производство средств, необходимых для 
удовлетворения этих потребностей, производство самой материальной жизни. Притом 
это такое историческое дело, такое основное условие всякой истории, которое (ныне 
так же, как и тысячи лет тому назад) должно выполняться ежедневно и ежечасно – 
уже для одного того, чтобы люди могли жить. Даже если чувственность сводится, 
как у святого Бруно, к такому минимуму, как дубинка {39}, – она предполагает 
деятельность, направленную к производству этой дубинки. При уяснении всякой 
исторической действительности необходимо поэтому первым делом учесть указанный 
основной факт во всем его значении и объеме и предоставить ему то место, которое 
он заслуживает. Немцы, как известно, никогда этого не делали, и поэтому у них 
никогда не было земной, основы для истории, а отсюда и не было никогда ни одного 
историка. Французы и англичане, хотя они и крайне односторонне понимали связь 
этого факта с так называемой историей, – в особенности, поскольку они находились 
в плену политической идеологии, – все же сделали первые попытки дать 
историографии материалистическую основу, впервые написав истории гражданского 
общества, торговли и промышленности. 

Второй факт состоит в том, [12] что сама удовлетворенная первая потребность, 
действие удовлетворения и уже приобретенное орудие удовлетворения ведут к новым 
потребностям, и это порождение новых потребностей является первым историческим 
актом. Отсюда сразу становится ясно, чьим духовным детищем является великая 
историческая мудрость немцев, которые считают, что там, где им не хватает 
положительного материала и где нет речи о теологической, политической или 
литературной бессмыслице, там нет и никакой истории, а имеется лишь "предысторическое 
время"; при этом мы не получаем никаких разъяснений относительно того, как 
совершается переход от этой бессмысленной "предыстории" к собственно истории. 
Впрочем, с другой стороны, их историческая спекуляция особенно охотно 
набрасывается на эту "предысторию", потому что тут они считают себя 
обеспеченными от вторжения "грубого факта" и вместе с тем могут дать полную 
свободу своему спекулятивному влечению, создавая и разрушая гипотезы тысячами. 

Третье отношение, с самого начала включающееся в ход исторического развития, 
состоит в том, что люди, ежедневно заново производящие свою собственную жизнь, 
начинают производить других людей, размножаться: это – отношение между мужем и 
женой, родителями и детьми, семья. Эта семья, которая вначале была единственным 
социальным отношением, впоследствии, когда умножившиеся потребности порождают 
новые общественные отношения, а размножившееся население – новые потребности, 
становится (исключая Германию) подчиненным отношением и должна тогда 
рассматриваться и изучаться согласно существующим эмпирическим данным, а не 
согласно "понятию семьи", как это делают обыкновенно в Германии. 

Впрочем, эти три стороны социальной деятельности следует рассматривать не как 
три различные ступени, а именно лишь как три стороны, или – чтобы было понятно 
немцам – как три "момента", которые совместно существовали с самого начала 
истории, со времени первых людей, и которые имеют силу в истории еще и теперь. 

Производство жизни – как собственной, посредством труда, так и чужой, 
посредством деторождения – выступает сразу же в качестве двоякого [13] отношения: 
с одной стороны, в качестве естественного, а с другой – в качестве общественного 
отношения, общественного в том смысле, что здесь имеется в виду совместная 
деятельность многих индивидов, безразлично при каких условиях, каким образом и 
для какой цели. Отсюда следует, что определенный способ производства или 
определенная промышленная степень всегда связаны воедино с определенным способом 
совместной деятельности, с определенной общественной ступенью, что сам этот 
способ совместной деятельности есть "производительная сила", что совокупность 
доступных людям производительных сил обусловливает общественное состояние и что, 
следовательно, "историю человечества" всегда необходимо изучать и разрабатывать 
в связи с историей промышленности и обмена. Но ясно также и то, что в Германии 
такая история не может быть написана, так как немцам для этого не хватает не 
только способности понимания и материала, но и "чувственной достоверности"; а по 
ту сторону Рейна нельзя приобрести никакого опыта насчет этих вещей потому, что 
там не совершается более никакой истории. Таким образом, уже с самого начала 
обнаруживается материалистическая связь людей между собой, связь, которая 
обусловлена потребностями и способом производства и так же стара, как сами люди, 
– связь, которая принимает все новые формы и, следовательно, представляет собой 
"историю", вовсе не нуждаясь в существовании какой-либо политической или 
религиозной нелепости, которая еще сверх того соединяла бы людей. 

