ки,  где  развесистые  мирты  и  роскошные  лириодендроны   сменяются
темно-зелеными купами мангров, а на изумрудном бархате  холмов  серебрятся
ветви платанов и хлопковых деревьев.
     Весь лес подобен огромному шатру, испещренному соцветиями  жасмина  и
увитому дикой лозы, которая взбирается по стволу до самой вершины,  падает
вниз, чтобы оплести другое дерево, и так переходит с  мирта  на  мангр,  с
мангра на магнолию, с магнолии  на  папайю,  образуя  необозримый  зеленый
кров.
     В  самих  же  низовьях  Натчеза,  где  он  впадает  в  озеро,   взору
открываются густые рощи пальметто, шелестящих  на  ветру  своими  широкими
листьями.
     Над ручьями и протоками повсюду возвышаются кипарисы и мангры.  Ветры
не достигают этого прелестного уголка,  но  продолжительные  ливни  в  так
называемое зимнее время приводят  к  такому  паводку,  что  задают  немало
работы щедрому солнцу летнего сезона, когда зловонные сумерки тропического
леса наполняются ревом и криками зверей.
     По осени же эти места можно принять за райский уголок. Воздух кажется
золотым от солнца, которое садится за гребень лесов  на  восточном  берегу
Натчеза.  В  небе  -  ни   облачка.   Вся   природа   испускает   какой-то
бальзамический аромат. Тишина изредка нарушается трескучим криком попугаев
и  свистом  пересмешника  или  плеском  водоплавающих  птиц,  в   изобилии
гнездящихся у берегов Натчеза.
     Так вот, на узкой тропинке, которая словно по своей  воле  и  милости
вилась между упомянутыми  рощами  пальметто  и  лесом,  там,  где  немного
расступаются деревья, маячила фигура девушки.
     Она добежала до вывороченного с корнем платана и прислонилась  к  его
сучьям, чтобы перевести дыхание. Это была индианка лет двадцати  с  весьма
привлекательным и даже благородным лицом.
     Прекрасная линия лба, черные глаза, изящный рисунок  губ,  -  в  этих
чертах отражалась ее свободная и веселая душа, но, если судить по римскому
носу и горделивой осанке,  ей  нельзя  было  отказать  в  решительности  и
самостоятельности.
     Наряд ее в равной степени отличался и простотой,  и  вкусом.  На  ней
было безрукавное платье из калико,  доходившее  чуть  ли  не  до  лодыжек.
Волосы ее, как у большинства индианок не спадали длинными прядями, а  были
стянуты в узел и заколоты на затылке изящным  гребнем.  Золотые  серьги  и
браслеты,  полусапожки  из  кожи  аллигатора,  изукрашенные   ярко-красной
инкрустацией, довершали ее облик. К бедру она прижимала  большую  порожнюю
корзину. Походка девушки была такова, что ее не назовешь  ни  ходьбой,  ни
бегом. Можно  сказать,  что  индианка  шла  вприпрыжку,  но  через  каждые
десять-двенадцать шагов она останавливалась, оглядывалась  и  устремлялась
дальше.
     Во время одной такой короткой передышки у выворотня она крикнула:
     - Роза, где же ты? - и двинулась навстречу другой  девушке,  которая,
по всей видимости, не могла угнаться за подругой. -  Куда  же  ты  делась,
Роза?
     Стоящая перед ней  девушка  едва-едва  вышла  из  детского  возраста.
Темно-карие тоскующие глаза, нежность всего ее облика не померкли бы перед
самой богиней любви. Светло-русые волосы волнами спадали почти  до  пояса.
Темно-зеленый шелк охватывал стройную фигурку. Мокасины были ярко-красного
цвета, на шее - платок белого шелка. В руке - соломенная шляпа.
     Это была та самая Роза, с которой мы познакомились пять лет назад  на
постоялом дворе "У индейского короля". Она ласково смотрела на подругу, но
в глазах стояли слезы. Обе расплакались.
     Индианка принялась утешать:
     - Сердце Канонды для несчастной Розы.
     - Верная моя Канонда, - прошептала девушка и вновь залилась слезами.
     - Скажи своей Канонде, что гнетет твое сердце? Смотри, вот  эта  рука
носила Белую Розу, когда она была еще маленькой. За  эти  плачи  держалась
она, когда переправлялись через большую реку. Канонда - след  Белой  Розы,
Канонда сторожит Розу, как лань своего олененка. Но вот она стала большой,
как стала Белой Розой окони. Так почему ее сердце закрыто? Скажи  Канонде,
что тебя печалит?
