венность и 
финансовый капитал, - добивалась реставрации собственного главенства и 
подчиненного положения другого. Мы говорим о двух фракциях буржуазии, потому что 
крупная земельная собственность, вопреки своему кокетничанию феодализмом и своей 
родовой спеси, насквозь обуржуазилась под влиянием развития современного 
общества. Так, английские тори долго воображали, что они страстно привязаны к 
королевской власти, к церкви и к прелестям старинной английской конституции, 
пока в час опасности у них не вырвалось признание, что они страстно привязаны к 
одной только земельной ренте. 

Объединенные роялисты интриговали друг против друга в прессе, в Эмсе, в 
Клэрмонте, вне парламента. За кулисами они снова надевали свои старинные 
орлсанистские и легитимистские ливреи и возобновляли свои старинные турниры. Но 
на публичной сцене, в своих лицедействах, в роли большой парламентской партии, 
они отделывались от своих династий одними реверансами и откладывали реставрацию 
монархии in infinitum. Они занимались своим настоящим делом в качестве партии 
порядка, т. е. под социальным, а не под политическим знаменем, как представители 
буржуазного миропорядка, а не как рыцари странствующих принцесс, как буржуазный 
класс в противоположность другим классам, а не как роялисты в противоположность 
республиканцам. И как партия порядка они пользовались более неограниченной и 
твердой властью над другими общественными классами, чем когда-либо раньше, во 
время Реставрации или при Июльской монархии; такая власть возможна была вообще 
только в форме парламентарной республики, потому что только при этой форме могли 
соединиться обе крупные фракции французской буржуазии и тем самым поставить в 
порядок дня господство своего класса вместо господства одной привилегированной 
фракции этого класса. Если они тем не менее также и в качестве партии порядка 
поносят республику и не скрывают своего отвращения к ней, то это объясняется не 
только роялистскими воспоминаниями. Инстинкт подсказывал им, что республика, 
хотя и венчает их политическое господство, вместе с тем подрывает его социальную 
основу, так как теперь им приходится стоять лицом к лицу с порабощенными 
классами и бороться с ними непосредственно, не пользуясь короной как прикрытием, 
не отвлекая внимания нации второстепенной борьбой друг с другом и с королевской 
властью. Именно чувство слабости заставляло их отступать перед чистыми условиями 
их собственного классового господства и стремиться назад, к менее полным, менее 
развитым, но как раз поэтому более безопасным формам этого господства. Наоборот, 
каждый раз, когда объединенные роялисты приходят в столкновение с враждебным им 
претендентом, с Бонапартом, каждый раз, когда они опасаются покушений на свое 
парламентское всемогущество со стороны исполнительной власти, когда им, 
следовательно, приходится выдвигать на первый план политическую правомерность 
своего господства, - они выступают как республиканцы, а не как роялисты, начиная 
от орлеаниста Тьера, заверяющего Национальное собрание, что меньше всего их 
разделяет вопрос о республике, и кончая легитимистом Берье, который 2 декабря 
1851 г., опоясавшись трехцветным шарфом, в роли трибуна обращается к 
собравшемуся перед мэрией десятого округа народу с речью от имени республики. 
Правда, ему вторит насмешливое эхо: Генрих V! Генрих V! 