Лишь теперь, после того как мы уже рассмотрели четыре момента, четыре стороны 
первичных, исторических отношений, мы находим, что человек обладает также и "сознанием" 
{40}. Но и это сознание не с самого начала является "чистым" сознанием. На "духе" 
с самого начала лежит [14] проклятие – быть "отягощенным" материей, которая 
выступает здесь в виде движущихся слоев воздуха, звуков – словом, в виде языка. 
Язык так же древен, как и сознание; язык есть практическое, существующее и для 
других людей и лишь тем самым существующее также и для меня самого 
действительное сознание, и, подобно сознанию, язык возникает лишь из потребности, 
из настоятельной необходимости общения с другими людьми {41}. Там, где 
существует какое-нибудь отношение, оно существует для меня. Животное не "относится" 
ни к чему и вообще не "относится"; для животного его отношение к другим не 
существует как отношение. Сознание, следовательно, уже с самого начала есть 
общественный продукт и остается им, пока вообще существуют люди. Сознание, 
конечно, вначале есть всего лишь осознание ближайшей чувственно воспринимаемой 
среды и осознание ограниченной связи с другими лицами и вещами, находящимися вне 
начинающего сознавать себя индивида; в то же время оно – осознание природы, 
которая первоначально противостоит людям как совершенно чуждая, всемогущая и 
неприступная сила, к которой люди относятся совершенно по-животному и власти 
которой они подчиняются, как скот; следовательно, это – чисто животное осознание 
природы (обожествление природы). 

Здесь сразу видно, что это обожествление природы, или это определенное отношение 
к природе, обусловливается формой общества, и наоборот. Здесь, как и повсюду, 
тождество природы и человека обнаруживается также и в том, что ограниченное 
отношение людей к природе обусловливает их ограниченное отношение друг к другу, 
а их ограниченное отношение друг к другу – их ограниченное отношение к природе, 
и именно потому, что природа еще почти не видоизменена ходом истории; но с 
другой стороны, сознание необходимости вступать в сношения с окружающими 
индивидами является началом осознания того, что человек вообще живет в обществе. 
Начало это носит столь же животный характер, как и сама общественная жизнь на 
этой ступени; это – чисто стадное сознание, и человек отличается здесь от барана 
лишь тем, что сознание заменяет ему инстинкт, или что его инстинкт осознан. Это 
баранье, или племенное, сознание получает свое дальнейшее развитие благодаря 
росту производительности, росту потребностей и лежащему в основе того и другого 
[15] росту населения. Вместе с этим развивается и разделение труда, которое 
вначале было лишь разделением труда в половом акте, а потом – разделением труда, 
совершавшимся само собой или "естественно возникшим" благодаря природным 
задаткам (например, физической силе), потребностям, случайностям и т.д. и т.д. 
Разделение труда становится действительным разделением лишь с того момента, 
когда появляется разделение материального и духовного труда {42}. С этого 
момента сознание может действительно вообразить себе, что оно есть нечто иное, 
чем осознание существующей практики, что оно может действительно представлять 
что-нибудь, не представляя чего-нибудь действительного, – с этого момента 
сознание в состоянии эмансипироваться от мира и перейти к образованию "чистой" 
теории, теологии, философии, морали и т.д. Но даже в том случае, если эта теория, 
теология, философия, мораль и т.д. вступают в противоречие с существующими 
отношениями, это может происходить лишь благодаря тому, что существующие 
общественные отношения вступили в противоречие с существующей производительной 
силой. Впрочем, в пределах отношений определенной нации это может произойти 
также благодаря тому, что противоречие обнаруживается не в данных национальных 
рамках, а между данным национальным сознанием и практикой других наций {43}, т.е. 
между национальным и всеобщим сознанием той или другой нации (как это в 
настоящее время имеет место в Германии); а так как это противоречие 
представляется в виде противоречия, существующего только в пределах 
национального сознания, то такой нации кажется тогда, что и борьба 
ограничивается этой национальной дрянью. 

[16] Впрочем, совершенно безразлично, что предпримет само по себе сознание; из 
всей этой дряни мы получаем лишь один вывод, а именно, что три указанных момента 
– производительная сила, общественное состояние и сознание – могут и должны 
вступить в противоречие друг с другом, ибо разделение труда делает возможным – 
более того: действительным, – что духовная и материальная деятельность {44}, 
наслаждение и труд, производство и потребление выпадают на долю различных 
индивидов; добиться того, чтобы они не вступали друг с другом в противоречие, 
возможно только путем уничтожения разделения труда. Впрочем, само собой 
разумеется, что "призраки", "узы", "высшее существо", "понятие", "сомнение" 
являются лишь идеалистическим, духовным выражением, представлением 
мнимоизолированного индивида, представлением о весьма эмпирических путах и 
границах, внутри которых движется способ производства жизни и связанная с ним 
форма общения. 