     - Разве ты не знаешь? Белой Розе есть чего страшиться.
     - Вождя Соленого моря? Это он причиняет тебе боль?
     Роза побледнела и  отступила  назад.  Потом  закрыла  лицо  руками  и
разрыдалась. Индианка обняла Розу и отвела в тень. Немного  помолчав,  она
заговорила взволнованно:
     - Тропа девушки окони - печальная тропа. Когда воины уходят на охоту,
мы день-деньской скучаем в вигвамах или ковыряемся в земле. Если бы я была
мужчиной!
     - А Эль Золь? - с грустной улыбкой спросила Роза. - Канонде  не  надо
печалиться.
     Индианка одной рукой зажала ей рот, а другой в сердцах погрозила.
     - Да, - сказала она, - Эль Золь - большой вождь,  и  Канонда  обязана
ему жизнью. Она будет готовить ему пищу и ткать одежду. С  легким  сердцем
она последует она последует за ним. Скоро Эль Золь придет в вигвам  окони,
и Канонда ласково прильнет к его уху. Он вождь, и мико не будет глух к его
словам. Мико отправит назад дары, что прислал вождь Соленого  моря,  Белой
Розе не видать его вигвама.
     Роза недоверчиво покачала головой.
     - Разве Канонда не знает своего отца? Буря может  согнуть  тростинку,
но не серебряный ствол. Она может вырвать его с  корнем,  но  не  согнуть.
Мико смотрит на вождя Соленого моря глазами воина, а не девушки. Он обещал
ему Розу, но твоя бедная сестра скорее умрет, чем...
     - Нет, нет! Роза не должна умереть. Эль Золь любит  Канонду,  и  мико
знает, что он более сильный воин, чем вождь Соленого моря.
     - Слышишь! - воскликнула  вдруг  Роза,  обернувшись  к  реке,  откуда
доносился отдаленный шум. - Что это? Аллигатор? Или медведь?
     Звук несколько ослабел. Но все еще был слышен.
     - Канонда! Ты опять вздумала охотиться на водяного гада?
     Но индианка уже метнулась в тростник. Розе ничего не оставалось,  как
последовать за ней. Доносился шум и  плеск,  одновременно  что-то  яростно
шлепало по илистому берегу. Затем все стихло.
     Задыхаясь от усталости, Роза продралась сквозь тростник к самой реке,
где  и  увидела  свою  Канонду:  индианка  стояла  между  двумя   высокими
деревьями, росшими прямо из воды.
     -  Канонда!  -  с  горьким  упреком  крикнула  Роза,  когда  услышала
предсмертный хрип аллигатора, - он все еще молотил хвостом по  прибрежному
илу. - Зачем ты мучишь меня? Роза не хочет терять сестру! Ты  не  мужчина!
Твое ли дело охотиться на водяных гадов?
     - Ты лучше посмотри! - индианка показала  на  глубокую  рану  на  шее
аллигатора и гордо взмахнула окровавленным ножом. - Я вонзила его по самую
рукоятку! Дочь мико окони знает, как поразить водяного  гада.  Не  то  что
этот, - добавила она презрительно. - Канонда - всего лишь слабая  девушка,
однако она может научить бледнолицего  юношу,  как  надо  расправляться  с
водяными гадами.
     - Бледнолицего юношу? - переспросила Роза. - Как он сюда попал?
     Индианка молча показала  на  лодку,  стоявшую  в  тростнике:  Канонда
увидела его в тот момент, когда он сделал несколько шагов к берегу и вдруг
зашатался. Если бы не подоспела она, он бы попросту упал в  воду.  Канонда
подхватила его и вытащила на берег.
     Чужеземец обессилел от потери крови, сочившейся из бедра, - аллигатор
нанес  ему  серьезную  рану.  Заметив  это,  индианка  со  словами:  "Твой
бледнолицый брат искусан водяным гадом", сорвала с шеи Розы платок и столь
же проворно принялась рвать пучки травы и прутья. Затем, сломав  о  колено
ствол молоденькой пальмы и содрав с нее кору,  нащипала  несколько  нежных
волокон. После чего подошла к незнакомцу и, первым делом, наложила ему  на
бедро жгут из  волокон.  Потом  приладила  пучок  травы  и  обвязала  рану
платком. Все это заняло у нее считанные секунды.
     - А теперь нужны твои руки, сестра, - сказала она Розе.