В противовес буржуазной коалиции образовалась коалиция мелких буржуа и рабочих, 
так называемая социально-демократическая партия. После июньских дней 1848 г. 
мелкая буржуазия увидела, что ее обошли, что ее материальным интересам был 
нанесен ущерб, а демократические гарантии, которые должны были обеспечить ей 
возможность отстаивать эти интересы, были поставлены под вопрос контрреволюцией. 
Поэтому она сблизилась с рабочими. С другой стороны, ее парламентское 
представительство, Гора, отодвинутая на задний план во время диктатуры 
буржуазных республиканцев, во вторую половину существования Учредительного 
собрания вновь приобрела потерянную популярность благодаря борьбе с Бонапартом и 
с роялистскими министрами. Гора заключила союз с социалистическими вождями. 
Примирение отпраздновали на банкетах в феврале 1849 года. Была составлена общая 
программа, были созданы общие избирательные комитеты и выставлены общие 
кандидаты. Социальные требования пролетариата были лишены революционной остроты 
и получили демократическую окраску, а демократические требования мелкой 
буржуазии лишились чисто политической формы и получили социалистическую окраску. 
Так возникла социально-демократическая партия. Новая Гора, результат этого 
компромисса, состояла, если не считать нескольких статистов из рабочего класса и 
нескольких социалистических сектантов, из тех же элементов, что и старая Гора, 
только в большем количестве. Но с течением времени она изменилась вместе с 
представляемым ею классом. Своеобразный характер социально-демократической 
партии выражается в том, что она требует демократическо-республиканских 
учреждений не для того, чтобы уничтожить обе крайности - капитал и наемный труд, 
а для того, чтобы ослабить и превратить в гармонию существующий между ними 
антагонизм. Какие бы меры ни предлагались для достижения этой цели, какими бы 
более или менее революционными представлениями она ни приукрашивалась, - суть 
остается та же: перестройка общества демократическим путем, но перестройка, 
остающаяся в рамках мелкобуржуазности. Не следует только впадать в то 
ограниченное представление, будто мелкая буржуазия принципиально стремится 
осуществить свои эгоистические классовые интересы. Она верит, напротив, что 
специальные условия ее освобождения суть в то же время те общие условия, при 
которых только и может быть спасено современное общество и устранена классовая 
борьба. Равным образом, не следует думать, что все представители демократии - 
лавочники или поклонники лавочников. По своему образованию и индивидуальному 
положению они могут быть далеки от них, как небо от земли. Представителями 
мелкого буржуа делает их то обстоятельство, что их мысль не в состоянии 
преступить тех границ, которых не преступает жизнь мелких буржуа, и потому 
теоретически они приходят к тем же самым задачам и решениям, к которым мелкого 
буржуа приводит практически его материальный интерес и его общественное 
положение. Таково и вообще отношение между политическими и литературными 
представителями класса и тем классом, который они представляют. 

После сказанного становится ясным само собой, что, когда Гора ведет против 
партии порядка непрерывную борьбу за республику и так называемые права человека, 
ни республика, ни права человека не являются ее конечной целью, подобно тому как 
армия, которую хотят разоружить, сопротивляется и вступает в бой не только ради 
сохранения своего оружия. 

Партия порядка начала провоцировать Гору, как только открылось Национальное 
собрание. Буржуазия чувствовала теперь необходимость покончить с демократической 
мелкой буржуазией, подобно тому как она год тому назад чувствовала необходимость 
покончить с революционным пролетариатом. Только на этот раз положение противника 
было другое. Сила пролетарской партии была на улице, сила же мелкой буржуазии - 
в самом Национальном собрании. Надо было, значит, выманить ее из Национального 
собрания на улицу и заставить ее самое сломить свою парламентскую силу, пока 
время и обстоятельства еще не упрочили этой силы. Гора очертя голову бросилась в 
западню. 