[4. Общественное разделение труда и его следствия: 
частная собственность, государство, 
"отчуждение" социальной деятельности]

Вместе с разделением труда, содержащим все указанные противоречия и покоящимся, 
в свою очередь, на естественно возникшем разделении труда в семье и на 
распадении общества на отдельные, противостоящие друг другу семьи, – вместе с 
этим разделением труда дано в то же время и распределение, являющееся притом – 
как количественно, так и качественно – неравным распределением труда и его 
продуктов; следовательно, дана и собственность, [17] зародыш и первоначальная 
форма которой имеется уже в семье, где жена и дети – рабы мужчины. Рабство в 
семье – правда, еще очень примитивное и скрытое – есть первая собственность, 
которая, впрочем, уже и в этой форме вполне соответствует определению 
современных экономистов, согласно которому собственность есть распоряжение чужой 
рабочей силой. Впрочем, разделение труда и частная собственность, это – 
тождественные выражения: в одном случае говорится по отношению к деятельности то 
же самое, что в другом – по отношению к продукту деятельности. 

Далее, вместе с разделением труда дано и противоречие между интересом отдельного 
индивида или отдельной семьи и общим интересом всех индивидов, находящихся в 
общении друг с другом; притом этот общий интерес существует не только в 
представлении, как "всеобщее", но прежде всего он существует в реальной 
действительности в качестве взаимной зависимости индивидов, между которыми 
разделен труд. 

Именно благодаря этому противоречию между частным и общим интересом последний, в 
виде государства, принимает самостоятельную форму, оторванную от действительных 
– как отдельных, так и совместных – интересов, и вместе с тем форму иллюзорной 
общности. Но это совершается всегда на реальной основе имеющихся в каждом 
семейном или племенном конгломерате связей по плоти и крови, по языку, по 
разделению труда в более широком масштабе и по иным интересам, в особенности, – 
как мы покажем в дальнейшем, – на основе интересов классов, которые, будучи 
обусловлены уже разделением труда, обособляются в каждой такой людской 
совокупности и из которых один господствует над всеми другими. Отсюда следует, 
что всякая борьба внутри государства – борьба между демократией, аристократией и 
монархией, борьба за избирательное право и т.д. и т.д. – представляет собой не 
что иное, как иллюзорные формы, в которых ведется действительная борьба 
различных классов друг с другом (о чем не имеют ни малейшего понятия немецкие 
теоретики, несмотря на то, что в "Deutsch Franz?sische Jahrb?cher" {45} и в "Святом 
семействе" {46} им было достаточно определенно указано на это). Отсюда следует 
далее, что каждый стремящийся к господству класс, – даже если его господство 
обусловливает, как это имеет место у пролетариата, уничтожение всей старой 
общественной формы и господства вообще, – должен прежде всего завоевать себе 
политическую власть, для того чтобы этот класс, в свою очередь, мог представить 
свой интерес как всеобщий, что он вынужден сделать в первый момент. 

Именно потому, что индивиды преследуют только свой особый интерес, не 
совпадающий для них с их общим интересом и что всеобщее вообще является 
иллюзорной формой общности, – это всеобщее выступает как "чуждый" им, [18] "независимый" 
от них, т.е. опять таки особый и своеобразный "всеобщий" интерес, или же они 
сами вынуждены двигаться в условиях этой разобщенности, как это происходит в 
демократии. А с другой стороны, практическая борьба этих особых интересов, 
всегда действительно выступавших против общих и иллюзорно общих интересов, 
делает необходимым практическое вмешательство и обуздание особых интересов 
посредством иллюзорного "всеобщего" интереса, выступающего в виде государства {47}. 

[17] И наконец, разделение труда дает нам сразу же первый пример того, что пока 
люди находятся в стихийно сложившемся обществе, пока, следовательно, существует 
разрыв между частным и общим интересом, пока, следовательно, разделение 
деятельности совершается не добровольно, а стихийно, – собственное деяние 
человека становится для него чуждой, противостоящей ему силой, которая угнетает 
его, вместо того чтобы он господствовал над ней. Дело в том, что как только 
начинается разделение труда, у каждого появляется какой-нибудь определенный, 
исключительный круг деятельности, который ему навязывается и из которого он не 
может выйти: он – охотник, рыбак или пастух, или же критический критик и должен 
оставаться таковым, если не хочет лишиться средств к жизни, – тогда как в 
коммунистическом обществе, где никто не ограничен каким-нибудь исключительным 
кругом деятельности, а каждый может совершенствоваться в любой отрасли, общество 
регулирует все производство и именно поэтому создает для меня возможность делать 
сегодня одно, а завтра – другое, утром охотиться, после полудня ловить рыбу, 
вечером заниматься скотоводством, после ужина предаваться критике, – как моей 
душе угодно, – не делая меня, в силу этого, охотником, рыбаком, пастухом или 
критиком. 