     Канонда подхватила раненого под мышки сзади и с помощью Розы  понесла
через заросли. Насколько легка и неуследима в движениях  была  она  минуту
назад, настолько же нетороплива и основательна  теперь,  когда  переносила
чужеземца в его лодку. Наклонившись к Розе, она  прошептала  ей  несколько
слов, и Роза мгновенно побледнела.  Они  наклонились  к  раненому.  Жизнь,
казалось, покидала его. Землистый цвет лица, впадины глаз и щек говорили о
том, что ему пришлось терпеть голод и лишения, быть может, не одну неделю.
Он более напоминал выброшенный на  берег  труп,  нежели  живого  человека.
Выбеленные морской пеной волосы жесткими прядями спадали  на  лоб,  одежда
выгорела на солнце. И  все  же  он  производил  впечатление  совсем  юного
человека. И черты его лица, хотя страдания их  изменили,  не  были  лишены
привлекательности.
     - Наш бледнолицый брат приплыл в каноэ вождя Соленого моря. Но он  не
похож на его воинов.
     - Наверное, он из тех, кого они называют  матросами,  -  предположила
Роза.
     - Нет, - уверенно возразила Канонда, - посмотри на его руки, они едва
ли сильней моих. Ладони нежны, как у  девушки.  А  как  они  пожелтели  от
морской воды!
     - Так, может быть, это гонец?
     Индианка снова покачала головой.
     - Сама посуди: он приплыл из Соленого моря в большое  озеро,  которое
пьет воду из наших рек, но он  не  сумел  провести  каноэ  через  заросли.
Водяного гада он принял за гнилую корягу и наступил на него, а тот  вонзил
в него свои зубы. Твой бледнолицый брат бежал от вождя Соленого моря.
     Канонда сказала это с такой убежденностью,  будто  сама  сопровождала
чужеземца во время его скитаний.
     - А не думает ли Канонда, что ее бледнолицый брат замерзнет  холодной
ночью или погибнет от лихорадки? Хотя ни ей, ни ее родичам  он  не  сделал
ничего плохого.
     - Моя сестра говорит, как бледнолицая  женщина.  Но  Канонда  -  дочь
мико, - заносчиво возразила индианка, но тут же лицо ее посветлело, и  она
поспешно добавила:
     - Канонда поможет Розе  заступиться  за  бледнолицего  брата.  Однако
сначала давай спрячем его в большом дупле.
     Девушки снова подняли раненого и  понесли  его  в  сторону  частокола
пальметто. Это стоило им огромного труда.  Белая  Роза,  как  подкошенная,
упала на землю. У Канонды еще хватило сил прислонить юношу  к  поваленному
стволу, после чего она тоже рухнула на траву.


     Последние лучи солнца еще скользили по верхушкам деревьев, а в нижних
ветвях уже густел сумрак, когда Роза, как уговорились, разбудила  Канонду.
Индианка живо вскочила на ноги, и вскоре девушки углубились в лес.
     Вот они остановились возле гигантского дерева. Мертвый ствол,  увитый
диким виноградом, образовал у  основания  причудливое  подобие  пещеры,  в
которой могло бы поместиться десятка два человек.  Тщательность,  с  какою
пещера была прибрана, равно как и близость источника  свидетельствовали  о
том, что здесь во время охоты нередко ночуют индейцы.
     Канонда осторожно вошла внутрь пещеры и, убедившись, что  она  пуста,
через минуту вернулась. Девушки поспешили к  старому  кипарису  и,  собрав
целые охапки испанского мха, покрывающего его сучья, понесли их в  пещеру,
чтобы устроить там постель. Индианка притащила ко входу  несколько  гнилых
стволов: ночью сюда мог наведаться медведь или ягуар.
     Вскоре  раненый  был  опущен  на  довольное  мягкое  ложе.   Индианка
нагнулась к юноше и прошептала:
     - Всякий раз, как только тьма окутает землю, канонда будет  приходить
к своему брату и смачивать его рану бальзамом.
     Ее слова остались без ответа. Если бы не его  слабое  дыхание,  юношу
можно было бы счесть покойником.