Приманкой для нее послужила бомбардировка Рима французскими войсками. Эта 
бомбардировка нарушала статью V конституции, запрещающую Французской республике 
применять свои военные силы против свободы другого народа. Кроме того, статья 54 
запрещает исполнительной власти объявлять войну без согласия Национального 
собрания, а Учредительное собрание своим решением от 8 мая осудило римскую 
экспедицию. На этом основании Ледрю-Роллен представил 11 июня 1849 г. 
обвинительный акт против Бонапарта и его министров. Раздраженный булавочными 
уколами Тьера, он дошел до угрозы защищать конституцию всеми средствами, даже с 
оружием в руках. Гора поднялась, как один человек, и повторила этот призыв к 
оружию. 12 июня Национальное собрание отвергло обвинительный акт, и Гора 
покинула парламент. События 13 июня известны: прокламация части Горы, 
объявлявшая Бонапарта и его министров "вне конституции"; уличная процессия 
демократических национальных гвардейцев, явившихся без оружия и рассеявшихся при 
встрече с войсками Шангарнье, и так далее. Часть Горы бежала за границу, другая 
часть была предана Верховному суду в Бурже, а остатки Горы, подобно школьникам, 
были подвергнуты парламентским регламентом мелочному надзору председателя 
Национального собрания. Париж снова был объявлен на осадном положении, а 
демократическая часть парижской национальной гвардии была распущена. Так были 
уничтожены влияние Горы в парламенте и сила мелкой буржуазии в Париже. 

Лион, где события 13 июня явились сигналом к кровавому восстанию рабочих, был 
вместе с пятью соседними департаментами также объявлен на осадном положении. 
Осадное положение остается там в силе до настоящего момента. 

Большинство Горы изменило своему авангарду, отказавшись подписаться под его 
прокламацией. Дезертировала и пресса; только две газеты осмелились опубликовать 
это пронунциаменто. Мелкие буржуа изменили своим представителям: национальные 
гвардейцы отсутствовали, а если где и появлялись, то мешали строить баррикады. 
Представители обманули мелких буржуа: мнимые союзники из армии нигде не 
показывались. Наконец, демократическая партия, вместо того чтобы позаимствовать 
силы у пролетариата, заразила его своей собственной слабостью, и, как это 
водится при всех великих деяниях демократов, вожди могли для своего 
удовлетворения обвинять свой "народ" в измене, а народ мог для своего 
удовлетворения обвинять своих вождей в надувательстве. 

Редко какое-либо дело возвещалось с большим шумом, чем предстоящий поход Горы; 
редко о каком-либо событии трубили с большей уверенностью и так заблаговременно, 
как в данном случае о неизбежной победе демократии. Нет сомнения, демократы 
верят в силу трубных звуков, от которых пали иерихонские стены. И каждый раз, 
когда они стоят перед стеной деспотизма, они стараются повторить это чудо. Если 
Гора хотела победить в парламенте, ей не следовало звать к оружию. Если она в 
парламенте звала к оружию, ей не следовало вести себя на улице по-парламентски. 
Если она серьезно думала о мирной демонстрации, было глупа не предвидеть, что 
демонстрация будет встречена по-военному. Если она думала о действительной 
борьбе, было странно складывать оружие, необходимое для борьбы. Но дело в том, 
что революционные угрозы мелких буржуа и их демократических представителей - это 
не более чем попытка запугать противника. И если они попадают в тупик, если они 
так далеко заходят, что принуждены приступить к выполнению своих угроз, - то они 
это делают двусмысленно, избегая более всего средств, ведущих к цели, и гоняясь 
за предлогом к поражению. Оглушительная увертюра, возвещающая борьбу, 
превращается в робкое ворчание, лишь только дело доходит до самой борьбы; актеры 
перестают принимать себя всерьез, и действие замирает, спадает, как надутый 
воздухом пузырь, который проткнули иголкой. 

