пестрого  поясного
платка, стянутого ремнем  с  вампумом  и  не  доходившего  ему  до  колен.
Мокасины были богато изукрашены. В правой руке индеец держал  карабин,  за
поясом боевой нож.
     - Токеа! - воскликнул миссионер.
     Хозяин хотел было поднести  к  губам  стакан  виски,  но  как  только
услышал имя индейца, жажда  у  него  моментально  пропала,  это  было  имя
злейшего врага белых. Капитан осторожно поставил стакан и принялся во  все
глаза разглядывать вождя.
     - Шесть лет и шесть зим прошло с тех пор, как мико окони оставил свою
дочь у бледнолицего брата, - сказал индеец. - Мико явился  за  тем,  чтобы
взять ее в свой вигвам.
     - Стало быть, это вы в ту неспокойную ночку принесли нам Белую  Розу?
Так называет ее наш проповедник. Почему же вы сразу не открыли свое имя? И
почему не забрали ее раньше? Она доставила нам немало тревожных  часов.  А
если бы девочка пропала?
     - Бледнолицым не надо от краснокожих нечего, кроме  звериных  шкур  и
земельных владений. Станут они думать о каком-то  вожде,  -  с  горечью  и
презрением усмехнулся индеец. - Но если бы девочка потерялась,  ваши  дети
поплатились бы за это головами! А теперь краснокожий вождь возьмет то, что
ему принадлежит.
     - Неужели вы имеете в виду Розу, ведь ее родителей вы, скорее  всего,
убили?! - воскликнул миссионер с такой неожиданной отвагой,  что  заставил
хозяина дома струхнуть.
     Индеец полоснул проповедника презрительным взглядом.
     - А где была бы сейчас  Роза,  если  бы  Токеа  не  перехватил  руку,
готовую размозжить череп девочки о ствол кедра?  Кто  ходил  ради  нее  на
охоту, когда она  еще  ползала  на  четвереньках?  Кто  посылал  ей  меха,
отказывая себе в пище? Отойди, песье племя! Язык твой проворен, но  сердце
глухо. Ты убеждаешь нас любить ближних,  а  эти  ближние  отнимают  у  нас
добычу, скот, землю и гонят в бесплодную пустыню.
     - Но не станет же  мико  окони  отрывать  девочку  от  добрых  людей,
заменивших ей родителей? - возразил неустрашимый миссионер. - Белый  отец,
наверно, крепко рассердится. Он бы охотно за все заплатил!
     - Нет надобности, - вмешалась миссис Коупленд. - Мы вырастили ее  без
всякой платы. Там, где дюжина едоков, можно прокормить и тринадцатого.
     - Ясное дело, - произнес капитан не столь энергично и тут же  осекся,
ибо индеец надменным жестом приказал ему помолчать.
     - Мико окони никогда больше не увидит Белого отца. Тропа мико долгая,
а сердце хочет свободы. Он будет искать свою тропу  там,  где  не  ступала
нога бледнолицых. Ему нужна его дочь. Она будет варить ему дичь и шить для
него одежду.
     Токеа  поднялся,  распахнул  дверь,  и  в  комнату  вошло   несколько
индейцев. Среди них - две юные девушки.
     - Канонда! - воскликнул миссионер, протягивая руку к  одной  из  них.
Индианка подошла к нему и, сложив на груди руки, смиренно опустила голову.
     - Ты и в самом деле хочешь покинуть нас? - спросил проповедник.
     Вождь сделал какой-то знак, - девушка не проронила ни  слова.  Другая
девушка подошла к дрожащей Розе и повалила ее на ковер. Нижний угол  ковра
она передала первой индианке, а верхний перекинула через плечо  и  как  бы
обвязалась им. Затем она широкой лентой обернула розе бедра и, подняв  ее,
вынудила тем самым обвить руками свою  шею.  На  том  их  приготовления  в
дорогу были закончены. Глазами, полными слез, наблюдали миссионер  и  жена
капитана,  как  ребенок,  оцепеневший  от  страха,  безмолвно   покоряется
неведомой участи.  Проповедник  подошел  к  индианке  и  дрожащим  голосом
сказал:
     - Канонда,  ты  всегда  отличалась  благородством,  так  обрати  свою
сестринскую любовь, свое доброе сердце к этой нежной травинке. Ты могла бы
ей быть вместо матери?
     Индианка кивнула.
     - А эту книгу, - он протянул ей карманную Библию, -  я  дарю  тебе  и
Розе на память о вашем учителе.
     Потом, возложив ладони на головы обеих, он благословил их.
     Вместе с ношей, в сопровождении мужчин, девушки вышли из комнаты.
     Но вождь остался.
     - Мико окони, - сказал он, гордо выпрямляясь, - расплатился за молоко
для его дочери. Он уходит. Тропа его долга, а путь тяжел. Но  еще  тяжелее
сердцу - видеть бледнолицых. Так пусть он никогда их больше не увидит.
     С этими словами он повернулся и покинул дом.
     Все  разом  глубоко  вздохнули.  Первым  обрел  дар   речи   капитан.
Получалось, что он, вообще-то  говоря,  не  слишком  огорчен  случившимся:
одной заботой стало меньше. А уж эта забота, как никакая другая,  отнимала
у него сон.
     Домочадцы и гости посидели еще пару часов, высказывая разные  догадки
насчет  планов  краснокожего  вождя.  Потом  стали   расходиться,   весьма
довольные, что несколько дней обеспечены темой  для  застольных  бесед.  В
течение последующих месяцев заведение капитана все сильнее  притягивало  к
себе клиентов, и таким образом история с  индейцем  даже  споспешествовала
обогащению  хозяина.  Но  мало-помалу  интерес  к  ней  угас,  а   позднее
изгладилась  самая  память  и  о  событии,  затерявшемся  в  превратностях
переменчивой судьбы этого края.
     Мы оставляем Джорджию, а с ней и семью скупщика, чтобы протянуть нить
нашего повествования в иные пределы и перебросить ее на пять лет вперед.



                                    3

     У  северных  берегов  озера  Сабин,  в  краю  тростниковых  болот   и
кипарисовых чащ, в междуречье Сабина и Натчеза лежит узкая  полоса  земли.
Она как бы раздвигает обе реки и по мере  расширения  плавно  переходит  в
холмистую гряду. Порой кажется, что природе вздумалось немного почудить  и
как бы провести границу между двумя большими государствами.
     Темный непроходимый  лес  стеной  встает  на  правом  берегу  Сабина.
Заросли, ощетинившиеся колючками, преграждают путь человеку, лишь оленю  и
койоту дано иногда немного углубиться в них. Почва выстлана густым  ковром
вьющихся стеблей. В этом предательском великолепии нет-нет да  и  мелькнет
пятнистая чешуя гремучей змеи, подстерегающей диких голубей, пересмешников
и белок. Извечный сумрак рассеивается лишь в  редких  просветах,  и  тогда
можно увидеть нагромождения гниющих стволов,  поваленных  частыми  в  этих
местах торнадо [сильный ураган в тропических широтах Западного полушария].
Это буйство дикой  природы  достигает  своей  высшей  степени  у  поросшей
болотными кипарисами низины, но на другой оконечности болот принимает  уже
не такой страшный вид. И заблудившийся кормщик мог  бы  подумать,  что  по
мановению волшебной палочки  попал  в  один  из  самых  сказочных  уголков
Мекси