                                    4

     Неподалеку от того места, где произошли только что описанные события,
раскинулась довольно просторная поляна, протянувшаяся примерно на три мили
вдоль берега и на полмили вдававшаяся в  лес.  Среди  силуэтов  мангров  и
пальм,  из-за  зеленых  тынов,  образуемых  зарослями  мирта,  поднимались
струйки дыма, и если  повнимательнее  приглядеться,  можно  было  заметить
лепившиеся к  высоким  стволам  коробочки  хижин,  окруженных  грядками  с
капустой и табаком. Деревня насчитывала, должно быть, не менее  пятидесяти
жилищ. Ни облик их, ни расположение не отличались каким-либо единообразием
и порядком. Они были построены  из  самых  простых  материалов,  взятых  у
природы в почти необработанном виде. На стены шли мелкие сучья  хлопкового
дерева, щели затыкались испанским мхом. Кровли  крепились  не  деревянными
клепками, как у обитателей Аллеганских гор, а жердями из пальметто. Окон в
жилищах не было вовсе, и дым выходил либо через отверстие в потолке,  либо
через дверь. Вернее  сказать,  и  двери  не  было  тоже.  Вход  закрывался
подвешенным на палке куском бизоньей шкуры, днем она  просто  откидывалась
на довольно низкую крышу.
     Главная  же  прелесть  деревни  заключалась  не  в  строениях,  а   в
живописных группах деревьев, под коими ютились хижины,  что  было  вызвано
практическими соображениями: так спасались  от  палящего  летнего  солнца.
Отменная чистота и  опрятность  этого  клочка  земли  тоже  придавали  ему
своеобычный и притягательный вид.
     Это был действительно чудесный уголок. Натчез, который в этих  местах
мощно катит свои волны в озеро, заключен в оправу роскошной темной зелени,
вздымающейся по обоим  берегам,  а  горстки  хижин  завороженно  обступили
раскидистых великанов. Все напоминало сказочный затерянный мир.
     Только обитатели хижин не были  столь  уж  необычными  созданиями.  У
крайних вигвамов виднелись фигурки, - их кожа отливала медью. Они носились
и  прыгали  среди  невысокого  кустарника,  кувыркались,  с   непостижимой
резвостью скатывались к  реке.  Поодаль,  в  глубине  деревни  -  вереницы
мальчиков постарше, их игры уже смахивали на упражнения  воинов.  То,  что
они изображали, видимо, означало разведку во вражеский стан. Один из них с
кошачьей осторожностью прятал добычу, другие приникли к земле и, по  звуку
угадав маневры приближающихся врагов,  переходили  затем  в  стремительное
наступление. Это испытание остроты слуха и  зрения  повторялось  несколько
раз, после чего юноши выстраивались в так называемые индейские шеренги  и,
приняв воинственные позы, начинали  бой.  Их  тупые  деревянные  томагавки
свистели  в  воздухе,  грозя  нешуточными  ударами,  взлетали,  сшибались,
трещали под ударами или, чтобы не наделать беды, уклонялись  от  цели.  Не
всегда это получалось ловко и сноровисто, но в  каждом  взмахе  была  своя
особая грация.
     Военная забава не привлекала ни  малейшего  внимания  прочих  жителей
деревни. Удивительная невозмутимость  и  столь  темпераментная  проба  сил
казались одинаково естественными, и тем самым усиливался  контраст.  Перед
каждой из хижин сидело несколько скво  с  дочерьми.  Они  спокойно  лущили
бобы, трепали коноплю или укладывали сушиться табак.  Младенцы  дремали  в
своих корытообразных люльках, подвешенных к внешней стене жилища.  Руки  и
ноги женщин были охвачены ремешками из бизоньей кожи, и - никакой  одежды,
кроме лоскутка калико на бедрах.
     Неподалеку от верхнего конца деревни виднелись два  основательных  по
размеру строения, которые на первый взгляд можно было принять за  рубленые
дома или молельни белых поселенцев. Оба они,  как  и  прочие,  лепились  к
тутовым деревьям, но  выделялись  не  только  размерами,  но  и  некоторой
затейливостью и были окружены подобием беседок из  пальмовых  и  мангровых
листьев. Тропинки к деревьям вели через довольно обширные лужайки.
     В тот день  у  одной  из  самых  маленьких  хижин  собралось  человек
пятьдесят  мужчин.  Окутанные  клубами  табачного  дыма,  они  сидели   на
корточках. У каждого - трубка от трех до пяти футов длиной. Одеты все были
примерно одинаково: охотничья куртка из калико открывала  бронзовый  торс,
перехваченный вампумом, набедренный платок  доходил  до  колен.  Все  были
длинноволосы - здесь не носили косиц на выстриженной голове.