Ни одна партия не преувеличивает больше своих средств, не обманывается 
легкомысленнее насчет сложившейся ситуации, чем демократическая партия. Если 
часть армии голосовала за Гору, то Гора пришла к убеждению, что армия пойдет за 
нее и на бунт. И по какому поводу? По поводу, который с точки зрения армии имел 
только один смысл, - именно, что революционеры стали на сторону римских солдат 
против французских. С другой стороны, воспоминания об июньских днях 1848 г. были 
еще слишком свежи, чтобы пролетариат не питал глубокого отвращения к 
национальной гвардии и чтобы вожди тайных обществ не были проникнуты сильным 
недоверием к демократическим вождям. Для того чтобы сгладить эти противоречия, 
требовалась общность серьезных интересов, находящихся под угрозой. Нарушение 
какого-то отвлеченного параграфа конституции не могло пробудить такого рода 
интерес. Разве конституция, по уверению самих демократов, не была уже нарушена 
много раз? Разве самые популярные газеты не заклеймили конституцию как дело рук 
контрреволюционеров? Но демократ, представляя мелкую буржуазию, т. е. переходный 
класс, в котором взаимно притупляются интересы двух классов, - воображает 
поэтому, что он вообще стоит выше классового антагонизма. Демократы допускают, 
что против них стоит привилегированный класс, но вместе со всеми остальными 
слоями нации они составляют народ. Они стоят за народное право; они представляют 
народные интересы. Поэтому им нет надобности перед предстоящей борьбой 
исследовать интересы и положение различных классов. Им нет надобности слишком 
строго взвешивать свои собственные средства. Им стоит ведь только дать сигнал - 
и народ со всеми своими неисчерпаемыми средствами бросится на угнетателей. Но 
если оказывается, что их интересы не заинтересовывают, что их сила есть бессилие, 
то виноваты тут либо вредные софисты, раскалывающие единый народ на различные 
враждебные лагери, либо армия слишком озверела, слишком была ослеплена, чтобы 
видеть в чистых целях демократии свое собственное благо, либо все рухнуло из-за 
какой-нибудь детали исполнения, либо, наконец, непредусмотренная случайность 
повела на этот раз к неудаче. Во всяком случае демократ выходит из самого 
позорного поражения настолько же незапятнанным, насколько невинным он туда вошел, 
выходит с укрепившимся убеждением, что он должен победить, что не он сам и его 
партия должны оставить старую точку зрения, а, напротив, обстоятельства должны 
дорасти до него. 

Не следует поэтому представлять себе сильно поредевшую, сломленную и униженную 
новым парламентским регламентом Гору слишком уж несчастной. Если 13 июня 
устранило ее вождей, то этот же день, с другой стороны, очистил место 
второстепенным "талантам", которым это новое положение льстило. Если нельзя было 
более сомневаться в их парламентском бессилии, то они были теперь вправе 
ограничивать свою деятельность взрывами нравственного негодования и трескучей 
декламацией. Если партия порядка выставляла их, как последних официальных 
представителей революции, как воплощение всех ужасов анархии, то тем пошлее и 
умереннее могли они быть на деле. А насчет поражения 13 июня они утешали себя 
глубокомысленным восклицанием: "Пусть только осмелятся коснуться всеобщего 
избирательного права, пусть только! Мы покажем тогда, кто мы такие! Nous verrons!". 

Что касается бежавших за границу монтаньяров, то достаточно здесь заметить, что 
Ледрю-Роллен, ухитрившийся за какие-нибудь две недели безнадежно погубить 
могучую партию, во главе которой он стоял, счел себя после этого призванным 
образовать французское правительство in partibus, что его фигура в отдалении, в 
стороне от арены действий, как будто вырастала по мере того, как уровень 
революции падал и официальные величины официальной Франции принимали все более 
карликовые размеры; что он мог выступить как республиканский претендент на 
предстоявших в 1852 г. выборах; что он время от времени рассылал циркуляры к 
валахам и другим народам, где он угрожал континентальным деспотам своими 
подвигами и подвигами своих союзников. Разве Прудон был целиком не прав, 
обращаясь к этим господам со словами: "Voiis n'etes que des blagueurs!"? 