[18] Это закрепление социальной деятельности, это консолидирование нашего 
собственного продукта в какую-то вещную силу, господствующую над нами, вышедшую 
из-под нашего контроля, идущую вразрез с нашими ожиданиями и сводящую на нет 
наши расчеты, является одним из главных моментов во всем предшествующем 
историческом развитии. Социальная сила, т.е. умноженная производительная сила, 
возникающая благодаря обусловленной разделением труда совместной деятельности 
различных индивидов, – эта социальная сила, вследствие того, что сама совместная 
деятельность возникает не добровольно, а стихийно, представляется данным 
индивидам не как их собственная объединенная сила, а как некая чуждая, вне их 
стоящая власть, о происхождении и тенденциях развития которой они ничего не 
знают; они, следовательно, уже не могут господствовать над этой силой, – 
напротив, последняя проходит теперь ряд собственных фаз и ступеней развития, не 
только не зависящих от воли и поведения людей, а, наоборот, направляющих эту 
волю и это поведение {48}. Как в противном случае могла бы, например, 
собственность иметь вообще какую-нибудь историю, принимать различные формы, как 
могла бы, например, земельная собственность, в зависимости от различных 
имеющихся налицо предпосылок, развиваться – во Франции от парцеллярной формы к 
централизации ее в немногих руках, а в Англии – от централизации в немногих 
руках к парцеллярной форме, как это действительно происходит в настоящее время? 
Или каким образом получается, что торговля, которая есть ведь не что иное, как 
обмен продуктами различных индивидов и стран, господствует над всем миром 
благодаря отношению спроса и предложения – отношению, которое, по словам одного 
английского экономиста, витает подобно античному року над землей, невидимой 
рукой распределяя между людьми счастье и несчастье, созидая царства [19] и 
разрушая их, вызывая к жизни народы и заставляя их исчезать, – в то время как с 
уничтожением базиса, частной собственности, с коммунистическим регулированием 
производства, устраняющим ту отчужденность, с которой люди относятся к своему 
собственному продукту, – исчезает также и господство отношения спроса и 
предложения, и люди снова подчиняют своей власти обмен, производство, способ 
своих взаимных отношений? 

[5. Развитие производительных сил 
как материальная предпосылка коммунизма]

[18] Это "отчуждение", говоря понятным для философов языком, может быть 
уничтожено, конечно, только при наличии двух практических предпосылок. Чтобы 
стать "невыносимой" силой, т.е. такой силой, против которой совершают революцию, 
необходимо, чтобы это отчуждение превратило основную массу человечества в 
совершенно "лишенных собственности" людей, противостоящих в то же время 
имеющемуся налицо миру богатства и образования, а оба эти условия предполагают 
огромный рост производительной силы, высокую степень ее развития. С другой 
стороны, это развитие производительных сил (вместе с которым уже дано 
эмпирическое осуществление всемирно-исторического, а не узко местного, бытия 
людей) является абсолютно необходимой практической предпосылкой еще и потому, 
что без него имеет место лишь всеобщее распространение бедности; а при крайней 
нужде должна была бы снова начаться и борьба за необходимые предметы и, значит, 
должна была бы воскреснуть вся старая мерзость. Это развитие производительных 
сил является, далее, необходимой предпосылкой потому, что только вместе с 
универсальным развитием производительных сил устанавливается универсальное 
общение людей, благодаря чему, с одной стороны, факт существования "лишенной 
собственности" массы обнаруживается одновременно у всех народов (всеобщая 
конкуренция), – каждый из этих народов становится зависимым от переворотов у 
других народов, – и, наконец, местно ограниченные индивид сменяются индивидами 
всемирно-историческими, эмпирически универсальными. Без этого 1) коммунизм мог 
бы существовать только как нечто местное, 2) сами силы общения не могли бы 
развиться в качестве универсальных, а поэтому невыносимых сил: они остались бы 
на стадии домашних и окруженных суеверием "обстоятельств", и 3) всякое 
расширение общения упразднило бы местный коммунизм. Коммунизм эмпирически 
возможен только как действие господствующих народов, произведенное "сразу", 
одновременно {49}, что предполагает универсальное развитие производительной силы 
и связанного с ним мирового общения {50}. 

[19] Впрочем, наличие массы людей, живущих только своим трудом, – массы рабочей 
силы, отрезанной от капитала или от возможности хотя бы ограниченного 
удовлетворения своих потребностей и характеризующейся поэтому уже не только 
врем