     Собрались по какому-то  случайному  поводу,  что  называется,  просто
покалякать, но нельзя было не заметить, что каждый занимал свое  место  по
строго установленному ранжиру.
     Старики расселись  подковой,  заключенной  в  два  полукольца,  -  их
образовали  более  молодые.  Взгляды,  полные  доверия  и  обожания,  были
устремлены в самый центр, где виднелась фигура огромного старика, судя  по
всему, - вождя этого народца.
     Трудно представить себе более примечательную  наружность:  совершенно
иссохшее тело изборождено вспухшими венами. Распахнутая  грудь  напоминает
изрубленную ножом доску, вся кожа испещрена следами  ранений.  На  лице  -
выражение стоической суровости и, в то же время, покорности судьбе. И было
в его гордых резких чертах еще нечто такое, что говорило о грузе  душевных
страданий:  семь  лет  гонений,  поставившие  племя  на  грань  вымирания,
наложили печать на весь облик мико окони.  Голова  его  была  опущена,  он
сидел молча, погруженный в глубокое раздумье.
     - Опять мы потеряли большой кусок своей земли? - сказал  сидевший  во
внутреннем полукольце пожилой индеец. Слова его прозвучали и как вопрос, и
как горькая истина. Вождь минуту помолчал,  а  затем,  не  меняя  позы,  с
непререкаемым достоинством глухо произнес:
     - От восхода до заката  олень  трижды  успеет  пересечь  землю  моего
народа.
     Из груди индейца, задавшего вопрос, вырвался  стон,  он  рванул  свою
сумку, выхватил пригоршню  табачных  листьев  и  с  каким-то  ожесточением
принялся перетирать их.
     - И священная земля окрасилась кровью краснокожих братьев?! -  сказал
второй индеец.
     - Могил убитых в двадцать раз больше, чем мужчин окони, которых видят
мои глаза, - тем же скорбным тоном  ответил  вождь.  -  Их  тела  устилают
землю, подобно  осенним  листьям.  Длинные  ножи  и  карабины  бледнолицых
напоены их кровью. Никогда уже  не  смогут  крики  вырыть  из  земли  свои
томагавки. Но семь и семь раз по семь солнц  назад  предсказал  это  своим
братьям Токеа. Вот его слова:
     "Бледнолицых немного, сила  их  вроде  дикой  лозы,  оплетающей  наши
деревья. Один хороший удар томагавка, и она бессильно падает на  землю.  И
тогда ствол свободен. Но пройдет время и новые  побеги  перебитой  лозы  с
предательской лаской охватят деревья и мало-помалу  заглушат  их.  Знайте:
бледнолицый - это лоза. Он пришел сюда слабым, он был слаб и тогда,  когда
Токеа метнул свой первый томагавк. Но с тех пор он оплел нас  по  рукам  и
ногам и, точно лоза, раскинул свои сети по нашим лесам  и  долинам.  Племя
бледнолицых разрослось. Они сжигают нас  огненной  водой,  рубят  длинными
ножами и пожирают с ненасытностью голодных зверей.  И  ни  зерно  с  наших
пашен, ни вся дичь лесов не смогут  насытить  их  утробы.  И  краснокожему
останется только покинуть землю предков..."
     - Как я сказал тогда, так и случилось, - с  мрачной  торжественностью
добавил вождь. - Семь солнц назад предостерег их  мико,  и  это  было  его
последним предупреждением. Он послал  своих  гонцов  к  великому  Текумсе,
чтобы вновь завязать разрубленный узел единства.  Его  гонцы  раскурили  с
вождем трубку мира, и  Текумсе  обещал  им  вступить  в  бой,  как  только
заслышит воинственный клич мускогов. Но наши братья мускоги закрыли  перед
мико глаза и уши, они заговорили о зернах вражды, которые он хочет бросить
между ними и бледнолицыми...
     - Да, - помолчав, продолжал вождь, -  Токеа  пытался  бросить  семена
вражды и разбить цепь предательской дружбы, в которую бледнолицые заковали
краснокожих. Да, он хотел посеять вражду, чтобы победить врагов и прогнать
их с земли предков, где нам суждено стать беглецами. Но мускоги  узрели  в
нем предателя, а лживые языки его братьев, которым огненная вода и кораллы
дороже свободы, передали его речь  Белому  отцу,  и  Токеа  оставил  землю
предков. Он не хотел стать поживой  врагов  своего  племени.  Великий  Дух
ослепил  краснокожих.  Они  перестали  отличать  врагов  от  братьев.  Они
по