13 июня партия порядка не только сломила силу Горы, но провела в то же время 
принцип подчинения конституции решениям большинства Национального собрания. Она 
понимала республику так: в республике буржуазия господствует в парламентских 
формах, не будучи ограничена, как это имеет место при монархии, ни правом вето 
исполнительной власти, ни правом последней распускать парламент. Такова, по 
определению Тьера, парламентарная республика. Но если буржуазия 13 июня 
обеспечила за собой неограниченную власть внутри парламентских стен, не нанесла 
ли она удалением из парламента наиболее популярных депутатов сокрушительный удар 
самому же парламенту, крайне ослабив его перед лицом исполнительной власти и 
народа. Без всяких церемоний выдавая суду многочисленных депутатов, она отменила 
свою собственную парламентскую неприкосновенность. Унизительный регламент, 
которому она подчинила депутатов Горы, настолько же возвысил президента 
республики, насколько он унизил каждого отдельного представителя народа. 
Заклеймив восстание в защиту конституции как анархистское действие, стремящееся 
к ниспровержению общества, она сама лишила себя возможности призвать к восстанию 
в том случае, если исполнительная власть вздумает нарушить конституцию против 
нее. И какова ирония истории! 2 декабря 1851 г. партия порядка слезно, но тщетно 
предлагает народу в качестве защитника конституции против Бонапарта генерала 
Удино, того генерала, который, по поручению Бонапарта, бомбардировал Рим и тем 
самым дал непосредственный повод к конституционному мятежу 13 июня. Другой герой 
13 июня, Виейра, удостоившийся похвалы с трибуны Национального собрания за 
бесчинства, которые он совершил в помещениях демократических газет во главе 
шайки национальных гвардейцев, принадлежащей к финансовой аристократии, - этот 
самый Виейра был посвящен в заговор Бонапарта и в значительной степени 
способствовал тому, чтобы лишить Национальное собрание в его смертный час всякой 
помощи со стороны национальной гвардии. 

13 июня имело еще другой смысл. Гора добивалась предания Бонапарта суду. Ее 
поражение было, следовательно, прямой победой Бонапарта, его личным торжеством 
над его демократическими врагами. Партия порядка одержала эту победу - Бонапарту 
оставалось только записать ее на свой счет. Он это и сделал. 14 июня на стенах 
Парижа можно было прочесть прокламацию, в которой президент, как бы будучи 
непричастным ко всему этому, как бы нехотя, единственно под давлением событий, 
выходит из своего монастырского уединения, в тоне непризнанной добродетели 
жалуется на клевету своих противников и, якобы отождествляя свою персону с делом 
порядка, на самом деле отождествляет дело порядка со своей персоной. К тому же, 
хотя Национальное собрание задним числом и санкционировало римскую экспедицию, 
инициатором ее был Бонапарт. Восстановив власть первосвященника Самуила в 
Ватикане, Бонапарт мог надеяться войти царем Давидом в Тюильри. Он привлек на 
свою сторону попов. 

Мятеж 13 июня ограничился, как мы видели, мирной уличной процессией. Значит, о 
военных лаврах в борьбе против него не могло быть и речи. Тем не менее в это 
бедное героями и событиями время партия порядка превратила это бескровное 
сражение во второй Аустерлиц. С трибуны и в прессе превозносили армию как силу 
порядка в противоположность народным массам, представляющим бессилие анархии, а 
Шангарнье восхваляли как "оплот общества" - мистификация, в которую он в конце 
концов сам уверовал. Между тем втихомолку войсковые части, казавшиеся 
подозрительными, были выведены из Парижа; полки, обнаружившие на выборах самые 
сильные демократические симпатии, высланы из Франции в Алжир; беспокойные 
элементы среди солдат отданы в дисциплинарные батальоны; наконец, печать 
систематически отгораживали от казармы, а казарму - от гражданского общества. 

Мы теперь дошли до решительного поворотного пункта в истории французской 
национальной гвардии. В 1830 г. национальная гвардия решила судьбу Реставрации. 
При Луи-Филиппе каждый бунт кончался неудачей, если национальная гвардия 
действовала заодно с войсками. Когда она в февральские дни 1848 г. заняла 
пассивную позицию по отношению к восстанию и двусмысленную позицию по отношению 
к Луи-Филиппу, последний счел себя погибшим, и действительно это было так. Так 
укоренилось убеждение, что